Сочинения

– А, вот, наконец, и они, – прошептала Нана со вздохом облегчения.

Роза Миньон произнесла свою последнюю реплику, и Борднав, встав с кресла, сказал, что прежде чем перейти к третьему акту, нужно прорепетировать еще раз второй. Затем, не обращая более внимания на сцену, он подошел в графу и заговорил с ним с изысканной любезностью. Что же касается до Фошри, то он, напротив, сделал вид, что весь занят своими актерами, столпившимися вокруг него. Миньон насвистывал какую-то арию, заложив руки за спину, и не спускал глаз со своей жены, казавшейся очень возбужденной.

– Ну, пойдем, – сказал Лабордэт Нана. – Я проведу тебя до твоей уборной, а потом спущусь за ним.

Нана тотчас же вышла из бенуара. Ощупью прошла она по коридорам, но Борднав каким-то нюхом почуял ее присутствие в темноте и нагнал ее в узком проходе, идущем вдоль сцены, где день и ночь горит газ. Здесь, чтобы поскорей покончить дело, он стал восторгаться ролью кокотки.

– Ах, что за роль! что за роль! как раз по тебе… Приходи на репетицию завтра.

Но Нана оставалась хладнокровной. Она хотела узнать, что будет в третьем акте.

– О, третий великолепен… Герцогиня разыгрывает кокотку у себя дома, что возбуждает отвращение Бориважа и исправляет его. При этом очень забавное qui-pro-quo: Тардиво является и думает, что он попал к танцовщице.

– Но при чем же тут Августа? – прервала его Нана.

– Августа? – повторил Борднав, немного смутившись. – У нее одна сценка, не длинная, но очень удачная… Как раз по тебе, ей, ей! Хочешь подписать?

Нана пристально посмотрела на него.

– Это мы сейчас увидим, – отвечала она.

Она догнала Лабордэта, поджидавшего ее на лестнице. Вся труппа узнала ее. Все перешептывались друг с другом; Прюльер был скандализован этим возвращением; Кларисса сильно беспокоилась за свою роль. Что же касается Фонтана, то он притворялся холодным и индифферентным, потому что, говорил он, не в его правилах отзываться дурно о женщине, которую он любил. В глубине души он ненавидел ее за ее любовь к нему, за ее красоту, за всю их жизнь вдвоем, сделавшуюся для него невыносимой, вследствие его чудовищного разврата.

Когда же явился Лабордэт и подошел к графу, Роза Миньон, державшаяся все время в стороне, узнав о том, что Нана здесь, разом поняла все. Мюффа был ей невыносим, но мысль о том, что он бросит ее для Нана, приводила ее в бешенство. Она нарушила молчание, которое, обыкновенно, хранила относительно таких предметов с мужем, и напрямик объявила:

– Ты видишь, что делается? Даю тебе слово, что если она снова вздумает разыграть такую же штуку, как со Стейнером, то я выцарапаю ей глаза.

Миньон, спокойный и невозмутимый, пожал плечами, с видом человека, понимающего все, что происходит.

– Эх, перестань! перестань, ради самого Бога, – пробормотал он.

Он ясно видел, что ему следует делать. Он понимал, что с Мюффа теперь взятки гладки, потому что, по одному знаку Нана этот человек растянется на земле, чтоб служить ей подножкой. Против таких страстей невозможно бороться. Поэтому, как знаток человеческого сердца, он думал только о том, чтобы извлечь возможно больше пользы из разрыва. Нужно будет подумать. И он ждал.

– Роза, на сцену! – крикнул Борднав. – Начинается второе.

– Ну, ступай! – сказал Миньон. – Предоставь это дело мне.

