Одинокие мальчики

Повезло! А Мишка после этого исчез, будто не бывало его никогда вовсе, и никто не знал, где он и что с ним.

А солнце тем временем поднималось все выше и выше и уже почти легло на деревья. Становилось теплее. Эрика поняла, что уже больше девяти и что ей нужно спешить. Она быстро, ну не то чтобы очень, но достаточно быстро поспешила к школе. И последние дома перед школой сразу осунулись, словно разом и неожиданно состарились – без снега стали видны покосившиеся, рассыпающиеся заборы, облупившаяся, сворачивающаяся краска на ставнях и куски не то мха, не то ваты, торчащие между мокрыми бревнами стен. А на последнем доме дымила труба, из которой выпали кирпичи. Она услышала какой-то вкусный запах.

– Что-то готовят, может быть даже щи! – подумала она с завистью, потому что готовить на буржуйке было просто мученье – нужен глаз да глаз. Стоит упустить, и потом не отскребёшь, что выплеснулось. А у каждого свое хозяйство и огородики, а нам все нужно покупать или выменивать. А вот тетка питерская написала, что они тоже огородики развели на Марсовом Поле, а соседи поймали одного, который одну морковку украл – так еле милиция отняла…

А вот и школа! Перестроенный купеческий амбар. По всей стене идет надпись КУПЕЦЪ ШТИФЕЛЬ И СЫНЪ. Как ни замазывали, а все равно проступает. Уже рукой махнули и под фамилией купца повесили доску

СРЕДНЯЯ ШКОЛА № 17 г. НИЖНЕ-УРАЛЬСКА

В школе два этажа, а амбар был одноэтажный, из больших гранитных валунов. Внутри понастроили перегородки и получились классы. А второй этаж пристроили и он весь деревянный. На второй этаж идет лестница всегда грязная и темная. Перила скрипят, ступеньки прогибаются…

– Вот окончится война, – обещал многократно директор. – Построим новую школу!

А нянечка вспоминала:

– Ой, и богато же жили эти Штифели! Кинотятр около почты знаишь? Это их хоромы и были. По всему Уралу славились… И шкуры скупали и камни. А возили по рекам соль и порох. А в энтим анбаре железы разные держали для пахотной работы… Помню, на коляске подкатит сам, и быстро так в анбар… А приказчики за им на полусогнутых. Боялись шибко. Но платил хорошо… Мой батюшка при ём тоже состоял. И цепь серебряную к часам за службу получил… А теперь тута школа середняя… Учись робяты…

Эрика, войдя в вестибюль, бросила взгляд на напольные часы. На истертом грязном циферблате большая стрелка уже почти подошла к маленькой.

– Ну слава те, Господи – усмехнулась она. (Я, ну, как тетя Варя!) Еще есть несколько минуток до 9:45. Сейчас будет звонок и переменка. Успела!

Она пошла к лестнице мимо раздевалки, за которой была дверь учительской, а за дверью уже лестница.

– Вот с этой двери все и началось! – с тоской подумала она. – Если бы не шла она тогда мимо, может быть все было бы по-другому! Хотя признавалась она себе: по-другому не было бы…

– А было это уже давненько, пожалуй в середине осени, – вычисляла она. – Да, пожалуй, в конце октября. Она спускалась по лестнице, рыская глазами по полу. Она уже обыскала все, а письма отца с фронта так нигде и не было. И зачем она его взяла? Еще найдет кто-нибудь, да прочитает.

Из учительской высунулась голова исторички:

– Эрика! – поманила она. – Зайди-ка…

– Самая лучшая учительница, – думала про неё Эрика. – Столько знает и никогда ни кого голос не повысит. Не исписывает замечаниями нижнее поле дневника, где остальные учителя всегда приписывают родителям зайти в школу. А родители вкалывают по двенадцать часов, а у многих только дед да бабка, а родителей-то и нет… Кому зайти и зачем? А историчка так много знает и про Чехословакию, и про Австро-Венгрию и даже про Судеты. И хотя после её урока об открытии Америки, когда она сказала, что Америку открыл не Колумб, а викинг Эрик Рыжий, и на доске несколько дней появлялась надпись «ЭРИКА РЫЖАЯ!» она не в обиде. И даже знает почему Америку назвали Америкой, а не как-нибудь иначе.

