Сочинения

Нана весело расхохоталась. О, на него сердиться невозможно» Своим успехом у дам Дагенэ был обязан своему голосу; мягкому и гибкому, за который он получил от девиц прозвище Бархатные уста. Все уступали ему, благодаря его симпатичному голосу. Он знал свою силу и убаюкивал Нана целым потоком слов, передавая ей бесконечные рассказы. Когда они вышли из-за стола, она покорно опиралась на его руку, краснея от удовольствия. Погода была хорошая, поэтому она отослала свою карету, проводила его пешком до дому и, конечно, зашла к нему. Через два часа, готовясь уходить, она сказала:

– Так ты, Мими, желаешь этой свадьбы?

– Конечно, – проговорил он, – это лучшее, что я могу сделать… Ты знаешь, что денег у меня нет.

Она ему велела застегнуть себе ботинки. После некоторого молчания она прибавила:

– Ну, что-ж, я согласна устроить это… Я тебе помогу… Правда, она суха, как щепка, эта барышня. Но если вам это на руку… О, у меня доброе сердце, я улажу это дело.

Затем, она прибавила со смехом:

– Только что ты мне дашь за это? В припадке благодарности, он кинулся ее целовать. Она, смеясь и уклоняясь, воскликнула:

– А, я знаю! За мои хлопоты я хочу, чтоб ты зашел ко мне в день твоей свадьбы. Понимаешь?

– Конечно, конечно, – отвечал он, смеясь еще громче.

Эта сделка их очень забавляла. Вся эта история им очень нравилась. Нана окончила свой туалет только через час. Дагенэ проводил ее до фиакра.

Как раз на другой день у Нана был обед; впрочем, это был обычный обед по четвергам, на котором присутствовали Мюффа, Вандевр, братья Гугоны и Сатэн. Граф приехал рано. Ему нужно было 80,000 франков, чтобы разделаться с некоторыми из кредиторов Нана и подарить ей сапфировый убор, которым она бредила несколько дней. Так как он за последнее время сильно урезал свое состояние и не решался продавать свои владения, то он искал кредитора.

По совету Нана, он обратился к Лабордэту, но последний, находя это дело ему не по силам, предложил переговорить с парикмахером Франсисом, который охотно устраивал эти дела. Граф согласился на предложение этих господ из желания скрыть свое имя; оба посредника, доставившие ему деньги, обязались ни в каком случае не пускать векселя в обращение.

Что же касается до огромных процентов в 20 тысяч франков, то они свалили всю вину на мерзавцев ростовщиков.

Когда Мюффа явился, Франсис оканчивал прическу Нана. Лабордэт находился тоже в уборной, как свой человек, при котором не стесняются. При появлении графа, он осторожно положил толстый пакет банковых билетов на край умывальника. Нана предлагала Лабордэту остаться обедать; он отказался, говоря, что взялся показывать Париж какому-то знатному иностранцу. Однако он согласился исполнить поручение графа: сходить к ювелиру и взять сапфировый убор, который он хотел подарить молодой женщине. Не прошло двадцати минут, как Жюльен таинственно вручил графу футляр от ювелира.

В этот вечер, за обедом, Нана была в возбужденном состоянии. Ее раздражала мысль, что все 80,000 фр. перейдут в руки негодяев-поставщиков. Это ее возмущало. С самого начала обеда, в зале, великолепной сиявшей серебром и хрусталем, она завела речь о чувстве и превозносила счастье бедности. Мужчины были во фраках, сама она была в белом атласном платье, Сатэн более скромно – в черном шелковом с золотым сердечком на шее, – подарок ее милой подруги.

Гостям прислуживала с достоинством Жюльен и Франсуа с помощью Зои.

– Конечно, мне было весело, когда у меня не было ни копейки, – повторяла Нана.

Она посадила возле себя графа Мюффа по правую, а Вандевра по левую сторону; но она на них и не смотрела, занятая всего больше Сатэн, которая сидела между Филиппом и Жоржем.

– Не так ли, кошечка моя, – повторяла она поминутно. – Помнишь, как мы, бывало, хохотали, когда еще детьми ходили в пансион Жосс на улице Полонсо?

Подали жаркое. Обе женщины пустились в воспоминанья. К ним по временам возвращалась потребность поднимать всю грязь своей молодежи. Это бывало всегда в присутствии мужчин, самых близких их знакомых; тут ими овладевало какое-то бешеное желание дать им понять, среди какого навоза они выросли. Господа слегка бледнели, видимо стесняясь. Филипп и Жорж старались смеяться, Вандевр нервно подергивал бороду, Мюффа удваивал свою важность.

