Сочинения

– О, понимаю! – печально сказал он.

Она объяснила ему, что он никогда не должен являться по утрам. После обеда – сколько угодно; от четырех до шести. Это были ее приемные часы. Но он продолжал смотреть на нее вопросительно умоляющим взглядом, не смея ничего просить громко. Тогда она наклонилась к нему и, нежно поцеловав его в лоб, прошептала:

– Веди себя хорошо, я сделаю все, что будет возможно.

Но дело в том, что всякое чувство к нему уже исчезло в сердце Нана. Жорж казался ей очень миленьким мальчиком, ей приятно было иметь его своим товарищем, и только. Однако, являясь аккуратно каждый день в четыре часа, он имел такой несчастный вид, что она часто уступала его мольбам, пряча его по шкафам, дозволяя ему подбирать вокруг нее крошки ее красоты. Вскоре он сделался совершенно своим человеком в доме, проводя у Нана целые дни. Он всегда терся около ее юбок, как собачка Бижу, и, подобно этой же собачке, терпеливо дожидался гостинцев и ласк в часы одиночества и скуки.

Без сомнения, m-me Гугон узнала, что сын ее снова попал в руки этой женщины, потому что, примчавшись в Париж, она обратилась за помощью к своему старшему сыну, капитану Филиппу, стоявшему тогда гарнизоном в Венсене. Жорж скрывался от своего старшего брата, потому что очень боялся его. Узнав о намерении матери, он пришел в отчаяние, опасаясь какой-нибудь насильственной меры с его стороны. А так как он ничего не мог скрыть от Нана, то вскоре он только и говорил с ней, что о своем старшем брате, – неописанном верзиле, который не остановится ни пред чем.

– Ты понимаешь, – повторял он, – мамаша сама к тебе не придет, но она отлично может послать брата… О, я уверен, что она пошлет за мной брата!

В первый раз Нана очень оскорбилась.

– Ну, хотела бы я посмотреть, как это он будет у меня хозяйничать! – крикнула она. – Пусть он себе будет хоть раз капитан, а Франсуа живо выпроводит его за дверь.

Но потом, слушая ежедневно рассказы Жоржа все о брате, она начала, наконец, интересоваться этим молодым человеком, хотя никогда не видела его. Через неделю ора уже знала его как свои пять пальцев, – это был рослый, веселый, чрезвычайно сильный молодец, немного резкий и даже грубоватый при этом множество интимных подробностей: волосы на руках, родимое пятнышко на плече. Однажды, находясь под влиянием образа этого человека, которого она собиралась вытолкать за дверь, она вскричала:

– Скажи, Жорж, что это твой брат не приходит? Он, видно, только хвастать горазд!

На другой день, как раз в то время, когда Жорж сидел вдвоем с Нана, вошел Франсуа и спросил, прикажет ли барыня принять капитана Филиппа Гугона?

Мальчишка побледнел, как смерть, лепеча:

– Я так и думал! Мамаша говорила со мной об этом сегодня утром.

Он стал умолять Нана отказать брату. Но она поднялась, вся пылающая.

– Зачем? – сказала она. – Он подумает еще, что я его боюсь. Нет, мы лучше позабавимся… Франсуа продержите этого господина с добрых четверть часа в салоне, а потом проводите сюда.

Она стала ходить по комнате в сильном возбуждении. Глаза ее сверкали. Она подходила то к зеркалу над камином, то к венецианскому трюмо и при этом то поправляла локон, то пробовала улыбку. Жорж, ни живой, ни мертвый, сидел на диване, трепеща при мысли об ужасной сцене, которая приближалась. Не переставая ходить, Нана бросала краткие фразы.

– Пусть походит немножко – это его успокоят. Он думает, что попал к какой-нибудь… Салон ему протрет глаза… Смотри, смотри, голубчик… Это тебе внушит немножко уважения… Только этим и можно обуздать мужчин… Что? Прошло четверть часа? Нет, всего десять минут. О, еще много осталось.

Ей не сиделось. Когда прошло четверть часа, Жорж должен был пройти в спальню. Ему нельзя было оставаться. Она заставила его поклясться, что он сойдет вниз и не будет подслушивать у двери: прислуга может заметить его, а это не хорошо. Выходя, Зизи осмелился пробормотать прерывающимся голосом:

– Не забудь – он мой брат…

– Не беспокойся, – отвечала Нана с достоинством, – если он будет вежлив, я тоже буду с ним вежлива.