– Эрика, – сказала историчка, усадив её в кресло с высокой спинкой. – Нам нужно сформировать коллектив. Класс есть, а коллектива нет. (Словечко сформировать звучало со всех сторон. Обычно – если говорили про войну – формировали роты, армии. Писали, что новые формирования Красной Армии…) Эрика смотрела учительнице в глаза и в тоже время старалась незаметно осмотреть учительскую, где она была впервые. В дальнем углу на тумбе, обтянутой красной тканью, стояла маленькая фигура гипсового Ленина с вытянутой вперед рукой. По периметру основания статуэтки расставили много цветочных горшочков с увядшими бегониями. На противоположной стене висел большой портрет Сталина, обнимающего какую-то девочку. Вся картина была написана одним блекло-коричневым цветом.

Учительница продолжала:

– Наш класс состоит в основном из новеньких. Много эвакуированных, как ты. Нам нужен коллектив. А для укрепления коллектива нам нужен хороший треугольник. И мы тебя наметили его возглавить. (Слова учительницы родили в душе Эрики тревожное смятение. Какой-такой треугольник и почему её наметили? О геометрических фигурах у неё было весьма смутное понятие – и геометрию еще не проходили и в её жизни никто еще не был частью какого-то треугольника.) Педсовет и классная руководительница давно присматриваются к тебе. Ты, по нашему мнению, подходящая кандидатура на пост старосты класса… И родители у тебя люди достойные – отец чешский коммунист, а мать – заместитель Городского Отдела Охраны МатМлада. И вы из Ленинграда – колыбели трех революций. Так что подумай…

Но Эрика видела, что за неё уже подумали, и что выбор учителей окончателен.

– А почему бы и нет? Староста это, наверно, хорошо…

Она уже поднялась на второй этаж. Из соседнего класса она услышала: Чилдрен, Стоп токин! Английский! Вот трудный язык! Хорошо, что английского в этом году уже не будет. Такое тяжелое произношение… Она вспоминала, как ей было трудно в первой четверти. Особенно первое слово, которое нужно было правильно произнести. Театр. Она столько времени провела перед зеркалом, двигая пальцем язык, чтобы научиться выговаривать что-то вроде сиэтер. А в прежней школе был немецкий…. То ли дело немецкий язык… Дер Театер и всё. Но она была даже рада, что в этой школе был только английский…

– Ну вот, – говорила классная руководительница. – Переходим к последней кандидатуре. Пожалуй, самой важной. Она поджала губы, показывая серьезность момента и вздохнула:

Приступаем к выборам старосты… Есть предложения у класса? Она продолжала: – Мы уже выбрали звеньевых, санитарный патруль (пусть дети тоже со вшами борются, а то просто невозможно. В класс войти часто нельзя, так воняет керосином. Всё будет помощь!) Так вот, спохватилась учительница:

– Есть предложения?

Она обвела класс усталым взглядом. Дети равнодушно молчали.

– Тогда я предлагаю, как и весь педсовет, выбрать Эрику Шустерову. Кто за? А ты, Миша, что, против? – спросила она здоровенного второгодника, сидевшего на самой задней парте. Он был выше всех и парту ему поставили самую большую. Позади колонки, чтобы не мешал.

Мишка кивнул: – Ага! Я против!

– А почему же ты против? – вкрадчиво спросила историчка и по-кошачьи пошла к нему как-то странно вытянув шею, как-будто хотела его лучше рассмотреть. Он встал и исподлобья смотрел на приближающуюся учительницу. Его ярко зеленые глаза потемнели и на лбу выступили капельки пота. Он выкрикнул:

– Её нельзя никуда избирать! У неё отец немец! Вот! – и он стал размахивать измятым треугольным конвертом, вытащенным из нагрудного кармана немыслимо старого пиджака. – Вот! Эта фашистка подколодна!!

– Да, – говорила мама. – Да! Мой муж и отец моих девочек немец по национальности и чешский коммунист. Он родился и вырос в Судетской области – это западная часть Чехии, населенная немцами. Мы с ним встретились в Москве еще в 1931 году, когда он работал для Коминтерна, а я училась в Медицинском. Он сейчас в армии и работает на радиостанции «Свободная Германия», у него два боевых ордена и два ранения. Он всегда на передовой! И я не позволю! Я этого так не оставлю!