Затем, не оставляя своей привычки зубоскалить, он подошел к Фошри и начал расхваливать его пьесу. Отличная вещь; только зачем он сделал свою герцогиню такой добродетельной? Это не натурально. Подсмеиваясь, он спрашивал, с кого он списал герцога Бориважа, обожателя Августы? Фошри не только не рассердился, но даже улыбнулся. Но Борднав кинул на Мюффа взгляд и, казалось, был очень недоволен, что сильно поразило Миньона и заставило его задуматься.

– Начнут ли, наконец! – орал Борднав. – Эй, Барильо? Что, Боска еще нет? Что же это, он потешается надо мной!

Но Боск пришел, и репетиция началась. А тем временем Лабордэт вел графа к Нана. Мюффа дрожал при мысли снова увидеть ее. На другой день после разрыва он почувствовал ужасную пустоту. К Розе он поехал от скуки, думая, что страдает просто от нарушения своих привычек. К тому же в том оцепенении, в которое он впал, ему хотелось все забыть: он избегал объяснения с графиней и старался не думать о Нана. Ему казалось, что забвение предписывается ему долгом. Но незаметно для него самого, в его душе происходила глухая работа, и Нана, потихоньку, снова овладевала им. Она действовала на него силою воспоминаний, слабостями его греховной плоти и теми новыми, исключительными, почти отеческими чувствами, которые возбуждались при мысли о ней. Ужасная сцена разрыва стушевалась; он забыл про Фонтана, забыл, как Нана вытолкала его за дверь, бросая ему в лицо, как комок грязи, падение его жены. Все это были слова, мало по налу улетучившиеся, тогда как в сердце оставалась жгучая язва, нывшая все болезненнее и болезненнее, по мере того как дни проходили за днями. Муки его стали, наконец, невыносимы. Он был очень несчастлив.

Мысли, самые наивные, приходили ему в голову. Он говорил себе, что если бы любил эту женщину истинной любовью, она не изменила бы ему. В эту минуту он испытывал не страстное влечение, слепое, непосредственное, готовое примириться со всем, а пламенную, ревнивую любовь, непреодолимое желание одному, безраздельно, обладать ею, ее волосами, ртом, телом. Когда ему вспоминался звук ее голоса, мороз пробегал по его телу. Он любил ее с требовательностью скряги и с бесконечной нежностью юноши. Любовь эта до такой степени овладела всем его существом, что, когда Лабордэт в первый раз заговорил с ним о возможности устроить свидание с Нана, он, под влиянием внезапного порыва, кинулся ему на шею, хотя впоследствии стыдился своего увлечения, сметного в таком человеке, как он. Лабордэт мог все видеть. Он отнесся к этому порыву графа с большим тактом и, расставшись с ним на последней ступеньке лестницы, сказал ему только, как бы вскользь:

– Во втором, коридор направо. Дверь не заперта.

Мюффа остался один в этом безмолвном углу здания. Проходя мимо фойе артистов, он увидел, сквозь полуоткрытую дверь, эту большую комнату, во всем ее неприглядном беспорядке: всю в пятнах и лохмотьях, резко бросавшихся в глаза при ярком дневном свете.

Но всего более поразил его, после мрака и толкотни на сцене, матовый свет и глубокое спокойствие многоэтажной лестницы, которую он видел, однажды, так прокопченной газом и полной невообразимой суетни и беготни. Чувствовалась пустота лож; в коридорах не было ни души, не слышно было ни звука. А из квадратных окон, прорубленных в уровень со ступеньками, ноябрьское солнце лило свой желтоватый свет, в мертвенно неподвижных столбах которого носились и кружились пылинки. Его радовала эта тишина; медленно поднимался он по ступенькам лестницы, стараясь успокоиться. Сердце его стучало; он боялся, что расплачется, как ребенок. Дойдя до площадки первого этажа, он остановился на минуту; опершись о стену и приложив платок к губам, он стоял и машинально смотрел на покривившиеся ступени, на железные перила, отполированные трением стольких рук, на облупившуюся штукатурку, на всю эту нищету дона терпимости, цинично выставляемую на показ днем, когда женщины спят. Но, поднявшись до второго этажа, Мюффа должен был переступить через большого рыжего кота, свернувшегося клубом на солнышке. Закрыв на половину глаза, этот кот один сторожил дом, наполненный сгущенными и остывшими запахами, оставляемыми здесь каждый вечер толпою женщин.