– Ты помнишь Виктора? – воскликнула Нана. – Вот был испорченный ребенок; он всегда уводил девочек в погреб.

– Конечно, помню, – отвечала Сатэн. – И очень хорошо помню большой двор у тебя. Там был консьерж с метлой…

– Мадам Бош; она уже умерла.

– И я еще помню вашу лавку… Помнишь, я раз пришла к тебе играть, а твой отец вернулся пьяный, совсем пьяный!

В эту минуту Вандевр попытался переменять разговор. Он прервал воспоминания собеседниц.

– Послушайте, трюфели очень вкусны, дайте-ка мне еще. Они превосходны… Те, которые подавали у графа Корбреза, куда хуже.

– Жюльен, о чем вы думаете? – грубо заметила Нана, оборачиваясь. – Подайте еще трюфелей.

Затем она продолжала:

– Отец был слаб. От того то все пошло к черту. Ты представить себе не можешь, чем все это кончилось. Тряпичники лучше жили, чем мы. Да, могу сказать, что я всякие виды видела и только удивляюсь, как я не подохла.

На этот раз Мюффа, играя ножом, раздражительно заметил:

– Все, что вы рассказываете ни сколько не весело.

– Что? Не весело? – воскликнула она, устремляя на него сверкающий взгляд. – Еще бы!.. Вы должны бы были принести нам хлеба, голубчики. Вот что. Я человек прямой и называю вещи по имени. Мать была прачка, а отец пил и умер от пьянства. Если вам это не нравится, если вы стыдитесь моего происхождения…

Все стали протестовать. С чего она это взяла? Ее семью все уважают. Но она продолжала:

– Если вы стыдитесь моей семьи, так оставьте меня! я не из тех, которые отказываются от отца и матери… Меня надо брать такою, какова я есть.

Они ее так и брали, со всей семьей и всем прошедшим. Все четверо, опустив глаза, приняли покорный вид. Она теперь топтала их в грязи улицы Гут-Дор с полным увлечением и сознанием своей власти. Продолжая говорить на эту тему, она в заключение заметила, что никогда ей не будет так весело, как прежде. Напрасно на нее тратят целые состояния, строят ей дворцы, она всегда будет жалеть то время, когда грызла яблоки. По ее мнению, деньги эти – идиотская штука, годная для поставщиков. В заключение она выразила сентиментальное желание вести простую жизнь со спокойным сердцем. В эту минуту она заметила, что Жюльен ждет чего-то с пустыми руками.

– Чего вы стоите? – воскликнула она. – Подавайте шампанское! Чего вы уставились на меня, как гусь?

Во время всей сцены прислуга оставалась неподвижной, делая вид, что ничего не слышит. Жюльен, не говоря ни слова, стал разливать шампанское. К несчастью, Франсуа, подавая фрукты, уронил несколько яблок на стол.

– Разиня! – воскликнула Нана.

Франсуа пытался было объяснить, что не он виноват, а Зоя, которая раскладывала фрукты.

– Ну, так Зоя индейка, – сказала Нана.

– За что же… – проговорила горничная обиженным тоном.

На этот раз барыня сухо и повелительно заметила:

– Довольно!.. Уходите! Вы нам больше не нужны.

Эта расправа ее успокоило. После этого, она стала очень мила и любезна. За десертом было очень весело, гости угощали друг друга. Граф даже во время шуток сохранял официальный вид и только улыбался с важностью. Сатэн в это время, очистив грушу, стала позади Нана и, облокотившись ей на плечо, шептала что-то на ухо и громко хохотала. Последним кусочком груши она поделилась с Нана, вложив ей в рот этот кусочек кончиком зубов. Таким образом, шутя и играя, они принялись целоваться. Господа стали протестовать. Вандэвр спросил, не надо ли выйти. Филипп просил их не стесняться. Жорж, взяв Сатэн за талию, усадил ее на свое место.

– Как вы нелюбезны! – заметила Нана, – вы ее, бедняжку, заставляете краснеть… Не обращай на них внимания, душа моя; пусть себе болтают. Это наше дело.

Обращаясь к Мюффа, который сохранял свой важный вид, она спросила:

– Не правда ли, друг мой?

– Да, конечно, – проговорил он, кивая головой.