Франсуа отворил дверь перед Филиппом Гугоном, одетым в штатское платье.

Тем временем Жорж, повинуясь приказанию Нана, прошел на цыпочках в спальню и собрался идти в столовую дожидаться результатов свидания. Но звуки голосов удержали, его. Он колебался, полный невыразимой тоски. Ноги его подкашивались. Ему мерещились катастрофы, пощечины, что-нибудь ужасное, что навеки рассорит его с Нана. Поэтому, он не мог удержаться, чтобы не подойти к дверям и не приложить к ним уха. Сквозь дверь с толстой портьерой он очень мало мог расслышать. Однако ему удалось уловить несколько фраз произнесенных Филиппом с военной твердостью, – фраз, среди которых ясно раздавались слова – ребенок, семья, честь. У него забилось сердце от волнения, с каким он ожидал, что ответит его миленькая. Наверное, она бросит ему в лицо «неумытое рыло», или «убирайся к черту, я здесь хозяйка», или что-нибудь в этом роде. А между тем ничего не было слышно – ни звука, ни дыхания, точно она умерла. Мало-помалу даже голос Филиппа делался все мягче и мягче, переходя в какой то шепот. Жорж недоумевал все больше и больше. Вдруг раздались странные звуки, окончательно сбившие его с толку: Нана рыдала! В одну минуту чувства самые противоположные охватили его душу: бежать? броситься в комнату и крикнуть Филиппу, что подло заставлять плакать женщину? Но как раз в это мгновение в спальню вошла Зоя. Сконфуженный, он отскочил от двери.

Зоя спокойно принялась приводить в порядок белье в шкафу; он же, опершись головою об оконную раму, ждал, терзаемый сомнениями. После некоторой паузы Зоя спросила:

– Это ваш брат там с барыней?

– Да, – отвечал Зизи прерывающимся голосом.

Снова наступило молчание.

– И это вас беспокоит, м-ье Жорж?

– Да, отвечал он с таким же мучением.

Зоя не торопилась. Она медленно сложила с дюжину салфеток» потом прибавила.

– Совершенно напрасно… Барыня все это уладит.

Это было все, что они сказали друг другу. Но она не выходила. Около получаса возилась она в комнате, делая вид, что совершенно не замечает все возрастающего бешенства ребенка, изнемогавшего от мучений неизвестности. Он искоса посматривал на дверь; что бы они могли делать там так долго? Может быть, Нана все еще плачет? Этот грубый медведь, вероятно, надавал ей тумаков. Поэтому лишь только Зоя вышла из комнаты, он бросился к двери и приложил ухо к замочной скважине, и окончательно ошалел: ему послышался вдруг взрыв хохота, Нежный шепот, сдержанный смех женщины, которую щекочут. Впрочем, почти в ту же минуту Нана проводила Филиппа до лестницы, обменявшись с ним фамильярными и дружескими фразами.

Когда Зизи решился, наконец, вернуться в салон, молодая женщина смотрелась в зеркало.

– Ну? – спросил он, ошеломленный.

– Что «ну»? – отвечала она, не оборачиваясь.

Затем, небрежным тоном она прибавила:

– Какой вздор ты мне наговорил! Твой брат очень мил.

– Так, стало быть, все улажено?

– Разумеется, улажено! Что это, ты точно обиделся? Кажется, будто мы сейчас вцепимся друг в друга.

Жорж все еще ничего не понимал.

– Мне показалось… мне послышалось, будто ты плакала.

– Плакала? я! – воскликнула она, быстро оборачиваясь и смотря ему прямо в глаза. – Тебе приснилось! С чего бы мне плакать?

На этот раз ему пришлось смутиться, потому что она накинулась на него за то, что он ослушался ее приказаний и подслушивал за дверью. Но он отделался, солгав, что остался в комнате потому, что там уже была Зоя. Однако Нана все еще сердилась. Тогда он подошел к ней и, ласкаясь, спросил:

– Так, стало быть, мой брат…?

– Твой брат, голубчик, тотчас же понял, с кем имеет дело. Разумеется, если б я была какой-нибудь… его вмешательство было бы совершенно понятно: ты так молод, честь семейства… О, я совершенно понимаю эти чувства. Но одного взгляда было для него достаточно, чтоб понять… Он вел себя, как истинно светский человек, так что тебе теперь нечего бояться: он успокоит твою мамашу и все кончено.

Затем, она прибавила со смехом:

– Впрочем, ты увидишь твоего брата здесь. Я его пригласила, он будет бывать.