В коридоре, направо, дверь, действительно, была только притворена. Нана ждала. Эта замарашка Матильда держала ее уборную в страшной грязи. Туалетный столик был покрыт слоем грязи; повсюду валялись разбитые склянки; один стул был залит чем-то красным, как будто на нем пускали кровь. Обои были забрызганы до самого потолка мыльной водой. Все это так отвратительно пахло, что Нана должна была отворить окно. Опершись на подоконник, она перегнулась вперед, чтобы увидеть m-me Брон, усердно подметавшую позеленелые плиты узкого двора, казавшегося дном какой-то большой ямы. Канарейка, привешенная где-то за занавеской, наполняла воздух своими пронзительными руладами. Здесь не слышно было ни говора толпы, ни шума экипажей на улице. Повсюду царила тишина провинциальных городов. Подняв голову, Нана видела маленькие пристройки и блестящие окна галереи пассажа, улицы Вивиен, задние фасады которых резко очерчивались на небосклоне, безмолвные, точно гнутые… Террасы громоздились на террасы; на одной из крыш фотограф выстроил нечто вроде коридора из синего стекла. Все было тихо, все улыбалось вокруг. Нана совсем замечталась, как вдруг ей показалось, что кто-то постучался в дверь.

– Войдите! – крикнула она.

Завидев графа, она закрыла окно, потому что сплетница m-me Брон вовсе не должна была слышать их объяснения. Оба посмотрели друг на друга очень серьезно. Но так как он стоял как вкопанный, точно лишившись языка от волнения, она расхохоталась.

– Ну, вот, наконец, и ты, пустая голова! – сказала она.

Он был так взволнован, что язык запутался у него. Он стал говорить ей «вы», заявляя, что очень счастлив, что снова имеет удовольствие ее видеть. Тогда, чтоб развивать ему язык она заговорила еще фамильярнее.

– Ну, полно разыгрывать из себя умницу! Ведь, ты желал меня видеть? Так не будем же смотреть друг на друга, как две фарфоровые собаки… Мы оба были неправы. Со своей стороны, я охотно все прощаю.

Условились не говорить более об этом. Прошлое пусть останется прошлым. Он кивал головою в знак согласия. Его волнение несколько успокоилось, но ему хотелось столько сказать ей, что он не мог проговорить ни слова. Пораженная этой холодностью, Нана решилась разом поставить на карту все.

– Вижу, что ты стал рассудительным человеком, сказала она с чуть заметной улыбкой. Очень рада. Это все, чего мне хотелось. Теперь, раз мир между нами заключен, подадим друг другу руку и останемся добрыми друзьями.

– Как? добрыми друзьями? – пробормотал он с внезапным беспокойством.

– Конечно. Это, может быть, и глупо, но мне хотелось, чтобы ты не потерял ко мне уважения. Мне было неприятно думать, что мы расстались не как следует… Но теперь все улажено. Мы можем встречаться, не дуясь друг на друга, как две индейки:.

Он хотел прервать ее.

– Постой, дай мне кончить. Ни один мужчина, слышишь ли, ни один не может упрекнуть меня ни в каком свинстве. Мне не хотелось, чтоб ты составлял первое исключение. У всякого свои понятия о чести, мой милый.

– Да нет, это совсем не то! – громко крикнул он. – Садись и выслушай меня.

Точно опасаясь, чтобы она не убежала, он насильно усадил ее на единственный стул. Сам же он, в сильном возбуждении, ходил взад и вперед по комнате. В маленькой уборной, залитой солнцем, царило тихое спокойствие, кроткий мир, не нарушаемый никаким шумом извне. Когда смолкали их голоса, слышны были только пронзительные рулады канарейки, похожие на отдаленные трели флейты.