Никто ничего не возражал. Среди этих господ, представителей великих и знатных имен, эти две женщины царили с беспокойным презрением. Кофе пили в маленьком салоне. Две лампы освещали мягким светом розовые обои и золотые безделушки. Неопределенный свет, падавший на эти бронзы и фаянсы, играл и переливался в серебряных инкрустациях, золотых багетах и на шелковых тканях. Огонь в камине погашен; в комнате было довольно жарко, благодаря спущенным гардинам и драпри. В этой комнате, где все напоминало о присутствии Нана – брошенные перчатки, забытый платок, открытая книга, запах фиалок, царствовал беспорядок, особенно лишний среди всей этой роскоши. Широкие кресла и глубокие диваны манили к забытью и сладкой лени.

Сатэн, войдя в комнату, расположилась на диване возле камина. Она закурила папироску. Вандевр принялся с ней шутить, по обыкновению объявляя ей, что он ей пришлет своих секундантов, если она будет отвлекать Нана от исполнения ее обязанностей.

К нему присоединились Филипп и Жорж; они дразнили ее и щипали так сильно, что она закричала:

– Голубка! вели им отстать! Они все ко мне пристают.

– Послушайте! оставьте ее, наконец, – заметила Нана серьезно. – Вы знаете, я не люблю, когда к ней пристают… А ты, котенок, зачем ты к ним лезешь, когда ты знаешь, что они такие несносные.

Сатэн, краснея и показывая язык, ушла в уборную, где горел газ под матовым колпаком. Уборная мраморной белизной виднелась в отворенную дверь. Тогда Нана, в качестве хозяйки дома, завела разговор со своими четырьмя гостями. Она недавно прочла роман, о котором много говорила; это была история проститутки; Нана возмущалась этой книгой; она находила, что все это ложь и выражала негодование и отвращение к этой безобразной литературе, которая стремится изображать природу, как будто возможно обо всем говорить, все показывать; книга не для того ли написана, чтобы приятно было проводить время. Относительно драм и романов, Нана имела определенные понятия; она предпочитала произведения трогательные и благодарные, которые располагают в мечтательности и возвышают душу. Когда разговор коснулся событий, волновавших в то время Париж, предвестников восстания в виде зажигательных статей и шумных сходок по вечерам, где призывали народе к оружию, Нана разразилась бранью против республиканцев. Что им надо, этим грязным людям, которые никогда не моются? Разве народ не счастлив, разве император не сделал для него все возможное? Народ – это грязь; она его знает и может о нем говорить… Забыв о почтении, которое она требовала для маленького мирка на улице Гут-Дор, она нападала на народ с отвращением и ужасом. В этот день она прочитала в «Фигаро» отчет о каком-то заседании и хохотала до упаду, потому что в нем передавали арго, на котором выражался какой-то пьяница, за что его вывели из залы.

– О, эти пьяницы, – прибавила она с отвращением. – Нет, знаете ли, республика была бы великих несчастьем для всех… Да сохранит Господь императора на долго.

– Бог, да услышит вас, моя милая, – отвечал важно Мюффа. – Не бойтесь, император стоит крепко.

Графу было приятно слышать от нее такие благонамеренные мнения. В политике они были совершенно одинаковых воззрений, но граф старался еще более укрепить в ней преданность к императору. Вандевр и капитан Гугон точно также поднимали на смех этих крикунов, которые удирали при первом появлении штыка. Жорж в этот вечер был мрачен и бледен.

– Что это сегодня сделалось с Зизи? – спрашивала Нана, заметив его грустный вид.

– Со мной? ничего, – проговорил Жорж.

Но он страдал. Он видел, как Филипп, выйдя из-за стола, смеясь, взял Нана за руку; таким образом, теперь рядом с ней сидел Филипп, а не он. Его сердце болезненно сжималось, хотя он сам не знал – почему. Конечно, между Филиппом и Нана ничего не было; ему это казалось невозможным скорее земля могла разверзнуться под его ногами; однако, он не мог видеть равнодушно, как они сидели рядом; самые мрачные мысли, в которых он стыдился отдать себе отчет, душили его, и он продолжал страдать. Он, который смеялся над Сатэн, выносил сперва Стейнера, затем Мюффа и всех остальных, он возмущался и приходил в ярость при мысли, что Филипп может тронуть его возлюбленную.

– Слушай, возьми к себе Бижу, он мне мешает, – сказала Нана, желая утешить его, причем передала ему спящую собачку.