…Кончилось это тем, что Мишку на педсовете отчислили за неинтернациональное поведение. На педсовете он молчал, а его мать прижималал к глазам платок. Выходя из школы внешне тихий Мишка вдруг заорал:

– Я эту фашистку зарежу! Убью!

В самый первый раз Эрика увидела его сразу. А он еще её не видел. Мишкина маленькая (а в классе такой здоровила!) фигурка маячила на противоположной стороне улицы. И хотя стекло в тамбуре было грязное, его было невозможно не узнать. Он стоял и смотрел на двери школы – куда же еще! Не на небо же! Странно, но она почувствовала его присутствие ещё в гардеробе. Какое-то странное беспокойство тогда овладело ею. Предчувствие чего-то неприятного пронзило её. Они вышли, как всегда, ватагой, как всегда создавая нарочно заторы в двойном тамбуре выхода. А как вышли, стали сразу же кутаться в свои пальтишки и курточки. А Галюха – она почему-то запомнила – никак не могла натянуть варежку… И тут все сразу увидели Мишку, медленно пересекающего запорошенную свежим снежком улицу и уже был на середине. До дверей, где они стояли, было уже всего метров пять и тут он выдернул из кармана ватника – а ватник был расстегнут и под ним была только тельняшка, предмет зависти мальчишек всей школы – сверкающеё тонкое трехугольное лезвие, всаженное в деревянную рукоятку. Девочки завизжали и бросились обратно к дверям. Эрика беспомощно оглянулась. Она осталась одна. Из-за застекленных дверей на неё смотрели расплющенные физиономии подружек с расширенными от ужаса глазами. Мишка оскалил зубы, что-то прошипел. Эрика почувствовала, как между лопаток побежапа холодная струйка пота. В животе стало жарко, а потом холодно. Но как Галюха втащила её в школу в памяти не осталось. Она только помнила, что она думала о том, что если нож тонкий и хорошо заточенный, то когда он воткнется ей в живот то больно не будет, как не было больно, когда она напоролась прошлым летом на острый и длинный гвоздь. Боль пришла потом и нога долго гноилась.

…Не узнать её было просто невозможно! Она лежала ничуть не изменившись, черная, словно замерзшая ворона (в прошлом году, говорили, была такая лютая зима, что птицы замерзали на лету и потом во всех дворах находили дохлых ворон.) Вот она ЕЁ ГАЛОША! Та самая! Красная стелька просвечивала сквозь намерзший лед. Только буквы Е не было видно, потому что она такого же цвета что и лед…

Всё, что случилось два месяца назад, она снова переживала заново: и свой безумный бег, и мужиков у коновязи, и пыхтенье Мишки позади и его мат, когда он падал, и её удар портфелем по его роже, и как она поскользнулась на длинной черной ледышке и завалилась на бок, и хватаясь за воздух, старалась сохранить равновесие. Она запомнила Мишкино лицо, и как кровь капала из его носа или еще откуда… Только у своего дома она обнаружила пропажу. А галоша так была нужна, потому что зима в разгаре и ни один валенок без галоши не выдержит. Пришлось маме заказать новые галоши у скорняка. Тот поклеил новую пару из старой автомобильной камеры. И такие они были удобные! Надел и резина плотно схватывает валенок. А скорняк, презрительно и осуждающе отвел мамину руку, раскрывшую ридикюль, чтобы расплатиться и пропыхтел:

– Бэз дэнег! Тэбэ бесплатна!

– Ну ладно, чего вспоминать! На часах 9: 45. Второй урок и еще несколько, и всё! Они уже уезжают! Может быть, даже послезавтра!

Но снова пережитый ужас охватил её. И чего это она решила, что все позади и Мишкины угрозы ничего не стоят! Тем более, что он подевался куда-то… Хорошо, что тогда не было ночью снегопада и она бежала по утрамбованной расчищенной дорожке… А говорили, что после той стычки Мишку в милицию забрали и отправили в детский дом, не то он к тетке уехал.

