Сочинения

– Войдите, – повторил Борднав. – Здесь, но крайней мере, мы будем одни.

Граф, в сильном смущении, сделал несколько шагов вперед, чтобы дать время директору сделать самому предложение. Фошри был удивлен.

– В чем дело? – спросил он.

– Вот, сейчас, – сказал, наконец, Борднав, – нам пришла мысль… Но не удивляйтесь. Это дело серьезное… Что вы скажете на счет Нана в роли герцогини?

Автор на минуту остолбенел от изумления. Затем он разразился:

– Это невозможно! Вы, должно быть, шутите?.. Ведь, нас поднимут на смех.

– Что же тут такого, если и посмеются!.. Подумайте, друг ной!.. Граф одобряет эту мысль.

Мюффа, желая сохранить достоинство, рассматривал какую-то вещицу, которую он поднял с запыленных досок. Это была алебастровая рюмочка со сломанной ножкой. Он смотрел на нее бессознательно и проговорил:

– Да, да, это было бы очень хорошо.

Фошри обратился к нему с нетерпеливым движением. Это вовсе не касается графа; зачем он вмешивается в дела, в которых ничего не понимает? Молодой человек произнес отчетливо:

– Никогда… Нана в роли кокотки, сколько угодно. Но в роли честной женщины – никогда!

– Право, вы ошибаетесь, – возразил Мюффа, делаясь смелее. – Я сам убедился, что она может играть такую роль!..

– Где же это? – спросил Фошри с возрастающим удивлением.

– Там, на верху, в уборной!.. Она верно схватила эту роль!.. Она обладает осанкой, взглядом и всем необходимым для таких ролей. Вот, как она выступает…

И граф, с разбитой рюмкой в руках, принялся подражать Нана в роли честной женщины, совершенно забываясь под влиянием страстного желания убедить своих слушателей. Фошри смотрел на него с изумлением. Он сразу понял, в чем дело, и перестал сердиться. Мюффа, встретив его взгляд, в котором проглядывала насмешка н сожаление, остановился и покраснел.

– Быть может, я и ошибаюсь, – заметил автор, уступая. – Быть может, она будет иметь успех… Но, ведь, роль уже отдана другой. Невозможно отнять ее у Розы.

– Если вопрос только в этом, – заметил Борднав, – то я беру на себя уладить дело.

Фошри, заметив, что оба против него, и догадываясь, что Борднав делает это ради личной выгоды, вышел ив себя и не желал продолжать разговора.

– Нет! нет! – воскликнул он! – Если бы роль и была свободна, я никогда не дал бы ее Нана… Понимаете? Оставьте меня в покое… Я не хочу провалить свою пьесу.

Наступило неловкое молчание. Борднав, считая лишним свое присутствие, отошел на несколько шагов. Графа стоял, опустив голову. Наконец, сделав над собою усилие, он произнес неуверенным голосом:

– Друг мой, если бы я вас просил сделать это для меня?

– Не могу, не могу, – повторял Фошри, отмахиваясь.

Мюффа повысил голос.

– Я вас прошу… Я этого хочу!

Он пристально посмотрел на молодого человека, который, прочитав угрозу в этом темном взгляде, вдруг уступил, пролепетав:

– Делайте, как знаете, мне все равно… О, вы злоупотребляете! Вы увидите, увидите!..

Замешательство усилилось. Фошри, прислонясь к ящику, нервно стучал ногой. Мюффа, казалось, внимательно разглядывал разбитую рюмку, которую держал в руках.

– Это рюмка для яиц всмятку, – заметил любезно Борднав.

– Да, действительно, это рюмка для яиц, – повторил граф.

– Позвольте, вы запылите свое платье, – продолжал директор, ставя вещицу на место. – Понимаете, если б здесь сметать пыль каждый день, то никогда бы конца не было… Чистотой похвалиться нельзя, конечно. Все это мусор! И представьте себе, все это денег стоит. Посмотрите сюда!

Он указал Мюффа. на ящики, навивая разные вещицы, с желанием заинтересовать графа этим перечнем всякого старья, как он выразился, улыбаясь. Обратившись, наконец, к Фошри, он весело заметил:

– Слушайте, так как мы все согласны, то лучше всего покончить это дело… Вот и Миньон, кстати.

