Последние залпы

Немцы закричали заячьими голосами, и тот, высокий, инстинктивно защищаясь, суматошно откачнулся с разъятыми предсмертным страхом глазами.

И она, страдальчески прищурясь, выстрелила и, запрокинув голову, упала на земляной пол блиндажа, стала кататься по земле, истерически, дергаясь, вскрикивая, обеими руками охватив горло, словно в удушье.

До этой ночи мы все безуспешно добивались ее любви.

Тоненькая, сероглазая, она предстала в тот миг перед нами совсем в другом облике, разрушающем прежнее – нечто загадочное в ней, что на войне так влечет мужчину к женщине.

Пленного немца она ранила смертельно. Он умер в госпитале.

Но после того наша общая влюбленность мальчишек сменилась неоткрытым сочувствием и даже жалостью к ней, немыслимо было представить, как можно теперь целовать эту по-детски непорочную Верочку, на наших глазах сделавшую то, что не дано природой женщине.

Никто не знал, что в сорок втором году в окружении под Харьковом она попала в плен, ее изнасиловали трое немецких солдат, надругались над ней – и отпустили, со смехом подарив свободу.

Ненавистью и мщением она утверждала справедливость, а мы, в той священной войне убивавшие с чистой совестью, не могли до конца простить ее за то, что выстрелом в немца она убила в себе слабость, нежность и чистоту, этот идеал женственности, который так нужен был нам тогда.

Реставратор

– Ты говоришь, в жизни все склеишь? Не все, не-ет! Был у меня знакомый реставратор Коля Лошаднин. Мог склеить и волосок курчавый на хвосте у черта, даже скорлупу голубиного яйца соединял, трещинки не обнаружишь, – такие, брат, золотые руки были. А однажды приходит ко мне пьяный, шибко под булдой, прямо в пальто и галошах садится в кухне на табуретку, гляжу: а он чего-то шапкой лысину трет, а сам на пол слезу роняет. «Что, Коля?» – спрашиваю и крепко удивляюсь такой нетрезвости, потому что абсолютно непьющий был, до неприличия. «Не все, товарищ мой сердечный, склеить можно, – отвечает Коля и хлюпает, хлюпает, – развелся я с женой, дубина балбесовая…»

Сны

Морячок

Грузовая машина въезжала под низкий туннельно железный мост, врезанный в насыпь на окраине города; а слева вдоль насыпи бежал к этой машине с винтовкой за плечом морячок в бушлате, без четко видимого лица, но рот был открыт криком, а форма новенькая, широкие клеши, металлические пуговицы; пулеметные ленты опоясывали грудь крест-накрест, и во всей фигуре его одержимость.

– Вставай! Ты уже спишь два часа!..

Его потрясли за плечо, и он открыл глаза, еще ничего не понимая. Был день к вечеру, солнце перед закатом освещало девятиэтажный дом напротив. Жена стояла около тахты и трогала его за плечо.

– Вставай же! Тебе пора…

«Да, нужно встать, я сейчас встану, – подумал он. – Я устал и лег после обеда… Но откуда тот морячок семнадцатого года в городе?.. Сел он или не сел в машину?»

Он понимал, что ему снился сон, что это нереальность, которая исчезнет, едва он стряхнет сонное оцепенение, но ему непреодолимо хотелось узнать, что будет с морячком, – и снова его окунуло в дремотное забытье, и все вернулось к нему: так же грузовая машина въезжала под мост, врезанный в насыпь, опять бежал к грузовику одержимый морячок в новом бушлате, опоясанный крест-накрест лентами…

– Вставай же, ты не будешь спать ночь! Ты просил разбудить…

Это был голос жены, и там, где ее голос, – комната, – все в ней казалось раздражающе привычным: и люстра, и закатные стекла в окнах соседнего дома.

Расслабленный сном, он сидел на тахте, открыв глаза, быстро говорил: «Сейчас-сейчас», – но все так же его тянуло туда, в загадочность сна, где морячок бежал к машине, а он должен был узнать, что с ним дальше, и ожидание приносило ему непроходящее удовольствие.

«Странно… – подумал он. – Я ощущаю сон и одновременно комнату, голос жены, время перед вечером, но что во сне дает мне какое-то наслаждение покоя, забвения, и не хочется просыпаться. Да, я думаю и понимаю, что это сон, что нужно вставать, – и не могу, не хочу проснуться. Что же мне приснилось: то время, в котором я никогда не жил?»