Жорж тотчас же повеселел, взяв из ее рук это теплое животное.

Разговор коснулся значительного проигрыша Вандевра в императорском клубе. Мюффа, который не играл, очень удивлялся. Вандевр говорил смеясь, что он смерти не боится; главный вопрос в том, чтобы умереть хорошо. Он этим намекал на свое разорение, о котором уже начинали говорить. С некоторого времени Нана заметила, что он стал раздражителен, морщины появились вокруг рта, и глаза горели лихорадочным блеском. Однако он старался сохранять аристократическое спокойствие и изящество, хотя по временам его голова кружилась от бессонных ночей, проведенных за картами с женщинами. Однажды, он напугал Нана, сказав ей, что когда он прокутит все состояние, то сожжет себя в конюшне вместе со своими лошадьми.

Все свои надежды он возлагал на лошадь по имени «Люзиньян», которую готовил для парижских призов. Прокутив свою последнюю ферму и свой лес, он жил только надеждой на эту лошадь; весь его кредит основывался на ней; даже все требования Нана он откладывал до июня, если «Люзиньян» выиграет.

– Ба! – возражала Нана, шутя, – почему ему не бросить несколько тысяч золотых, если он может все выиграть на скачках.

Он отвечал легкой и таинственной улыбкой. Затем, он вскользь заметил:

– Кстати, я позволил себе дать ваше имя одной из моих лошадей… Нана, Нана, это звучит хорошо. Вы не сердитесь?

– Сердиться? За что, – спросила она, в сущности, очень довольная.

Разговор продолжался. Говорили о чьей-то казни, на которой молодая женщина желала присутствовать, как вдруг на пороге появилась Сатэн и позвала Нана жалобным голосом. Нана тотчас же встала, оставив гостей докуривать свои сигары, развалившись в кресле и обсуждая ответственность убийцы в случае совершения преступления в нетрезвом виде. В уборной Зоя, сидя на стуле, плакала горько, несмотря на старания Сатэн успокоить ее.

– Что случилось? – спросила Нана с удивлением.

– Ах, милая, утешь ее, возразила Сатэн. Вот уже двадцать минут, как я ее уговариваю… Она плачет потому, что ты назвала ее индейкой.

– Да, барыня… это жестоко… очень жестоко… проговорила горничная, принимаясь рыдать еще сильнее, ее слезы тронули Нана. Она стала ее утешать. Когда та не унималась, она стала возле нее на колени и обняла ее за талью.

– Ну, что ты, глупенькая, я назвала тебя индейкой так, не подумавши. Почем я знаю! Я вспылила… Но, я виновата, успокойся.

– Я так люблю барыню… – прошептала Зоя. – После всего, что я сделала для нее.

Нана поцеловала Зою и, чтоб загладить свою вину, подарила ей шелковое платье, почти новое. Этим всегда оканчивались их ссоры. Зоя, утирая слезы, уносила платье под мышкой. Она прибавила, что на кухне все очень огорчены, что Жюльен и Франсуа ничего не ели, гнев барыни отбил у них аппетит. Нана послала каждому по золотому в знак примирения. У нее было доброе сердце, она не могла видеть, когда кто-нибудь плакал.

Нана готовилась вернуться в салон, довольная тем, что уладила это дело, как вдруг Сатэн, схватив ее за талью, шепнула ей что-то на ухо. Она жаловалась, обещая ее оставить, если эти господа будут продолжать дразнить ее. Она требовала, чтобы Нана их всех выпроводила на этот раз; это послужит им хорошим уроком, да к тому же так приятно остаться вдвоем наедине. Нана, в волнении, уверяла, что это невозможно.

– Я этого требую, слышишь!.. Сделай, чтоб они ушли, или я сбегу.

Сатэн вернулась в салон и растянулась на диване у окна, не говоря ни слова. С широко раскрытыми глазами она следила за Нана и ожидала.

Гости высказывались в это время против новых теорий криминалистов. Они утверждали, что если признать невменяемость поступков в некоторых патологических случаях, то преступников, вообще, придется рассматривать, как больных. Нана, утвердительно кивая головой, придумывала, каким бы способом лучше всего спровадить графа. Остальные уедут, но он наверно заупрямится. Действительно, когда Филипп встал, готовясь уходить, Жорж последовал за ним, заботясь только о том, что бы брат оставался после него. Вандевр медлил несколько минут, как бы желая убедиться, не уступит ли ему на этот раз Мюффа, но, увидав, что тот остается, на весь вечер, он не стал настаивать и раскланялся, как человек с тактом. Направляясь к двери, он заметил Сатэн, следившую за всеми пристальным взглядом и, сразу поняв в чем дело, шутово пожал ей руку.