– А! Он будет бывать, – сказал Жорж, бледнея.

Он ничего не прибавил, и о Филиппе не было больше речи. Нана стала одеваться, собираясь куда-то ехать. Они следил за ней своими большими печальными глазами. Конечно, он очень рад, что все так хорошо уладилось, потому что ему легче умереть, чем не видаться с Нана. Но в глубине души он чувствовал какую-то глухую боль и глубокую тоску, причину которой он еще сам не понимал и о которой никому не решился бы сказать. Никогда не мог он догадаться, каким образом Филиппу удалось успокоить мать. Три дня спустя она вернулась в Фондетты, – совершенно довольная, наказав только Жоржу во всем слушаться Филиппа. В тот же вечер, сидя у Нана, Жорж вздрогнул, увидев входившего Филиппа. Но последний стал весело шутить, обращаясь с ним, как со школьником, которому он помог устроить маленькую шалость. У Жоржа сжималась грудь, он сидел, не смея пошевельнуться, краснея, как девушка при малейшем намеке. У него никогда не было товарищеских отношений с Филиппом, который был старше его пятнадцатью годами, и он боялся его как отца, от которого скрывают мелкие грешки. Ему было и неловко, и стыдно смотреть, как Филипп так свободно обращался с Нана, – болтал, хохотал, отдаваясь веселью со всей беззаботностью здорового общительного человека. Однако, мало-помалу, Зизи привык к нему, потому что Филипп стал являться почти каждый день.

В эту пору у Нана не было ни одного желания, ни одного каприза, которого бы все наперерыв не спешили удовлетворить. Это было, как бы, вечное новоселье, вечные именины или ярмарка в роскошном отеле среди толпы мужчин.

Однажды, после обеда, как раз в то время, когда у Нана сидел Жорж с Филиппом, к ней зашел в неурочный час граф Мюффа с билетом на первое представление какой-то новой пьесы. Узнав от Зои, что у Нана гости, он ушел, не повидавшись с нею, но передав билет горничной. В своей слепой вере в нее, он любил держать себя со скромностью светского человека, безусловно исполняя все свои обязательства. Но когда он вернулся к ней вечером, Нана встретила его с гневным видом оскорбленной женщины.

– Милостивый государь, я не дала вам никакого права оскорблять меня, ко мне можно зайти во всякую пору – понимаете? Когда я дома, покорнейше прошу вас входить, как и все.

Граф вытаращил глаза.

– Но, моя милая… – пытался он оправдаться.

– Вы не вошли, потому что у меня были гости? – продолжала она еще резче. – Да, гости, мужчины. Что же, выдумаете, я делала с ними? У вас нет такта, сударь. Напускать на себя вид скромного любовника – это значит указывать пальцем на женщину. А я не хочу, чтобы на меня указывали пальцем.

Он с трудом вымолил прощение. В глубине души он был совершенно счастлив. Такими-то сценами она делала его податливым и покорным. Давно уже заставила она его терпеть Жоржа, ребенка, забавлявшего ее. Теперь ей хотелось сделать тоже относительно Филиппа, с которым граф был, впрочем, знаком. Однажды они оба обедали у нее, причем граф был очень любезен и, отведя молодого человека в сторону, расспрашивал о здоровье доброй мадам Гугон. Исполняя желание Нана, он всегда держал себя у нее, как простой гость, что избавляло его от многих неприятностей пред людьми, которых он принимал у себя по четвергам. С этого времени оба Гугона, Вандевр и Мюффа открыто сделались друзьями дома и совершенно мирно пожимали друг другу руки. Так было удобнее. Один Мюффа не решался еще бывать у Нана слишком часто и сохранял церемонный вид человека, явившегося в дом с первым визитом. По ночам, оставаясь наедине с Нана, он любил болтать об этих господах, в особенности о Филиппе, который, по его мнению, был олицетворением честности я благородства.

– Да, все они очень милы, – отвечала Нана, – но это потому, что они понимают, с кем имеют дело: одно слово, и я вышвырну их всех за дверь!