Фраза

Видимо, потому, что пришлось отказаться от правки в верстке (перелив абзацев, возможное опоздание журнала), мне каждую ночь снится, будто я правлю и никак не могу выправить текст до конца.

Странное дело – передо мной до ясновидения появляется одна и та же сложная фраза, с периодами, с деепричастными оборотами, однако с явным и неуловимым изъяном в построении, в мысли ее.

Эта фраза на левой полосе верстки непрерывно повторяется в моем сознании – и я правлю ее, переставляю слова, вычеркиваю, ищу синонимы, меняю знаки, но неточно, без удовлетворения, и неисправленная фраза вновь появляется перед глазами, как механическое и повторяющееся наказание.

Я просыпаюсь в изнурительной растерянности и пытаюсь подробно восстановить по памяти эту фразу, мою пытку.

Но – не могу вспомнить… Такой фразы, которая выпукло видна была во сне, нет в романе. Ее создало продолжающее работу неуспокоенное воображение, создало – и мучает меня в забытьи уже не первую ночь.

Часы

– …В пять проснулся, луна против окошка, жена спит. Туда-сюда повертелся, опять лег – и тут такой сон непонятный в голову полез… Ну надоел, понимаешь ты, этот сон. Будто на работу я пришел, как и полагается, к семи часам, все нормально, а уже в цехе пощупал карманы, глядь – часы и деньги забыл в пальто. Пошел назад, а в раздевалке монтажники какие-то незнакомые. Смотрят на меня, понимаешь ты, и не узнают. И раздевалка вроде не наша. Уборщица говорит: «Идем, покажу тебе раздевалку». И повела – через какие-то поля, леса. Ну, идем и идем. Все незнакомое: лес, поля вечерние. Ни души нигде. Потом нашли часы на дороге. Поднял я их и снова в грязь уронил. Жалею, циферблат вытираю. Потом назад идем, а навстречу – рабочий знакомый. Я ему: так и так, мол, часы искал. А он: ничего, в ночную смену пойдешь. Ну до того, понимаешь ты, надоел этот сон, сам чувствую, что надоел, а проснуться не могу. Вытираю циферблат, поднес часы к уху: идут. Во сне слышу, что идут. Надоел сон!

Она присниласьРассказ режиссера

Она приснилась мне в подвенечном платье, какие никто тогда не носил. Она стояла, с опущенными глазами, тени ресниц были видны на щеках. Я рядом с ней посреди московского двора, а вокруг суетились, бегали испуганные люди, безголосо кричали, задирали головы к небу – низко над крышами партиями шли прямо из зарева бревнообразные самолеты.

Я знал, что бомбоубежище в другом конце двора, а метрах в пяти справа, за тамбуром, была лестница в подвальчик, там до войны держали дрова, дверь, обитая войлоком. И я тянул ее за руку к этим ступеням вниз, не с ужасом перед бомбежкой, а с таким желанием страсти обнимать, целовать ее в подвальчике, скрывшись от людей, от их животного страха, непонятного мне. И лишь одно я испытывал – ощущать ее губы, ее грудь, обтянутую скользкой шелковистой материей платья. Я так вожделенно хотел быть с ней вдвоем, так хотел ее близости, что сердце оглушающим колоколом ударяло в висках.

Где мы познакомились – не знаю, не помню… За ее неумело-робкие губы, когда она отвечала на мои поцелуи, я мог бы отдать жизнь – родниковый вкус ее рта не утолял меня, я был подобен изнеможенному несчастному, который случайно испробовал вкус ключевой воды – и не напился…

Четко помню: в том дворе среда мечущихся людей, она стояла как январский ледок, и почему-то не шла со мной в близкий подвальчик, где я представлял ее в объятиях сжигающей меня неутоленной жаждой.

Вот и все.

В моей непростой биографии были женщины, которых я любил, наверное. Но кто была та?.. Нет, у нее не было определенных черт лица, я помнил, только что-то овальное, бледное…

Видимо, во сне это была тень женщины или идеал женщины, и лишь должен был я когда-то встретить и полюбить, но не встретил.

И все-таки, почему Москва, бомбежка? И почему она в немыслимо длинном подвенечном платье?

Посланец

Хмельной после банкета, я бежал по улице провинциального городка, я опаздывал на поезд: оставалось несколько минут до его отхода, а еще надо было собрать, уложить вещи, взять у кого-то билет, купленный для меня.