– Слушай, – сказал он, останавливаясь прямо перед ней, – я пришел снова взять тебя… Да, я хочу, чтобы между нами снова пошло по-старому. Ты сама это знаешь. Зачем же ты говоришь то, что сейчас сказала? Отвечай, ты согласна, не правда ли?

Она наклонила голову и принялась скоблить ногтем залитую красной краской солому стула. Видя его нетерпение, она не торопилась ответом. Наконец, она подняла лицо, сделавшееся теперь серьезным, и устремила на него свои прекрасные глаза, которым ухитрилась придать печальное выражение.

– О, нет, это невозможно, мой милый. Никогда между нами не повторится того, что было.

– Почему? – пролепетал он, и на лице его выразилось невыносимое страдание.

– Почему? Вот вопрос!.. Так. Этого не может быть, и только. Не хочу.

Несколько секунд он не спускал с нее страстного взгляда. Потом ноги его вдруг подкосились, и он упал пред нею на колени. Отступив на несколько шагов, она прибавила только:

– Ах, не будь ребенком!

Но он был уже ребенком. Усевшись на пол, он обнял ее за талию и изо всей силы прижимал лицо к ее коленям. Почувствовав ее так близко, он нервно вздрогнул, с ним сделалась лихорадка; вне себя он еще сильнее прижимал лицо к ее коленям, как будто хотел вдавиться в ее тело. Страстные рыдания, которые он тщетно старался удержать, раздались в низкой, душной комнате.

– Ну, что же дальше? – сказала Нана, не мешая ему делать, что ему хочется. – Все это нисколько не подвигает дела вперед. Ведь, я сказала тебе, что это невозможно… Ах, Боже мой, какой ты еще ребенок!

Он немного успокоился, но не вставал с полу и не оставлял ее там, говоря прерывающимся голосом;

– Выслушай, по крайней мере, что я тебе предложу… Я уже присмотрел для тебя дом возле парка Можо. Я исполню все, чего ты потребуешь. Чтобы ты была моей безраздельно, я отдам тебе все свое состояние… Да, все, но только с таким условием: безраздельно, понимаешь! Если ты согласишься, я осыплю тебя золотом, я накуплю тебе бриллиантов, экипажей, нарядов…

При каждом новом предложении Нана отрицательно качала головой. Но он все не переставал, обещая положить в банк денег на ее имя, не зная, что еще бросить к ее ногам. Наконец, она вышла из себя.

– Скоро ли ты перестанешь торговаться со мною?.. Ты знаешь, я добра. Я согласна посидеть с тобой минутку, если тебе этого так хочется, но теперь довольно. Пусти меня, я устала.

Она встала.

– Нет, нет, нет!.. Не хочу, – сказала она.

Он поднялся, шатаясь. Ноги его подкашивались. Он упал на стул, закрыв лицо руками. Нана, в свою очередь, принялась ходить по комнате, несколько минут она рассматривала грязные обои, засаленный туалетный столик, и всю эту жалкую дыру, освещенную бледным солнечным светом. Потом, остановившись перед графом, она спокойно сказала:

– Смешно, что богатые люди, в роде тебя, воображают, что за деньги они могут все иметь… Ну, а если я не хочу? Плевать мне на твои подарки. Подари мне весь Париж, а я, все-таки, повторю – нет и нет!.. Смотри, здесь довольно таки грязновато, а мне бы все это казалось прелестным, если бы мне приятно было жить здесь вдвоем с тобою. В палатах же люди умирают со скуки. Ах, деньги! Милый мой, мне плевать на деньги – вот что!

При этом она сделала гримасу. Затем, она впала в сантиментальный тон и меланхолически прибавила.