И не будет больше этой физкультуры в маленьком холодном зале, где валяются рваные медицинболы, висят ободранные канаты – подарок моряков! – и всегда пахнет потом… И не нужно одевать сатиновые штаны с резиночками, чтобы учиться делать пирамиды.

Учительница любила их стыдить, хрипя прокуренным голосом:

– Как же мы покажем школе наше лицо, если не будем уметь делать пирамиды?

– А там и не лицо главное…

Сидеть без Галюхи было значительно удобнее, чем вдвоем. Можно откинуться, развалиться. И ждать, когда, наконец, учительница литературы перейдет к самому главному. Месяц назад она объявила (и очень торжественным и даже загадочным голосом), что дирекция решила объявить конкурс в седьмых классах на лучшее сочинение на тему «Советские школьники помогают громить врага».

Поначалу она не думала ничего о сочинении, но очень любила читать, и всегда с радостью принималась писать сочинения, хотя это случалось довольно редко. Однако, когда она узнала, что пришло разрешение вернуться в Ленинград, что-то неожиданно вызвало её интерес к домашнему заданию. Она стала рыться в подшивках газет. Переворошила всё в школьной библиотеке. А специальные выпуски о подвигах допризывной молодежи знала почти наизусть. И вот она нашла удивительную статью о том, как подростки бежали на войну и совсем недавно, всего месяц назад и – надо же такое счастье! – оба были сибиряки и ехали в поездах, и где-то около Москвы их обнаружили и стали ловить и один из них сорвался и попал под колеса. Однако выжил, хотя и отдавило ему ноги… Когда стали их распрашивать, зачем они это сделали, то они отвечали, что боялись, что война без них кончится и хотели повоевать хоть немного.

И вот дошла очередь и до неё. Вера Ивановна рассказывала о каждом сочинении по алфавиту. Эрика была последняя. Она видела, как медленно, но неуклонно горка тетрадок приближается к поверхности стола, на котором лежит в самом низу её тетрадка в синей обложке, которую она сделала из куска обоев, найденного на чердаке. (Кто их оставил? Совсем были новые.) Учительница что-то говорила, говорила о каждом сочинении, но Эрика была мыслями далеко, и в то же время совсем рядом. Странное, ранее неизвестное чувство соперничества овладело ею. Ей очень хотелось, чтобы все хорошие слова, которые учительница произносила о каждом сочинении, были бы обращены только к ней! Кто же самый лучший? Кто?? Терзала её неотступная мысль. Кто?? Она себя не узнавала… Вообще-то школа была ей тоже безразлична, как и Галюхе. Только у неё не было никакого хозяйства. А просто было скучно и как-то временно. И этот старостат, когда нужно докладывать о всем, что произошло в классе тайком учительнице за закрытыми дверями… Ей все это было чуждо и неприятно. Скоро уедем и все это кончится – и зима, и голод, и война и эта школа…

Она уже начала подремывать, когда Вера Ивановна каким-то необычным высоким голосом сказала:

– А вот сочинение Эрики Шустеровой! Девочка нашла и описала такое необычное событие, такой необычный настоящий подвиг, который был совершен не в районе боевых действий, а в тылу. Подумать только, какая необычная яркая судьба выпала этому подростку, который потерял ноги, чтобы успеть на войну! Видно, что Эрика полюбила своего героя всем сердцем и очень ярко это описала. Подумать только, что это совершил простой мальчишка! И хотя Урал это не Сибирь – он почти наш земляк!

Она умолкла на какое-то мгновение, пожевала губами, поправила брошь и радостно проговорила:

– Все наши литераторы считают, что лучшее сочинение на-пи-са-но-о… (Какая длинная пауза!) Эрикой Шустеровой! В конце года ей будет вручена почетная грамота. (Когда же, – подумала Эрика. – Ведь не сегодня-завтра меня тут уже не будет. И сказала себе: – Пришлют и делов-то, – как правильно говорила Галюха.)

– Чего сияшь как блин? – спросил её шофер, открывая с трудом ржавую дверь автобуса.

Эрика не ответила. – Надо же! Лучшее сочинение! Так неожиданно! И они уезжают! Жаль расставаться со школой! Война заканчивается! А ведь если бы она была мальчишкой, то тоже могла бы побежать на фронт! Хорошо быть мальчишкой!