Миньон в это время расхаживал по коридору. На предложение Борднава изменить условие, он вспылил: это бесчестно; будущность его жены может погибнуть; он готов судиться. Однако Борднав спокойно представлял свои доводы. Он говорил, что эта роль недостойна Розы, что он думает лучше оставить ее для следующей пьесы, которую будут играть после «Герцогини».

Видя, что Миньон не унимается, Борднав неожиданно предложил ему уничтожить контракт, давая ему вонять, что он уже знает о предложении директора Foties dramatiques. Миньон, несколько озадаченный, прикинулся равнодушным к денежному вопросу; он утверждал, что если его жена пригашена играть роль герцогини Елены, то она ее будет играть, если бы даже ему, Миньону, пришлось поплатиться всем своим состоянием. Это дело чести. На этой почве спор затянулся до бесконечности. Директор повторял, что если Розе в театре «Фоли» предлагают триста франков за каждый вечер, ручаясь за сто представлений, то, оставляя его театр, она выиграет пятнадцать тысяч франков. Миньон пожимал плечами с видом человека, который стоит выше денежных расчетов, что скажут, когда у его жены отнимут роль? Что у нее нет таланта, что ее должны были заменить за неспособностью: это ей повредит навсегда, как артистке. Нет и никогда! Слава важнее Денег! Но вдруг он предложил сделку: Розе, по контракту, должны были уплатить десять тысяч франков, если бы она сама пожелала отказаться; так пусть же уплатят эту сумму, и она перейдет на театр «Фоли». Борднав был поражен; Миньон, не спуская глаз с графа, спокойно ожидал ответа.

– В таком случае, дело улажено, – проговорил Мюффа; – мне кажется, что можно сговориться.

– Ну! нет! Это слишком глупо! – воскликнул Борднав, увлеченный инстинктом делового человека. Отдать десять тысяч франков, чтобы развязаться с Розой! Да меня осмеют… Нет, Миньон, меня не проведешь!..

Но в эту минуту кто-то его толкнул локтем; граф приказывал ему согласиться, усиленно кивая головой. Однако, он колебался. Продолжая ворчать и сожалея о десяти тысячах франков, которые платить прядется не ему, он продолжал довольно грубо:

– Ну, ладно, я согласен. По крайней мере, я от вас отделаюсь.

Фонтан в это время подслушивал у окна на дворе.

Заинтересованный этим разговором, он нарочно стоял на этом месте. Поняв, в чем дело, он поспешил к Розе сообщить ей о слышанном. Роза, узнав об этом, взбешённая бросилась в склад, где происходил разговор. Все замолчали при ее появлении. Она посмотрела на четырех собеседников. Мюффа опустил голову, Фошри в ответ на ее вопросительный взгляд, пожал плечами безнадежно. Между тем, Миньон и Борднав обсуждали условия уничтожения контракта.

– В чем дело? – спросила она коротко.

– Ничего, отвечал ее муж. Борднав предлагает десять тысяч, если ты уступишь свою роль.

Он дрожал и бледнел, сжимая судорожно руки.

Она, обыкновенно покорно предоставлявшая мужу решение дел, касавшихся договоров и условие с директорами и любовниками, на этот же раз она была глубоко возмущена его поступком. Окинув его презрительным взглядом, она, как бы ударяя его хлыстом по лицу, отчеканила:

– Слушай, твоя подлость выходит из границ! – С этими слешами она исчезла. Миньон, изумленный, побежал за ней. Что с нею? Она помешалась? Он старался объяснять ей, что десять тысяч франков, с одной стороны, и пятнадцать, с другой, составят 25,000 фр. Дело превосходное! Во всяком случае, Мюффа ее бросит. Они поступают очень ловко, выдернув такое перо из этой птицы. Роза, разъяренная, не отвечала. Тогда Миньон презрительно махнул на нее рукой и сказал Борднаву, который вернулся на сцену к Фошри и Мюффа:

– Мы подпишем завтра. Приготовьте деньги.

В эту минуту Нана, предупрежденная Лабордэтом, сходила, улыбаясь и торжествуя. Она явится в роли честной женщины, чтобы позлить всех присутствующих и доказать этим идиотам, что ей стоит только захотеть, чтобы быть шикарнее всех остальных. Но она чуть не скомпрометировала себя. Роза, увидав ее, кинулась на нее, задыхаясь и приговаривая:

– Я с тобой расплачусь… Я так это дело не оставлю!

Нана, забывшись, готова была осыпать ее бранью. Однако она удержалась и, вместо этого, произнесла певучим голосом, с достоинством маркизы:

– Что с вами? Вы с ума сошли, милая моя.