А из ворот выезжали покрытые рогожей подводы, и у ближней подворотни стоял ко мне спиной человек в нелепо широком плаще, напоминавшем сложенные на плечах крылья, и распоряжался отъездом подвод, жестами командовал возницам, мужичкам с бедовыми глазами.

Я обрадовался несказанно, встретив этого широкоспинного, да-да, у него должен быть мой билет на поезд, этот человек знаком мне: когда-то вместе ездили за границу… Я остановился посреди мостовой, он сейчас же повернулся, но, оказывается, лица у него определенного не было, а было нечто такое, что сообщало мне: у него билеты, он знает номер вагона и мое место в поезде.

Но кто он?

И, не вспомнив его знаменитое имя, я крикнул ему, что бегу за вещами, поэтому опаздываю на поезд и стал просить свой билет, но ответа не последовало.

Не ведаю, где я укладывал чемодан – номер ли был это гостиницы, комната ли в квартире, помню, как среди множества кучек скомканных на столе, на полу бумажек собирал разбросанные вещи, лихорадочно затискивал их в набитый чемодан. Он был переполнен, а я все время что-то забывал и отыскивал забытые мелочи в рассыпанных по комнате бумажных комках, в который раз открывая раздутый чемодан, ожесточением думая, что секунды остались до отхода поезда.

Что я забывал? Какие вещи? В сознание врезалось вот что. Когда с чемоданом неподъемно-чугунным добежал я, вконец запыхавшийся, до вокзала, перрон был абсолютно пуст. Вокруг ни души. А поезд отходил, и двери вагонов были намертво заперты. Тут я внезапно увидел единственного человека, который нежданно появился в красной фуражке и, раскрылив черные полы плаща, спрыгнул с платформы на освобожденные рельсы. Человек в плаще перешагнул через стрелку, потом возбужденно помахал флажком то ли мне, то ли кому-то невидимому за моей спиной, подтверждая конец отправки. И здесь, пораженный безлюдьем вокзала, я отчетливо вспомнил фамилию и профессию этого известного человека, с которым мы когда-то ездили за границу. Так неужели именно он стоял в подворотне ко мне спиной, неужели у него были мои билеты, неужели он был назначен распоряжаться отъездом, и, ступив на пустой путь, подавал знак оттуда, посланец времени?

Этого человека я знал в живых. Он умер лет десять назад.

И утром, спрашивая себя, почему он явился ко мне во сне, пытаясь по порядку воспроизвести свои замедленные действия в той нелепости спешки, я поразился мысли, пронзившей меня.

Что все это означало: мой срок еще не настал и номер вагона, номер места еще неизвестен на конечной станции?..

У кассы

В длинной очереди я подходил к железнодорожной кассе, а сзади теснили меня, наваливались, дышали в затылок. Потом возникло за стеклом у электрической лампочки лицо с козлиной бородкой, оно, это лицо, что-то говорило мне, я же не мог разобрать ни слова, потому что оглох (наверно, это сказывалась моя артиллерийская глухота после войны), и, неудобно искособочась под напором очереди, приникал ухом к окошку кассы, не слыша его голоса.

Я ругался, негодовал, однако он ничего не понял из моих слов, а я не понял его. Затем толчком в бок меня отбросили от кассы, и суетливые спины задвигались, сомкнулись, стеной загородив кассира в застекленном окошке.

Этот сон, подобно продолжению, снился мне после первого сна, и опять утром я подумал с надеждой: билет на поезд мне не дали, ибо рано уезжать…

Обман

Она, уже седая, оплывшая, сидела за обеденным столом, и, полуобернувшись, уперев одну руку в жирное бедро, нелепо жестикулируя другой, внушительно говорила о том, что решила обручиться с красивеньким студентом Петей, образованным, непьющим, на тридцать лет моложе… А мы с женой слушали ее покорно, согласно, но я не мог понять, почему так нехорошо, так душно было дышать. Пожалуйста, вот оно случилось что-то противоестественное, чего быть никак не может. Она раньше времени ушла из жизни, устав от земного существования, и, стало быть, немыслим этот брак с красивеньким Петей.

Моя жена лежала на диване глядя на ее нелепые жесты, а я думал: зачем она лжет моей жене, доказывая, что отлично себя чувствует, поэтому хочет любить Петю, в то время как ее, этой старой женщины, нет на свете? Ведь я помнил, как в загородном морге я помогал санитару, угрюмому, небритому, перекладывать покойную со стола в гроб, помню, какими чугунными были икры ее коротких ног.