Она вышла из автобуса только потому что увидела, что в киоске торгуют семечками. Солнце так и светит!

Около киоска кто-то стоял на коленях с опущенной головой.

– Что это он там ищет? – подумала Эрика.

Перед человеком лежала ушанка, в которой было что-то блестящее.

– Уже наклюкался, – подумала Эрика и сделала шаг в сторону, чтобы обойти и подойти к окошечку. Тут мужик поднял голову и её подбросило. На неё смотрел Мишка. Его те же самые зеленые глаза, те же самые рыжие ресницы. Она перехватила портфель в правую руку, чтобы было поудобнее, если понадобится, садануть и закричала:

– Ну что, сучонок! Догони! Слабо?!

Но что-то вдруг её остановило. Наверно печальный, какой-то странный взгляд Мишки, у которого над рыжей бровью виднелся длинный розовый шрам.

– А чего он тут потерял? Она опустила глаза и увидела, что колени Мишки обтянуты черной кожей, а сам он сидит (или стоит?) на какой-то платформе с колесиками, рядом с которой лежат две деревяшки с ручками, похожие на сапожные щетки… Безногий!!

Эрика в ужасе стала медленно отходить от Мишки. Потом повернулась и побежала. Быстро остановилась, её словно осенило: Мишка… Мальчишка, бежавший на войну из Сибири… герой… отрезало ноги… лучшее сочинение…

…Она с трудом повернулась и, с немыслимыми усилиями переставляя ноги по залитой солнцем асфальтовой мостовой, стала двигаться назад к киоску… Но Мишки уже там не было и никто не видел, когда и куда он исчез.

Они уехали второго мая, а через неделю окончилась война. Когда они приехали в Ленинград, то оказалось, что их дом разбомбили. Они получили комнату в другом районе и Эрика так и не дождалась обещанной, грамоты. Да ей и не хотелось её иметь…

* * *Не сесть рано утром в троллейбус,Не сесть рано утром в трамвай.Старухи везде.Не болеют!Качают старушьи права.Старухи, старухи, старухиКричат, суетятся, ворчат…Взвалили На них молодухиЗаботы, обеды, внучат…И в летнем трамвае, и в зимнемОт них только крики и шум…Но нет стариков между ними —И помним мы все почему…

1975

Колонок

«Малахи-ит грюююн», – тихо тянул мальчик, вытягивая вперед нижнюю губу, как это делала всегда учительница немецкого языка.

– «Ю – ю – ю – у м л я – у – у т-з и – и – и л е н ы ы й, зи- и-лёны-ый. Грю-ю-юн малахитовый», – шептал мальчик поглаживая маленький тюбик, похожий на помятую свинцовую мушкетную пулю, уютно спящую до поры в початом патронташе коробочки-пенала с красками.

Он посмотрел на тусклую этикетку. На ней островерхими башенками (за которыми, конечно же, прятался средневековый городок, толпились средневековые буквы malachitgrün. Мальчик попробовал отвернуть пластмассовую крышечку. Крышка не поддавалась. – Давно открывалась, – понял мальчик и положил тюбик обратно в деревянную коробочку, где в отдельном гнезде лежали перевязанные красной ленточкой кисти с удивительно тонкими остриями, похожие на стрелы для арбалетов. И еще раз коробочка с тюбиками красок и кисточками показалась ему сумкой охотника или воина… Темнокоричневый цвет лакового покрытия был удивительно похож на коричневый кожаный патронташ, опоясывающий чучело медведя, выставленный в витрине магазина «СПОРТ-ОХОТА» на Литейном.

«Как он сказал? Колонковые кисти? Вечные, из шерстки маленького зверька, который водится только в Сибири и бить его нужно только зимой?»

На столе рядом с коробочкой лежала большая книга в зеленой суперобложке, испещренной зигзагообразными полосками.