Однако, не смотря на всю роскошь своего отеля, Нана просто умирала в нем со скуки. У нее не было отбою от поклонников, а денег было столько, что они валялись у нее даже в туалетных ящиках, вместе с гребешками и щетками: это ее не удовлетворяло, она ощущала какую-то пустоту, нагонявшую на нее зевоту. Жизнь ее текла с утра до вечера праздно, однообразно, представляя монотонное повторение одних и тех же мелочей. Завтрашний день для нее не существовал. Она совершенно не думала о будущем, живя как птичка, веря, что ее накормят и готовая заснуть на первой попавшейся ветке. Эта уверенность в том, что ее всегда будут кормить, была причиной того, что по целым дням она валялась на кушетке без малейшей мысли в голове, точно утопая в этой безграничной лени и в этой монастырской покорности своей судьбе. Мало-помалу, она совершенно разучилась ходить, потому что всегда только выезжала. К ней вернулись ее детские привычки: по целым часам целовала она Бижу или убивала время самым глупым образом, поджидая своих поклонников, которых она терпела с усталым и снисходительным видом. Среди этого полного равнодушия к самой себе она сохраняла только заботу о своей красоте. Она вечно рассматривала, мыла, душила себя повсюду, с гордым сознанием, что может во всякую минуту предстать совершенно обнаженной пред кем бы то ни было, не краснея.

Нана вставала около десяти часов. Бижу – маленькая шотландская собачка, спавшая вместе с ней, будила ее, принимаясь лизать ей лицо. Минут десять она играла с ней, заставляя бегать по всему своему телу, что очень раздражало графа, если он при этом присутствовал. Затем, соскочив с кровати, Нана переходила в уборную, где брала ванну. Часов в одиннадцать приходил Франсис слегка убрать ей волосы перед сложной вечерней уборкой. За завтраком обыкновенно присутствовала m-me Малуар, потому что Нана не могла есть одна. Почтенная кумушка, привыкнув к пышности обстановки, не обращала уже на нее ни малейшего внимания и вполне возвратилась к своим старым привычкам: по утрах она появлялась в чудовищных шляпках из своего неведомого убежища, а вечером снова погружалась в свой таинственный мир, которых, впрочем, никто не интересовался. Но самым трудным для Нана временем, которое ей не всегда удавалось убить, это были два или три часа, отделявшие завтрак от вечернего туалета. Обыкновенно она предлагала своей старой приятельнице сыграть в безик, иногда читала «Фигаро», потому что ее интересовали отголоски театров, преступлений и светских скандалов. Иногда, даже случалось, что она раскрывала книжку, так как считала себя любительницей литературы. У нее была даже своя библиотечка из романов, преимущественно, нравоучительных и сантиментальных. За туалетным столиком просиживала она, обыкновенно, часов до пяти слишком. Только после этого, она оживлялась и выходила из полудремоты, выезжала или принимала у себя целую толпу мужчин, ухаживавших за нею. Часто она обедала в городе и ложилась очень поздно, чтобы проснуться на другой день с тою же усталостью и начать тоже однообразное существование.

Главным развлечением Нана была поездка в Батиньоль к маленькому Луизэ. Недели по две она не вспоминала о нем, потом ею вдруг овладели припадки материнской нежности: она бегала – к сыну пешком, скромно, как добрая мать, принося с собой больничные подарки, вроде табака для тетки, апельсин и бисквит для ребенка. Иногда, она заезжала к тетке после прогулки в Бульонском лесу, в своем ландо и великолепном наряде, приводившими в волнение весь околоток.

С тех пор, как племянница «попала в знать», как выражалась m-me Лера, последняя не знала меры своей гордости. Она редко бывала у племянницы на улице Вильер, говоря, что там не ее место, но, за то, она царила на своей улице. M-me Лера была совершенно счастлива, когда Нана приезжала в десятитысячных платьях и на другой день показывала всем соседям ее подарки, говоря, при этом, цифры, от которых те разевали рот. Обыкновенно Нана посвящала семье воскресенья, и если в этот день Мюффа или кто-нибудь другой приглашали ее, она отвечала с улыбкой добродетельной матери семейства, что не может, потому что обедает у тетки и хочет навестить своего малютку. Однако бедняжка Луизэ был постоянно болен. Ему пошел уже третий год. Он сильно вырос, но у него была экзема на затылке, и теперь в ушах образовывались отложения, что заставляло опасаться костоеды в черепе. Глядя на его бледное, покрытое желтыми пятнами личико и на худенькое, дряблое тельце, Нана часто делалась задумчивой. Болезнь эта крайне удивляла ее: что бы могло быть с этим херувимчиком, раз она, его мать, всегда так здорова?