Я бросился к жене, отвел ее в угол комнаты, убеждая, что происходит какая-то дьявольщина, сумасбродство.

И она, поняв меня, затряслась вся, рыдая, засовывая кончики пальцев в рот, будто мерзли руки от страха, от понимания противоестественного.

Погоня

Мы шли по ночному проселку в молчаливых полях, моя жена держала меня за руку, я чувствовал, как ступали ее босые ноги в пыли.

Было так сиротливо в этой ночи, что чудилось: остались мы одни на опустошенной земле.

Когда позади послышался шум мотора, я оглянулся впотьмах равнины появились огни фар – одинокая грузовая машина мчалась по проселку, догоняла нас, и уже через минуту желтые лезвия света уперлись нам в спины, уродливо взметнулись наши громадные тени впереди на дороге, и в тот же миг мы успели отскочить за кювет. Машина с грохотом пронеслась мимо, огромная, тяжелая, похожая на разъяренное чудовище. Мы ошеломленно смотрели ей вслед, не понимая, откуда и куда она бешено так спешила. Я слышал приближающийся вой накаленного мотора и то, что увидел, сказало мне – вот она беда. Машина, подобно рассвирепевшему кабану, поворачивала в поле, вонзая вокруг себя клыки фар, с полоумной поспешностью развернулась и вновь нацеленно, озлобленно, хищно помчалась на нас, как если бы чуяла и знала, что мы еще живы.

С последним усилием я сцепил пальцами кисть жены и, не выпуская ее, пополз неизвестно куда, оглушенный лязгом, грохотом, рычаньем этой ненавистной мощи, полз и проклинал себя за беспомощность – где мои родные противотанковые орудия, где хотя бы одна граната? – и обезоруженность испытывалась тем безвыходнее, что в руке моей была стиснута влажная ладошка жены, которую я любил.

Так и остался в моей памяти этот сон: огромный грузовик в ночи и я и жена то ползем, то бежим по полю жизни, пытаясь спастись от злобно-неустанной, настигающей силы.

Не каждого ли человека мучило похожее сновидение?..

Возле дороги

Она сидела на бревнах, такая молодая, деревенская, пшеничноволосая, что я подумал, еще не узнав ее: «Это могло быть в двадцатых годах где-то в России».

Вокруг был первозданный песок, тень падала от каменного дома, единственного около дороги, посреди этого белого речного песка с островками травы, прохладных лопухов, и она, босоногая деревенская красавица, сидя на бревнах, напротив дома игриво окликнула меня по имени, в то время как глядя издали на ее улыбающееся лицо, полузакрытое челкой пшеничных волос, никак не мог вспомнить, кто же она, как ее звать, в каких отношениях были мы с ней… А потом из тумана выплыло, пугающе приблизилось другое лицо женщины, которую я никогда не видел в жизни ни молодой, ни старой, но увидел впервые во сне так разительно, как если бы ждал встречи с ней в двадцатых годах на той песчаной дороге близ одинокого дома в полевом пространстве.

Рассказ балерины

В двадцатых годах была знаменита, половину жизни прожила в Париже. Вот что она рассказала однажды, когда мы шли с ней мимо православного собора Александра Невского:

– Мне снилось, что меня отпевали в этой церкви, а гроб был возложен так высоко, будто висел неподвижно под самым куполом, а нарисованный лик Спасителя, огромный, скорбный, был наклонен над моим лицом. Его темные страдающие глаза смотрели вниз, а оттуда, снизу, шло жаркое потрескиванье свечей, раздавался голос священника, и среди знакомых и родных стоял в слезах мой опечаленный муж. Но этот трепет свечных бликов, множество огоньков поблизости от гроба, на алтаре, в углах храма окружали меня, веяло по лицу райским дуновением, и церковный хор ангельских голосов уносил мое тело в какую-то непостижимую благость, обещал блаженство, которое было похоже на мгновения любви, и я, находясь вблизи с озаренным отсветами ликом Спасителя, лежа в окружении мерцающих свечей, в запахе тающего воска, таинственных благовоний, думала: «Как это прекрасно! Они плачут по мне, но не знают, как это прекрасно быть здесь, под куполом, за которым летняя ночь, звезды, лежать здесь, слышать эти звуки прощания со мной».

Нет, я никогда не ощущала такого упоения красотой, покоем наслаждения, разлитого в звуках, запахе свечей моего прощального часа с моими друзьями, с моим мужем, ставшими маленькими, незаметными оттого, что они, живые, не знали подобного состояния.