Она готовилась продолжать все в том же тоне, но Роза повернулась и ушла в сопровождении Миньона, совершенно не узнававшего своей жены. Кларисса была в восторге, выпросив у Борднава роль Августы. Фошри, мрачный, дрожал от злости, не решаясь уходить; его пьеса погибла, он не знал, как ее спасти. В эту минуту к нему подошла Нана. Схватив его за руки, она спросила его, неужели он находит ее такой ужасной. Она его заставила смеяться, намекая в то же время, что глупо на нее сердиться, в виду тех отношений, в которых он стоит к Мюффа. Если она что-нибудь и забудет, то ей поможет суфлер; к тому же, – прибавила она, – Фошри ошибается на ее счет; он увидит, как она отличится в этой роли. Фошри согласился несколько переделать роль герцогини, чтобы больше досталось на долю Прюльера. Последний был в восторге. Один Фонтан остался равнодушным. Он стоял в небрежной позе, с видом постороннего наблюдателя; его козлиный профиль освещался столбом солнечных лучей, падавших сверху из маленького оконца. Нана спокойно подошла в нему и протянула ему руку:

– Как ты поживаешь?

– Хорошо, а ты?

– Очень хорошо, спасибо.

Казалось, что они только накануне расстались у подъезда театра и между ними ничего не произошло. Актеры продолжали ждать, думая, что перейдут к третьему акту; но Борднав объявил, что на этот раз довольно. Боск удалился, ворча. Их задерживают понапрасну, заставляя терять время. Все удалились. Выйдя на улицу, она моргала глазами, ослепленная дневным светом, с изумленным видом людей, которые три часа провели в погребе, в сильном нервном напряжении. Граф, разбитый, с отяжелевшей головой, вошел в карету вместе с Нана, между тем как Лабордэт удалился с Фошри, стараясь утешить его.

Через месяц на первом же представлении «Маленькой Герцогини» Нана потерпела неудачу. Она явилась в самом невыгодном свете, с такими претензиями, которые рассмешили публику. Ее не освистали, потому что она была слишком смешна. В одной из лож авансцены все заметили Розу Миньон, которая встречала свою соперницу резким смехом, поощрявшим к тому же зрителей. Это было ее первой местью. Когда Нана вечером осталась наедине с Мюффа, она ему заметила е бешенством:

– Каково коварство! Все это из зависти!.. Ну, да мне наплевать! Они мне теперь не нужны!.. Держу пари на сто золотых, что я их всех могу заставить ползать у моих ног! О, теперь я сумею стать великосветской женщиной и покажу себя твоему Парижу!

XII

Таким образом, Нана стала женщиной шикарной, маркизой модных улиц. Благодаря безумной трате денег, она сразу попала в число красавиц, известных по части смелых выходок и похождений, и заняла место среди самых дорогих из них, раскупаемых нарасхват, ее фотографии выставлялись в окнах магазинов, ее имя красовалось во всех газетах. Когда она ехала в карете в Булонский лес, прохожие оборачивались, называя ее по имени с трепетом подданных при виде своей королевы. А она, развалившись в экипаже в изящном наряде, весело улыбалась, ее красивые, голубые глаза и алые губы, казалось, утопали в облаке белокурых кудрей, обрамлявших ее лицо.

Удивительнее всего было то, что эта толстая девушка, неловкая на сцене и смешная в роли честной женщины, была совершенно естественна в роли очаровательницы. Она отличалась змеиной гибкостью, уменьем носить небрежно изящные наряды, кошачьей чуткостью н утонченностью разврата. В качестве содержанки, которая сознает свою силу, она гордо и высокомерно попирала своими ногами весь Париж. Она давала тон: великосветские женщины ей подражали.

Отель Нана находился на Avenue Villiers, на углу улицы Кардинэ, в богатом квартале, который возникал среди пустошей равнины Монсо. Дом, в стиле Renaissance, был построен молодым художником в пылу первого успеха, но принужденным продать его, едва успев докончить. Этот дом имел вид дворца, отличавшись фантастическим распределением комнат и всеми современными удобствами, он, в то же время, носил отпечаток причудливой оригинальности. Граф Мюффа купил его совершенно меблированным, отделанным в восточном вкусе, с массой безделушек и с большими креслами времен Людовика XIV. Таким образом, Нана очутилась среди самой утонченной артистической обстановки, носившей отпечаток самых различных эпох. Мастерская художника, занимавшая средину дома, была теперь совершенно лишней. Нана переменила все комнаты по-своему; она устроила в самом низу два салона и столовую; в 1-м этаже находился ее будуар, очень обширный; рядом спальная и уборная. Она удивляла даже архитектора своими удачными выдумками. В качестве истой парижанки, она имела врожденный вкус к изящному, и не только не портила своего дела, но скорее увеличила богатство обстановки, сквозь пеструю роскошь которой лишь изредка проглядывал вкус цветочницы, мечтавшей перед окнами богатых магазинов.