– Я знаю нечто такое, что дороже денег… Ах, если бы мне дали то, чего мне хочется…

Он медленно поднял голову, н в глазах его блеснул луч надежды.

– О, ты не можешь этого сделать. Это не от тебя зависит, и потому-то я и заговорила об этом. Отчего не поговорить?.. Видишь ли, мне хотелось бы получить роль честной женщины в их пьесе.

– Какой честной женщины? – с удивлением спросил он.

– Да герцогини Елены!.. Они думают, что я стану играть. Августу. Вот нашли дуру! Роль самая мизерная, – всего одна сцена и при том!.. Наконец, это не по мне. Мне надоели кокотки. Все кокотки да кокотки! Кроме того, меня, это злит; а вижу ясно, что они хотят показать мне, что я дурно воспитана. Ах, голубчик, вот попали пальцем в небо! Когда я захочу, то ни одной из этих шлюх за мной не угоняться. Ну-ка, посмотри.

Она отошла к самому окну и, закинув назад голову и вытянув шею, мелкими шажками прошлась по комнате, как лохматая наседка, боящаяся запачкать ланки. Он с удивлением следил за нею глазами, еще полными слез, пораженный этой балаганной сценой, внезапно втиснувшейся в трагедию, им переживаемую. Она походила еще несколько времени по комнате, чтобы показать свою игру во всей ее тонкое» и поразить Мюффа своими тонкими улыбками, подергиванием бровей и покачиванием юбок.

XI

– Ну, что, каково?

– О, отлично, – пробормотал граф, бросая на нее смущенный взгляд и все еще не оправившись от волнения.

– Вот видишь, я права, что хочу взять роль честной женщины. Я проделывала это у себя дома, ни одной не удастся так хорошо разыграть герцогиню, которой плевать на всех мужчин. Заметил ли ты, как я тебя лорнировала, проходя мимо? О, это приобретается только с кровью. Наконец, дело не в этом. Мне хочется, во что бы то ни стало, играть роль честной женщины. Я несчастна, я умираю от тоски по ней. Мне нужна эта роль, слышишь ли?

Она снова сделалась серьезной. Голос ее принял суровый оттенок; она, действительно, глубоко страдала от невозможности исполнить свое глупое желание. Мюффа, все еще не оправившись от ее отказа, ждал, ничего не понимая. Воцарилось молчание. Не слышно было ни звука, ни шороха во всем пустом здании.

– Слушай, сказала она ему напрямик, ты должен добыть мне роль.

Он вытаращил глаза от изумлении и потом с жестом отчаяния воскликнул:

– Но, ведь, это невозможно! Ты сама только что говорила, что это не от меня зависит.

Она прервала его, пожав плечами:

– Ты сойдешь вниз и скажешь Борднаву, чтобы он уступил тебе роль… Не будь, пожалуйста, так наивен! Борднаву нужны деньги. Ну, что же? Дай ему взаймы, ведь у тебя их куры не клюют!

Так как он все еще отбивался, то она рассердилась.

– Хорошо, понимаю: ты боишься огорчить Розу… Я ничего не говорила тебе о ней, когда ты валялся у моих ног… Слишком много пришлось бы говорить об этом! Да, поклявшись женщине в вечной любви, не идут – на другой день к первой попавшейся… О, я тебе этого никогда не забуду. Кроме того, мой милый, мне не нужно объедков от Розы. Прежде, чем нюнить предо мной, ты должен был покончить с нею.

Он порывался оправдываться, но ему только с большим трудом удалось вставить фразу:

– Ах, да что мне Роза? Я сию же минуту разорву с ней все.

Нана, казалось, успокоилась относительно этого пункта.