В те дни, когда ребенок не занимал ее, Нана снова погружалась в шумливое однообразие своей повседневной жизни: прогулки в Бульонском лесу, первые представления, обеды и ужины в maison d'or, английском кафе, затем посещение всех публичных гуляний, всех зрелищ, на которые собиралась толпа: мабиля, смотров, скачек. Но повсюду сохраняла она свой усталый, апатичный вид, несмотря на множество сердечных капризов, каждый раз, как она оставалась одна, она потягивалась с выражением бесконечной усталости и пресыщения. Но уединение тотчас же нагоняло на нее тоску, потому что ей приходилось оставаться лицом к лицу со своей внутренней пустотой. Чрезвычайно веселая в обществе по натуре и по ремеслу, оставаясь одна, она становилась мрачной, резюмируя всю свою жизнь одним восклицанием, беспрерывно возвращавшимся на ее уста:

– Ах, как мужчины мне надоели!

Однажды, возвращаясь в своем ландо с одного концерта, Нана увидела на тротуаре улицы Монмартр женщину в истоптанных и вымокших ботинках, грязных юбках и сплюснутой от дождя шляпке. Она тотчас же узнала ее.

__ – Остановитесь, Карл! – крякнула она. Затем, обращаясь к женщине, принялась звать ее:

– Сатэн, Сатэн!

Прохожие оборачивали головы; вся улица стала смотреть на них. Сатэн подошла, испачкавшись еще больше о колеса экипажа.

– Полезай ко мне, голубушка, – спокойно сказала Нана, не обращая никакого внимания на публику.

И она увезла с собой, в своем светло-голубом отделанном серебром ландо, грязную отвратительную Сатэн, касаясь ее лохмотьев своим шелковым платьем. Прочие улыбались, глядя на достойную мину кучера.

С этого времени у Нана явилась своя страсть. Сатэн сделалась ее пороком. Она водворила ее в своем доме, обмыла, одела и в течение трех дней та рассказывала ей о своем пребывании в Сен-Лазаре, о поганых полицейских, посадивших ее на желтый билет и т. д. Нана приходила в негодование, утешая ее, обещая, что она ее выручит, хотя бы для этого нужно было явиться к самому министру. А пока торопиться нечего, никто не явится за ней сюда, она может быть спокойна!

Но на четвертый день, рано утром, Сатэн исчезла. Никто не видел, как она ушла. Она убежала – в своем новом платье, почувствовав потребность подышать свежим воздухом и томимая тоской по своем тротуаре.

В этот день в доме была настоящая буря. Вся прислуга ходила, опустив нос, не смея говорить громко. Нана чуть не побила Франсуа за то, что тот не загородил Сатэн дорогу. Впрочем, она старалась успокоиться, называя Сатэн поганой вороной, повторяя, что теперь она будет знать, что значит подбирать из грязи такую дрянь. После, обеда она заперлась в своей комнате, и Зоя слышала, что она плачет. Вечером, хотя у нее были Жорж, Филипп, Вандевр и другие, она вдруг приказала запреть лошадей. Этим господам пусть скажут, что они могут обедать и без нее, если им угодно: ее малютка внезапно заболел, она поехала к тетке. Ей пришло в голову, что Сатэн должна быть у Лауры и она приказала кучеру ехать туда, но вовсе не для того, чтоб увезти эту дрянную девчонку к себе, а чтобы дать ей добрую пощечину. Действительно, Сатэн обедала за маленьким столиком с m-me Робер. Увидав Нана, она принялась хохотать. Задетая за живое, Нана не стала делать сцен; напротив, она приняла вид самый скромный и покорный и, перепоив шампанским пять или шесть столов, тихонько увезла Сатэн, воспользовавшись минутным отсутствием m-me Робер. Только уже сидя в экипаже, она укусила ее, пригрозив, что в другой раз она ее убьет.

С этого времени подобные проделки стали повторяться очень часто. Двадцать раз Нана должна была гоняться за этой ветреницей, которая исчезала внезапно, скучая в богатом доме. Нана, с яростью обманутой женщины, готовилась побить m-me Робер; она даже думала вызвать ее на дуэль, находя, что одна из них лишняя. Теперь, отправляясь к Лауре, она надевала платье с открытым лифом, украшала себя бриллиантами и нередко приглашала с собою Луизу Виолон, Марию Блонд, Тотон Нэнэ, тоже в богатых нарядах. В трех валах Лауры, при желтом свете газа, эти дамы забавлялись удивлением молоденьких девушек, смотревших на них с завистью. В такие дни Лаура, затянутая в корсет и сияющая от удовольствия, награждала своих посетителей еще более сочным поцелуем. Сатэн после всех этих историй оставалась невозмутимой, сохраняя все то же выражение девственного спокойствия в своих голубых глазах. После нападок этих двух женщин, которые терзали и мучили ее, она только замечала, что все это смешно, и было бы гораздо лучше, если бы они пришли к какому-либо соглашению. За что им нападать на нее? Она не может разорваться пополам, несмотря на все свое желание быть им приятною. Однако, в конце концов, Нана одержала верх, благодаря ласкам и подаркам, которыми она осыпала Сатэн.