– Ну, что? Мы больше не сердимся? – произнес он. – Ты меня простишь… Честное слово, ты шикарнее всех.

Сатэн не удостоила его ответом. Она не сводила глаз с Нана и графа, которые остались одни. Граф, не стесняясь, подошел к Нана и стал целовать ей руки. Накануне еще он жаловался ей, что чувствует себя несчастным, жены никогда не бывает дома, а дочь с ним не говорит ни слова. Нана в таких случаях всегда давала ему хорошие советы. Мюффа и на этот раз принялся повторять свои жалобы.

– А что, если б ты твою дочь замуж отдал? – спросила она его, вспомнив о своем обещании. Она тотчас же заговорила о Дагенэ. Граф был возмущен при одном имени этого человека. Никогда! После того, что он о нем слышал.

Она приняла изумленный вид и засмеялась, обняв его.

– Ах! Можно ли так ревновать!.. Подумай только. Тогда я была сердита, потому что тебе наговорили обо мне много дурного. Но теперь меня бы это огорчило…

В эту минуту она встретила взгляд Сатэн; она продолжала с беспокойством:

– Друг мой, надо устроить эту свадьбу; я не хочу мешать счастью твоей дочери… Ты никогда не найдешь для нее лучшей партии.

Она принялась восхвалять Дагенэ. Граф снова взял ее за руки, он уже более не отказывался, обещая подумать об этом. Граф собирался уходить, но тут вспомнил о сапфировом уборе, который был у него в кармане; он вынул футляр и подал его Нана.

– Что это такое? – спросила она. – Ах! сапфиры!.. Это те самые. Как ты любезен!.. Скажи, пожалуйста, это именно те самые? В окне они катись красивее.

Этим и ограничилась ее благодарность. Затем граф удалился. Выходя, он заметил Сатэн; он взглянул на обеих женщин и вышел, не сказав ни слова. Дверь за ним еще не затворилась, как Сатэн, схватив Нана за талью, принялась петь и танцевать. Затем, подбежав к окну, она сказала:

– Посмотрим, каков он на улице…

На балконе в тени занавесей обе женщины прислонились к перилам. Пробил час. Улица Вилье, пустынная, виднелась перед ними с двойным рядом газовых фонарей; сильные порывы ветра с дождем проносились среди сырой мартовской ночи. Незастроенные пространства выступали среди мрака в виде темных пятен; леса строящихся домов выделялись на темном небосклоне. Увидав Мюффа, который, сгорбившись, шел под дождем, по холодным и пустынным улицам нового Парижа; обе женщины громко расхохотались. Но Нана остановила Сатэн.

– Берегись, тут могут быть полицейские.

Они перестали смеяться, следя в безмолвном ужасе за двумя черными фигурами, шедшими мерным шагом на противоположной стороне улицы. Среди окружавшей ее роскоши, Нана продолжала инстинктивно бояться полиции. Она не любила, когда в ее присутствии говорили о полиции, как не любят, когда говорят о смерти. Ей всегда делалось не по себе, когда полицейский, проходя мимо, устремлял на нее взгляд. С этими людьми никогда не знаешь, причем находишься. Они могли очень легко принять их Бог знает за кого, услыхав, что они громко хохочут в такую нору. Сатэн прижалась к Нана. Обеим было страшно. Однако они все еще не уходили, потому что их очень занял фонарь, мелькавший среди луж: это была тряпочница, собиравшая свою добычу по водосточным канавкам. Сатэн узнала ее.

– Да, ведь, это королева Помаре! – воскликнула она.

И между тем, как холодный ветер с дождем хлестал им в лицо, она рассказывала своей милой историю королевы Помаре. О, это была красавица из красавиц. Весь Париж бегал за нею. Сколько вельмож плясали по ее дудке, сколько плакало у нее на лестнице! Теперь она пьянствует. Работницы любят спаивать ее. Когда она ходит по улицам, мальчики бросают в нее камнями. Словом, кувырком полетела в грязь. Настоящая развенчанная королева. Нана слушала, похолодев от страха.

– Вот смотри! – прибавила Сатэн.