– В таком случае, – продолжала она, – что же тебя удерживает? Ведь, Борднав распоряжается всем. Ты скажешь, что после Борднава есть Фошри…

Она замедлила речь, чувствуя, что приблизилась к самому деликатному месту разговора. Мюффа молчал, опустив глаза. Он оставался в добровольном неведении относительно ухаживаний Фошри за графиней; под конец он даже уверил себя, что, быть может, ошибся в ту ужасную ночь на улице Тетбу. Но в глубине души он глубоко ненавидел этого человека.

– Право же, Фошри не черт! – повторяла Нана, зондируя почву, так, как ей было совершенно неизвестно, каковы были отношения между мужем и любовником. – С Фошри легко можно сладить. Уверяю тебя, что, в сущности, он славный малый… Ну, так как же? Ты, стало быть, скажешь Фошри, чтоб он уступил эту роль мне?

Мысль о таком поступке возмутила графа.

– Нет, нет, никогда! – вскричал он.

Она переждала немного. На языке у нее вертелись слова: «Фошри ни в чем не посмеет отказать тебе»; но она чувствовала, что, как аргумент, это будет чересчур сильно. Она ограничилась только улыбкой, но, за то, такой красноречивой? что она совершенно ясно выразила ее мысль, так что Мюффа, подняв на нее глаза, тотчас же опустил их, бледный и смущенный.

– Ах, какой ты недобрый! – пробормотала она, наконец.

– Не могу, не могу! – повторял он с мучительной тоской. – Все, что хочешь, только не это. Ради Бога, не проси меня.

Она и не стала просить. Положив одну из своих маленьких ручек на его лоб и опрокинув ему голову, она прильнула губами к его губам. Дрожь пробежала по его телу, он весь трепетал в ее объятьях, глаза его потухли, голова кружилась. Потом она поставила его на ноги.

– Теперь ступай, – сказала она.

Он пошел по направлению к двери. Но в ту минуту, когда он брался за ручку, она снова кинулась в его объятия и, подняв голову кверху, стала ласкаться к нему, как кошка.

– Где дом? – спросила она чуть слышно, смущенная и довольная, как ребенок, просящий лакомства, от которого только что отказывался.

– На улице Вильер, – сказал он.

– А есть экипаж?

– Есть.

– А кружева? А брильянты?

– Есть.

– Ах, какой ты добрый, мой миленький! Знаешь, ведь это все я говорила из ревности. Клянусь тебе, что на этот раз у нас не кончится, как в первый, потому что теперь ты понимаешь, что нужно женщине. Ты платишь за все, неправда ли? Стало быть, мне никого, кроме тебя, не нужно. Все, что у меня есть, все для тебя!

Выпроводивши его за дверь, осыпав предварительно дождем поцелуев, Нана остановилась, чтобы передохнуть. Ах, боже мой, как провонялась ее уборная у этой замарашки Матильды! В ней было хорошо, тепло, как в Провансе зимою, но, право, ух чересчур воняло испорченной лавандовой водой и всякой другой дрянью. Она снова отворила окно и высунулась в него, рассматривая пассаж, чтобы как-нибудь убить время.

Мюффа спускался по лестнице, шатаясь, как пьяный. Он повиновался какой-то непреодолимой силе. Что ему сказать? Как приступить к этому деду, нисколько его не касающемуся?

Он взошел на сцену, как раз в ту минуту, когда там происходил ожесточенный спор. Только что кончился второй акт, и Прюльер сцепился с Фошри, желавшим обрезать одну из его реплик.

– Обрезывайте в таком случае все, – кричал он, – так уж лучше… Как! у меня нет и трехсот строк, а мне хотят еще обрезать!.. Нет, будет с меня! в таком случае, я отказываюсь от роли.

Он вынул из кармана маленькую помятую тетрадку, делая вид, что хочет бросить ее Коссару. Его самолюбие было глубоко оскорблено, и он не мог скрыть чувства обиды. Он, Прюльер, идол публики, должен играть роль в триста строчек! Лицо его было бледно, губы дрожали. Можно было подумать, что дело идет о полном нарушении всех законов, о чем-то чудовищном, неслыханном.