Но сквозь это вдруг пробилось сознание страха: «Как я могу думать, чувствовать, если меня уже нет?» – и так захотелось рыдать от жалости ко всем, кого я оставила, особенно мужа, детей…

Я проснулась и, чувствуя, что хочу молиться, лежала, глядя на солнечные лучи на потолке, крестясь. Боже мой, ведь самое небесное блаженство – это открыть глаза вот так, как я сейчас, солнечным утром в своей комнате и с удовольствием подумать, ощутив утренний ветерок из окна, затопленного зеленью: «Какое счастье, что я жива!»

«Почему я пожал ему руку?»

Утром, бреясь перед зеркалом, с раздражением увидел морщины под глазами, которые словно улыбались кому-то чересчур доброжелательно, и вспомнил, как вчера встретился в дверях лаборатории с молодым удачливым профессором, делающим необъяснимо быструю карьеру в науке. Карьера его не была определена выдающимся талантом, однако он стремительно шел в гору, защитил кандидатскую, писал докторскую, поражая коллег-сверстников бойким умением нравиться начальству.

Мы не любили друг друга, здоровались издали, наша нелюбовь была и в тот момент, когда столкнулись в дверях, но он молниеносно преобразился, излучая восхищение и стиснул мне руку со словами:

– Очень рад вас видеть, коллега! На днях прочитал вашу первоклассную статью об Антарктике и посожалел, что не работаем вместе над одной проблемой!

Он лгал, никакого дела ему не было до моей работы, но мне тоже хотелось ответить принятыми словами вежливости «благодарю», «спасибо», и я затряс его руку так продолжительно, что показалось – его испуганные пальцы в какой-то миг попытались вывинтиться из моих пальцев, а я говорил осчастливлено:

– Я слышал, начали докторскую? Что ж, это великолепно, профессор!

Я не знал, что со мной происходит, я говорил фразы, как под диктовку и чувствовал, что улыбаюсь сахарнейшей улыбкой, ощущаемой лицевыми мускулами.

И эта собачья улыбка и трясение его руки преследовали меня целый день – о, как я проклинал второго человека в себе, кто в некоторых обстоятельствах бывал сильнее разума и воли.

Что это было? Самозащита? Благоразумие? Инстинкт раба? Молодой профессор занимал положение в институте, зависимое от исследований моей лаборатории, а она нисколько не зависела от его работы. Но почему с таким упоением я тряс руку этому карьеристу и говорил фальшивые слова?

Утром, во время бритья я вдруг испытал приступ злости против этого ненавистного человека в зеркале, способного притворяться, будто надеясь прожить две жизни и у всех проходных дверей обезопасить срок земной.

Соседи

Два старичка пенсионера получили двухкомнатную квартиру в новом доме. Въехали в совпавший час, познакомились прямо на лестничной площадке, очень довольные: родных и близких нет, вдвоем не так скучно будет доживать закатные дни.

И решили после расстановки мебели отпраздновать по-стариковски новоселье: в ближнем гастрономе купили бутылку «красненького», минеральной воды, нехитрой закуски. Сели на кухне, еще пахнущей масляной краской, выпили по первой рюмке, по второй, пристальней вгляделись друг в друга, некоторое время помолчали онемело и вдруг оба заплакали.

Один был когда-то следователем, другой подследственным, затем осужденным на длительный срок.

Давнее гадание

В молодости ей нагадали: она будет жить с мужем душа в душу, но не будет иметь детей, вскоре же после ее беременности муж умрет.

Она почувствовала признаки недомогания в сорок девять лет. Мужу тогда было пятьдесят четыре. Ее подташнивало, появилась по утрам жажда, тянуло к солененькому. Она пошла к врачу, и тот подтвердил: да, несомненно, это беременность. Он часто говорил о будущем ребенке, а она в молчании смотрела на помолодевшее его лицо и я, вспоминая давнее гадание, неутешно плакала.

Щенок

Субботний мартовский день в Москве. Дымились парком пролысины тротуаров, лужи на мостовых, шло много прохожих, одетых по-весеннему, и он подумал, что через сорок минут уже будет в загородном доме отдыха среди детей и жены, которых отвез на каникулы неделю назад.

После шумного перекрестка свернул на параллельную проспекту дорожку, не торопясь поехал по лужам, объезжая расколотые дворниками глыбы льда, мимо сверканья витринных стекол.