Закрытое стеклянным навесом крыльцо было выстлано ковром; во всем доме, среди теплой и влажной атмосферы, чувствовалось слабое благоухание фиалов; прозрачная дверь из желтых и розовых стекол освещала телесным цветом большую, квадратную лестницу. Внизу, негр, выточенный из черного дерева, держал серебряный поднос для визитных карточек. Четыре статуи из белого мрамора поддерживали лампы; в прихожей и на площадках лестниц стояли бронзовые и китайские вазы, наполненные цветами; тут же были расставлены диваны и кресла, обитые персидскими коврами, на которых постоянно валялись мужские шляпы и накидки. Ковры заглушали шум шагов; кругом царила глубокая тишина. Нана открывала большой салон в стиле Людовика XVI только для торжественных приемов, когда ожидала гостей из Тюльери или знатных иностранцев. Обыкновенно она сходила вниз только к обеду или ужину, чувствуя себя немного затерянной в высокой столовой, обитой драгоценными обоями, с высоким буфетом, уставленным прекрасным старинным фаянсом и роскошными серебряными приборами. Внизу она никогда долго не оставалась, но всегда спешила наверх, где большую часть времени проводила в трех комнатах: в спальной, в будуаре и в уборной. Два раза она уже переделывала свою комнату: в первый раз, отделав ее лиловым атласом, в другой раз голубым шелком с белыми кружевами, но и это ей не нравилось, и она придумывала что-нибудь новое. На одной кровати было на 20,000 франков венецианских кружев. Стулья и остальная мебель были из белого бука в серебряной насечкой; сверх ковров были постланы шкуры белых медведей; потому что Нана любила сидеть в одной рубашке на полу. Салон, расположенный рядом, представлял самую веселую пестроту: на стенах, покрытых шелковыми обоями бледно-розового цвета, с золотыми разводами, была развешана масса вещиц и безделушек разных стран и времен: итальянские вазы, испанские шкатулки, китайские пагоды, японские ширмочки, фаянсы и бронза, шелковые и парчовые ткани; в комнате были расставлены широкие кресла и глубокие диваны, напоминавшие мягкую лень и сонную негу сераля. Салон блистал позолотой с артистическими переливами ярких цветов; ничто не выдавало, что это – жилище содержанки, исключая, быть может, мягкости кресел и диванов; только две статуэтки, из которых одна изображала женщину в рубашке, а другая – совершенно голую, выступали, как грязное пятно, в этом салоне. Сквозь отворенную дверь можно было видеть уборную из белого мрамора, с зеркалами, с белой ванной, серебряными умывальниками, с украшениями ив мрамора и хрусталя. Ровный белый свет проникал сквозь спущенные занавески; тишина царила в этой уборной, наполненной благоуханием фиалок, этим чарующим запахом, которым Нана наполнила весь дом.

Главной заботой Нана было поставить свой дом на хорошую ногу. Горячей помощницей ее была Зоя, эта верная служанка, спокойно выжидавшая этого крутого поворота в ее судьбе, твердо веря в свое чутье. Теперь Зоя торжествовала. Она была полной хозяйкой в доме и усердно набивала себе карман, не переставая, впрочем, как она выражалась, служить своей барыне верой и правдой. Но одной горничной было мало. Потребовались дворецкий, кучер, консьерж и кухарка. Кроме того, надо было устроить конюшню. Тут Лабордэт оказался человеком неоценимым. Он взял на себя все хлопоты, сильно надоедавшие графу: покупал лошадей, бегал по каретникам, руководя выбором Нана, которую можно было встретить под руку с ним у всех поставщиков. Он тоже набивал себе карман. Тот же Лабордэт отрекомендовал прислугу: Карла, здоровенного кучера, только что ушедшего от герцога де-Кобреза; Жюльена, маленького, завитого и вечно улыбавшегося дворецкого и семью, состоявшую из мужа и жены: муж, Франсуа в коротких панталонах, напудренный, в ливрее Нана – светло-голубой с серебряным галуном – принимал гостей в прихожей. Все было пышно и безукоризненно, как в княжеском доме.