M-me Робер мстила ей тем, что писала грязные анонимные письма любовникам своей соперницы.

С некоторого времени граф Мюффа казался озабоченным. Однажды утром, сильно взволнованный, он показал Нана анонимное письмо, в котором ее обвиняли в том, что она обманывает графа вместе с Вандевром и братьями Гугон.

– Это ложь! это ложь! – воскликнула она энергично с несомненной искренностью в голосе.

– Ты клянешься? – спросил Мюффа, значительно успокоенный.

– О, конечно, чем тебе угодно… Клянусь головою моего сына.

Но письмо было длинное. Далее в нем рассказывали про ее отношения к Сатэн в самых постыдных выражениях. Прочитав письмо, Нана улыбнулась.

– Теперь я знаю, кто это написал, – заметила она просто.

Когда Мюффа стал ее допрашивать, ожидая опровержений, она спокойно продолжала:

– Это, друг мой, до тебя не касается… Какое тебе дело?

Он не отрицал. Он пришел в негодование. Но она только пожала плечами. Откуда он свалился? Все так поступают, она назвала нескольких приятельниц и клялась, что тоже делают многие из великосветских дам.

– Что неправда, то неправда. Он сам только что видел ее негодование по поводу намеков об ее отношениях к Вандевру и Гугонам. За это он, конечно, мог бы даже убить ее. Но зачем ей скрываться в том, что не имеет никакого значения? Она все повторяла:

– Какое тебе дело до этого, ты сам подумай?

Но так как Мюффа все еще сердился, то она резко заметила:

– Впрочем, друг мой, если ты не доволен, дело очень просто… Ты можешь удалиться. Двери отворены… Или бери меня такою, какая я есть. Он опустил голову… Это была его первая подлость. Но, в сущности, он остался доволен клятвой молодой женщины. Однако, с этого дня Нана, узнав свою власть, перестала его щадить. Сатэн открыто поселилась в ее доме, на таких же правах, как остальные господа. Вандевр без анонимных писем все отлично понял. Он, шутя, ссорился с Сатэн из ревности, а Филипп и Жорж обращались с ней, как с товарищем, отпуская при ней самые плоские остроты. Однажды вечером, когда Нана отправилась, искать Сатэн, а не находя ее, зашла обедать в Лауре, она встретила там Дагенэ. Хотя он я остепенился, но влечение его к пороку было так сильно, что он по временам посещал темные закоулки Парижа, в надежде никого не встретить.

Увидев Нана, он почувствовал досаду. Но отступать он не хотел. Поэтому он подошел, улыбаясь, и спросил, не дозволит ли она ему обедать за ее столом. Видя, что он шутит, Нана приняла холодный вид и отвечала сухо:

– Садитесь, где угодно. Мы в общественном месте. Начатый таким тоном разговор не клеился. Но за десертом Нана, скучая и желая пококетничать, облокотилась локтями на стол и обратилась к нему на «ты»:

– Ну, а когда же твоя свадьба, голубчик? Подвигается ли дело?

– Не очень-то, – признался Дагенэ.

Действительно, когда он совсем было решился обратиться с предложением к Мюффа относительно его дочери, он заметил такую холодность со стороны графа, что счел благоразумнее воздержаться. Он считал это дело проигранным. Нана пристально смотрела на него своими светлыми глазами, поддерживая рукою подбородок. Лицо ее выражало насмешку.

– А! так я плутовка? – продолжала она немедленно, – надо вырвать из моих когтей будущего тестя… Знаешь ли, говоря правду, для человека пожившего ты таки довольно глуп. К чему сплетничать на меня человеку, который меня обожает и мне все передает?.. Слушай, если я только захочу – твоя свадьба устроится.

При этих словах он почувствовал себя хорошо; когда он сел возле нее, у него возник целый план действий, основанный на покорности. Быть может, он еще успеет исправить свою ошибку. Однако он продолжал шутить, не желая придавать разговору серьезного оборота; он надел перчатки и по всем правилам этикета просил у Нана руки Эстели де-Бевиль, дочери графа Мюффа.