Впереди на солнцепеке у обочины стояла поддомкраченная машина, водитель без пальто, без шапки, в пиджаке, возился подле колеса, отвинчивая ключом гайки и он опять подумал: «Действительно, настоящая весна».

И успев подумать это, заметил вывернувшегося левее поддомкраченной машины щенка: щенок выскочил из-под ног склоненного к колесу человека, темно-коричневый, с длинной мордой, и бросился играющими прыжками, как-то боком навстречу его машине.

Скорость была небольшой, он постепенно нажал на тормоз, но машину катило по льду, и в ту же секунду щенок игриво залаял, затряс смешными ушами, мелькнул под радиатором, послышались внизу какие-то удары, показалось машина проехала по чему-то твердому, и он, обливаясь потом наконец остановил машину. Затем увидел щенка уже около человека в пиджаке – щенок, мотаясь всем телом, вроде жалуясь, прося прощения, взвизгивал, искательно тыкался мордой в руки хозяина.

А он смотрел на человека в пиджаке, виновато опустившегося перед щенком на корточки, и сознавал, что совершил сейчас непоправимо преступное, как убийство.

Он чувствовал эти удары под машиной и понимал, что щенок в горячке еще двигается, как бы извиняясь за ошибку, тычется мордой в руки хозяина, лижет его пальцы, а человек в пиджаке еще не знает, как ощутимо минуту назад качнуло машину на чем-то твердом.

Человек в пиджаке взял щенка на руки и, продолжая гладить его длинные уши, его голову, испачканную мокрой грязью, выговорил с упреком:

– Какой вы шофер, если не можете остановить машину?

Уже на тротуаре и вокруг человека с жалобно поскуливающим щенком на руках столпились люди, кто-то с неприязнью постучал кулаком по капоту, – и он, презирая себя за инстинктивный толчок самозащиты, сдавленным голосом выговорил:

– А вы… зачем отпускаете щенка на дорогу?..

Он плохо помнил, как выехал из Москвы на загородное шоссе, было пакостно на душе от своей защитительной фразы.

И с поразительной ясностью представлял щенка, когда тот, играя, смешно тряся ушами, бросился к машине, он слышал удары под днищем, представив, как железо било его по голове, как в смертельном испуге заметался под колесами щенок, не понимая, почему на его игру с машиной ему ответили такой болью.

«Я убил его… Это же он в горячке выскочил потом к хозяину. Как он мотал головой, как тыкался мордой в его руки, спасения искал!..» – думал он уже безрадостно глядя на талый снег на мартовских полях под щедрым солнцем.

Через час, приехав в дом отдыха, он задумчиво поцеловал жену, особенно ласково детей, точно завтра терял на это право, затем пристально смотрел на свою четырехлетнюю дочь, взяв ее на руки, прижимая ее к себе.

Перед зеркалом

В Новый год она остановилась в фойе перед зеркалом и там, в отражении, люстр, нарядных женщин, показалась самой себе такой заурядной, простенькой, что испуганно оглянулась на него и проговорила быстро:

– Уйдем отсюда, скорее уйдем!..

Он понял, о чем она думала, поцеловал ее в висок, сказал успокаивающе:

– Ты смотрела на себя глазами чужой зависти.

И она облегченно опустила руки с покорной благодарностью:

– Спасибо, ты меня все-таки любишь.

«Не надо останавливать машину»

Рассказ моего друга

Мы возвращались с дачи, ехали по шоссе в цепочке машин, смотрели на прямоугольные небоскребы Москвы. Они вырастали впереди как марсианские памятники и наша машина словно въезжала в некий город, незнакомой планеты.

Но вдруг что-то толкнулось в глаза, и, еще не сообразив, что раздражающе помешало мне, я увидел справа машину, отблескивающую вишневым лаком, стоявшую на обочине.

Стекла машины были неплотно завешаны, но в кабине водителя было видно круглое лицо и крупная рука с сигаретой на руле. И тут я понял, что в машине били женщину. Я не разобрал четко лица, лишь увидел, что мужчина стоял на коленях на переднем сиденье рядом с водителем и, наклоняясь, двумя руками, как кот лапами, бил по лицу женщину, а она кричала, пытаясь сжаться в комок, откидываясь спиной и затылком на спинку заднего сиденья. Она пыталась защититься поднятыми коленями, судорожно двигая ими перед собой, отчего задралась юбка, а другая женщина, темноволосая, сбоку злобно отгибала ее оголенные колени, помогая мужчине достать кулаками лицо избиваемой.