На второй месяц все уже было устроено. Расход превосходил триста тысяч франков. В конюшнях стояло восемь лошадей, а в сараях пять экипажей, в том числе великолепный ландо, отделанный серебром, занимавший на минуту весь Париж. Среди этой царственной пышности Нана вымащивала себе свою нору, как она выражалась. Она бросила театр после третьего же представления «Герцогини», предоставив Борднаву бороться против неминуемого банкротства, грозившего ему, несмотря на занятые у графа деньги. Она цинично заявила ему, что не нуждается более в рекламе подмосток. Но в глубине души она была очень оскорблена и таила глухую злобу против публики, позволившей себе смеяться. К этому присоединялся урок, данный ей свинством Фонтана. Поэтому, она считала себя теперь очень сильной и совершенно безопасной от всяких увлечений. Впрочем, мысли о мести не могли удерживаться долго в этой птичьей головке, совершенно неспособной думать о завтрашнем дне. Но что всегда и неизменно оставалось присущим ей – это постоянная жажда питать глубокое презрение к мужчинам, у которых она была на содержания и беспрерывные капризы кокотки, гордящейся разорением своих любовников.

Прежде всего, Нана отлично устроила свои отношения к графу. Она ясно определила права и обязанности каждой из сторон. Он должен был уплачивать ей двенадцать тысяч фр. ежемесячно, она же обязалась быть ему безусловно верной. Кроме верности Мюффа ничего от нее не требовал. Она поклялась ему в верности, но за то потребовала полного доверия, полного уважения к себе, как к хозяйке дома, и безусловной свободы. Так было положено, что Мюффа будет приходить только в определенные часы, что каждый день она будет принимать у себя, если ей угодно будет, своих друзей, – одним словом, что он слепо будет доверять ей во всем. Когда же он начинал колебаться, мучимый ревнивыми подозрениями, она принимала вид оскорбленного достоинства, грозила отдать ему назад все, или же зажимала ему рот новой клятвой. Она клялась головой маленького Луизэ. Этого с него должно быть довольно. Где нет уважения, там нет и любви. Наконец, она готова лучше есть черный хлеб и пить одну воду, чем поступиться своей свободой. По истечении первого месяца Мюффа стал уважать ее.

Но ей хотелось большего, и она добилась своего. Вскоре она стала входить во все его интересы, заботясь о нем, как мать, и приобрела над ним влияние любовницы. Если случалось, что он приходил в дурном расположении духа, она старалась развеселить его; затем, происповедавши его, она давала ему свои советы. Таким образом, мало-помалу, он посвятил ее во всю свою домашнюю жизнь, рассказывал ей обо всех своих семейных невзгодах, о жене, дочери, денежных и сердечных делах. Советы ее были всегда разумны, добросовестны и практичны. Он, некогда столь суровый и строгий, находил иногда, что она чересчур уже добродетельна. Один только раз она увлеклась – это случилось, когда Мюффа сообщил ей, что Дагенэ, очевидно, собирается посвататься за Эстель. С тех пор, как граф перестал скрывать свои отношения к Нана, он счел полезным для своих целей порвать с ней всякие отношения, называя ее интриганкой и кокеткой, из когтей которой необходимо вырвать его будущего тестя. Взбешенная, она хорошенько-таки отделала своего бывшего Мими. Это развратник, промотавший с женщинами все свое состояние; он лишен всякого нравственного чувства и если и не берет со своих любовниц денег, то пользуется их средствами, а сам только в кои веки купит им букет или бонбоньерку. Когда же граф стал слегка оправдывать его, извиняя его поведение молодостью, она напрямик объявила ему, что была любовницей Дагенэ, и упомянула о самых отвратительных подробностях. Мюффа побледнел, как полотно. О молодом человеке не было больше речи. Дело его погибло безвозвратно. Это научит его быть благодарным.