Она свистнула по-мужски. Тряпичница подняла голову и при желтом свете болтавшегося у нее на поясе фонаря, можно было разглядеть ее наружность. Это был комок лохмотьев, с посинелым морщинистым лицом, на котором виднелась дыра беззубого рта и красные воспаленные отверстия глаз. При виде этой ужасной старости куртизанки, свалившейся в помойную яму, в воображении Нана пронесся образ Шамонской Ирмы д’Англар, тоже некогда куртизанки, обремененной годами и почестями, поднимающейся на крыльцо своего замка, среди коленопреклоненной толпы. Сатэн все еще продолжала свистать, забавляясь тем, что старуха не видит ее.

– Перестань: полиция! – прошептала Нана изменившимся голосом. – Идем спать!

Действительно, мерные шаги приближались, они заперли балкон. Войдя к себе, Нана остановилась на минуту у дверей своего салона, не узнавая его, точно это было незнакомое ей место. Здесь было так тепло и хорошо, что после уличного холода ей казалось, что она попала в рай. Нагроможденные богатства, старинная мебель, золотая парча и дорогие шелка, слоновая кость, фарфор – все это тихо покоилось в розовом свете ламп.

Весь дом дышал роскошью, великолепием, простором огромной столовой; скромностью широкой лестницы и комфортом мягких ковров и диванов. Это было как бы олицетворением самой Нана с ее ненасытной страстью всем обладать, чтоб все разрушить. Никогда так глубоко не ощущала она своей силы. Окинув медленным взглядом все свои владения, она произнесла с философской важностью:

– Как бы то ни было, нужно пользоваться всем, пока мы молоды!

XIII

В воскресенье, в Булонском лесу, предстояли скачки на большой приз. Утром небо было пасмурно: солнце взошло, окруженное красным туманом; но к одиннадцати часам, когда, экипажи стали подъезжать к ипподрому, порыв южного ветра разогнал туман. Клочки сероватых облаков длинными прядями скользили по горизонту, а голубые промежутки все увеличивались и одержали, наконец, полную победу над облаками. Яркие солнечные лучи победоносно прорвались сквозь облака; все вдруг запылало, – и зеленая мурава, и целое море пешеходов, всадников, экипажей и пустой пока еще ипподром с беседкой судей и правовым столбом, и таблицы с программой скачек, и пять симметричных павильонов, в несколько ярусов каждый, для избранной публики, расположенных в середине ограды, где находилась зала для взвешивания. Вокруг простиралась залитая полуденным солнцем, окаймленная маленькими деревцами, равнина, упиравшаяся западной своей стороною в лесистые холмы Сен-Клу и Сюрена, над которыми возвышался строгий профиль Мон- Валерьена.

Нана, страстно интересовавшаяся скачками, как будто большой приз предстояло получить ей самой, пожелала занять место у самого барьера, как раз против призового столба. Она приехала очень рано – одною из первых в своем ландо, отделанном серебром и запряженном a-la-Домон четверкой великолепных белых лошадей – подарок графа Мюффа. Когда она проезжала со своими двумя форейторами и величественными лакеями на запятках, в толпе произошла толкотня, точно ехала королева. На ней были цвета лошадей Вандевра: белый с голубым. Костюм ее возбуждал настоящий фурор. Он состоял из маленького корсажа с тюником из голубого атласа, плотно охватившим ее стан и сбитым сзади в огромный пуф, обрисовавший ее бедра, что составляло смелое нововведение при господствовавшей тогда моде. Наряд ее дополнялся белым атласным платьем с такими же рукавами и широким белым шарфом через плечо.

Все это было обшито серебряной бахромой, ярко блестевшей на солнце. Кроме того, чтоб больше походят на жокея, она надела маленькую, украшенную большим пером – белую шапочку, из-под которой выбивались ее волосы, ниспадая длинной косой на спину, точно огромный хвост.

Было половина двенадцатого. До начала скачек оставалось еще 4 часа. Когда ландо остановился у барьера, Нана расположилась в нем совершенно свобода, как у себя дома. Ей пришла фантазия привезти с собой Бижу и Луизэ. Собачка, зарывшись в ее юбки, дрожала от холода, не смотря на летний день; ребенок же, в своем изысканном наряде, походил на старика. Нана, не обращая внимания на соседей, громко разговаривала с Жоржем и Филиппом, сидевшими vis а vis на маленькой скамеечке, среда такой огромной массы букетов белых роз и незабудок, что видны были только их головы.

– Ну, я и прогнала его: он надоел мне хуже горькой редьки. Вот уже три дня, как мы в ссоре.