– Отчего бы не поручить мне приносить письма на подносике? – язвительно спрашивал он.

– Полно, Прюльер, чего вы горячитесь? – сказал Борднав, обращавшийся с ним вежливо, в виду его популярности среди дам. – Охота вам начинать истории… Мы вам подыщем эффектные сцены. Не правда ли, Фошри? Вы прибавьте несколько эффектов… В третьем акте можно даже удлинить одну сцену.

– В таком случае, пусть последнее слово при опускании занавеса будет за мной, – объявил Прюльер. – Вы обязаны сделать это для меня.

Фошри пожал плечами, ничего не ответив. Но молчание его было принято за знак согласия, и Прюльер снова спрятал в карман свою тетрадку, не переставая, впрочем, все еще сердиться. Во время этой стычки, Воск и Фонтан оставались, вполне индифферентны; им было решительно все равно, лишь бы товарищи не вырывали у них куска хлеба изо рта. Все актеры окружили Фошри, осыпая его вопросами, выпаливая комплименты. Что же касается до Миньона, то он выслушивал жалобы Прюльера, не спуская глаз с графа Мюффа, возвращение которого он все время караулил.

Граф, очутившись снова на темной сцене, на мгновение остановился в глубине ее, не желая попасть на ссору. Но Борднав заметил его и кинулся к нему на встречу.

– Что? Каков народец! – воскликнул он. – Не поверите, граф, сколько мне возни с этим людом. Один тщеславнее другого. А в придачу, все сплетники как на подбор и норовят только, как бы свернуть мне шею… Извините, я, кажется, начинаю горячиться.

Он остановился. Наступило молчание. Он ожидал. Между тем, граф придумывал переход для разговора. Не находя ничего, чтобы покончить разом, он сказал напрямки:

– Нана желает получить роль Розы.

Борднав вскочил, как ужаленный.

– Послушайте! Да она с ума сошла.

Он взглянул на графа, но, заметив его бледность и волнение, тотчас успокоился.

– Черт возьми! – прибавил он.

Снова наступило молчание. В сущности, ему было безразлично. Толстая Нана, в роли герцогини, быть может, будет и смешна, но на сцене чего не удается; к тому же, эта история даст ему возможность окончательно завладеть графом. Поэтому, он очень быстро принял решение и, обернувшись, крикнул:

– Фошри!

Граф сделал движение, чтобы остановить его. Фошри не слышал. В эту минуту он имел объяснение с Фонтаном на счет роли Тардиво. По мнению Фонтана, барон должен был говорить с марсельским акцептом, которому он и старался подражать. Но это было его личное мнение, и он желал знать, верно ли оно, или нет? Фошри слушал его, равнодушно делая возражения; Фонтан рассердился. В таком случае, если он неверно понял роль, он предпочтет не брать ее вовсе.

– Фошри! – повторил Борднав.

Молодой человек поспешил удалиться, довольный тем, что избавился от актера, который обиделся его поспешностью.

– Не будем здесь стоять, – заметил Борднав. – Пойдемте, господа!

Чтобы избавиться от любопытных, он их повел на сцену в склад декораций. Миньон остался, удивленный этим исчезновением. Сойдя несколько ступеней, они очутились в квадратной комнате с окнами на двор. Тусклый свет проникал в запыленные, окна, слабо освещая комнату с никаким потолком. Там, на досках и в ящиках, загромождавших комнату, была набросана всякая дребедень, как в лавке старьевщика. Тут валялись тарелки, бумажные кубки с позолотой, старые зонтики, итальянские вазы, всякого рода часы, подносы, чернильницы, оружие и гасительные снаряды; все это было покрыто толстым слоем пыли. Из этого склада, в который сбрасывались остатки и обломки декораций всяких пьес, сыгранных за последние 60 лет, несло невыносимым запахом ржавчины, тряпья, отсыревшего картона.