Тем не менее, дом еще не был окончательно отделан, как, однажды, вечером, несколько часов спустя после самых энергичных клятв в верности Мюффа, Нана оставила у себя графа Вандевра, в течение двух недель осаждавшего ее букетами и ухаживаниями. Она сделала это не по любви, а скорее из желания доказать себе, что она свободна. Мысль о расчете явилась только впоследствии, когда на другой день Вандевр помог ей уплатить вексель, о котором она не хотела говорить Мюффа. Он будет давать тысяч восемь-десять в месяц. Это очень полезно для мелочных расходов, потому что Лабордэт, как человек, одним взглядом определяющий положение дел, предупредил ее, что с двенадцатью тысячами графа она никогда не сведет донцы с концами. Дело уладилось, поэтому, самым естественным образом, между ней и Вандевром. Он только что бросил Люси Стюарт и с каким-то сумасшедшим азартом доканчивал свое разорение. Это был заключительный фейерверк, как он выражался на своем – аристократическом языке. Его лошади и Люси уже пожрали у него три фермы; Нана должна была сразу проглотить все остававшиеся у него земли в амиенском департаменте. Он точно торопился разметать все, даже развалины старого замка, построенного его предками в царствование Филиппа-Августа. Казалось, им овладела какая-то лихорадка мотовства и он не находил ничего лучшего, как бросить последние родовые червонцы этой женщине, за которой ухаживал весь Париж. Он тоже принял все условия Нана: безусловную свободу и посещение в определенные часы, с тою только разницею, что он не был настолько наивен, чтобы требовать клятв в верности. Мюффа ничего не подозревал; что же касается до Вандевра, то он, без сомнения, знал все, но никогда не позволял себе ни малейших намеков, деля вид, что ничего не знает, и только его тонкая скептическая улыбка показывала, что, как светский человек, он не требует невозможного, довольствуясь тем, что у него есть «свои часы», и Париж об этом знает.

С этого времени Нана, действительно, зажила на широкую ногу: и в конюшне, и в кухне, и в доме состав прислуг был в полном комплекте. Зоя, имевшая главный надзор за всем, все устраивала, выходя с честью из самых неожиданных компликаций. Все было регулировано, как в театре, рассчитано, как в обширном правительственном механизме, – и машина функционировала с такой точностью, что в течение первых месяцев не было ни толчков, ни несчастных случаев. Но Нана причиняла много беспокойства Зое своей неосторожностью и своими шальными выходками. Поэтому, мало-помалу, горничная распускалась, заметив к тому же, что наибольшую выгоду извлекала она именно, из неприятных пассажей, когда молодая женщина делала какую-нибудь глупость, которую нужно было поправить. Тогда на нее сыпались подарки, и она ловила червонцы в мутной воде.

Однажды, утром, когда Мюффа оставался еще в комнате Нана, последняя, зайдя в уборную, встретила там молодого человека, дрожавшего от страха.

– Зизи! это ты? – воскликнула она с удивлением.

Действительно, это был Жорж. Увидев ее в рубашке с золотистыми волосами, распущенными по голым плечам, он бросился к ней на шею, покрывая ее поцелуями. Испуганно отбивалась она от него, шепча чуть слышно:

– Перестань, он там! Это глупо… А вы, Зоя, с ума сошли? Уведите его поскорее! Спрячьте его внизу, я постараюсь сойти.

Зоя должна была вытолкать его вон. Внизу, в столовой, Нана, когда ей удалось спуститься к ним, принялась бранить их обоих. Зоя надула губы и ушла с недовольным видом, бормоча сквозь зубы, что она думала доставить ей удовольствие. Жорж смотрел на Нана полными глазами радостных слез. Теперь миновали скверные дни; мать позволила ему, наконец, уехать из Фондетт, полагая, что он уже образумился. Он же прямо с вокзала взяла фиакр, чтобы поскорее кинуться на шею своей милой. Он стал говорить, что теперь они заживут вместе, как там в Миньоте. Рассказывая о своих приключениях, он, совершенно против воли, протягивал вперед руки, испытывая непреодолимое желание прикоснуться к ней после целого года разлуки. Он засовывал ей руки в рукава, поднимаясь до самых плеч, лепеча:

– Ты, ведь, любишь меня по-прежнему, не правда ли?

– О, разумеется! – отвечала она, легким движением освобождаясь от него. – Но только ты упал точно снег на голову. А, ведь, ты понимаешь, миленький, что я не всегда могу принять тебя. Нужно быть умником.

Жорж в восторге от свидания не обратил даже внимания на перемену обстановки. Теперь только он заметил это. Он взглянул на роскошную столовую с высоким роскошным потолком, драгоценными обоями и шкафом, сверкавшим серебряной утварью.