«Малахитовая шкатулка» (Подарочное издание, большая редкость, дорога-яя-ужас!) Автор БАЖОВ. Цвет суперобложки и рамки на этикетке тюбика были одиноковыми – глубокий темнозеленый, за которым угадывались бесконечные таежные леса Урала, Сибири и дальше, дальше до Алтая и Приморья. Вечно зеленые хвойные чащобы с диковинным зверьем из шерсти которого можно сделать такие кисти…

Он шел по аллее Летнего Сада, держа портфель в правой руке. В одном из отделений портфеля лежал новенький альбом для рисования, остро заточенные карандаши и размягченная в керосине стирательная резинка. (Хотя он держал резинку в керосине несколько дней штамп с изображением белки так и не исчез.) Он давно хотел нарисовать какую-нибудь статую. Причем статуя должна быть где-нибудь в уединенном местечке, где его никто не увидит, потому что пока человеческие фигуры, а особенно лица в фас, у него еще плохо получались. Он знал, что стоит только сесть, раскрыть альбом и начать рисовать, как обязательно набегут пацаны, начнут смотреть и давать советы.

Было последнее воскресенье мая. Утро было удивительно мягкое, ветерок с Невы слегка прикасался к коже и осторожно поглаживал волосы. О прошедшем празднике напоминали еще не убранные красные фанерные буквы на воротах Сада – 9-е МАЯ.

Свернув на аллею, ведущую к Фонтанке он увидел спину странного мужчины, похожего в своей черной пелерине на мушкетера из голливудского боевика, который уже третий месяц не сходил с экранов. (После уроков так хорошо смотаться на трехчасовой и смотреть и смотреть!) Сходство было удивительным. Мужчина кроме того и вел себя как дуэлянт: он подпрыгивал, размахивая чем-то длинным вроде шпаги и, выбрасывал правую руку вперед, протыкая здоровенный белый предмет (мишень?), отставив левую руку, согнутую в локте под прямым углом. В левой руке он тоже что-то держал. У него были длинные черные волосы.

– Что же он такое делает? – заинтересовался мальчик..

Он подошел поближе и увидел в правой руке у мужчины длинную кисть, в левой палитру, белый предмет на скамейке – мольберт. И в массе хаотично вколотых в холст полотна цветных пятен уже угадывались контуры зданий на противоположной стороне реки и белый прогулочный катер, и длинное, белое, похожее на аиста облако.

– Ну чего стесняешься, – проговорил вдруг художник. – Подходи.

(Как он это меня заметил? – подумал мальчик.)

– Я художник, – сказал мужчина. – И вижу спиной. Иногда вижу то, что другие люди не видят. А иногда и мысли угадываю, которые другие скрывают. Тебя как зовут? А? Как?! Ну и меня также. Только еще с отчеством. (Прозвучало необыкновенно раздельно и странно-вызывающе: от-чест-вом.)

– А пришел-то рисовать? И, не дожидаясь ответа, сказал:

– Чего стоишь? Садись и давай.

Снова неожиданный выпад в сторону противника – мольберта. Завершающий удар, прямо в сердце… Всё! Конец!

– Теперь пожалуй все, – сказал художник и вздохнул с явным сожалением. – Эх, когда еще такая натура будет. Долго искал, понимаешь такой ракурс. Когда еще придет…

– Ну ладно. Рисуй, парень. А я посижу. Или пройдусь…

Мальчик сел перед статуей Сатурна и взял карандаш. Прошло минут пятнадцать.

– Ну, что? – услышал он откуда-то сзади. – Покажешь?

Мальчик протянул альбом в ту сторону, откуда прозвучали слова.

– Так, смотри ты, ишь ты, экспрессии много, а ты знаешь, парень, умения-то еще маловато…

– Ну, это, положим, я и сам знаю, – подумал мальчик. – Ишь, удивил…

– Ты понимаешь, – продолжал художник. – Скелет без мяса – просто скелет. Дай-ка мне твое стило.

Мальчик не знал, что такое стило, но догадался, что это, скорее всего, карандаш.

Художник сделал всего несколько движений и, о, чудо! Бумага ожила, контуры бога приняли живые очертания, плоскости стали выпуклостями, на рисунке был живой человек. Его даже хотелось потрогать и погладить.

– Ну, ладно, пойдем, – сказал мастер. – Время итти. И посмотрел на часы.

– Тебя тоже, наверно, ждут дома. Ты рисуй побольше и дело пойдет, но учиться надо технике и многому другому. Тебе бы походить в Художественную школу. Да, точно. Я дам тебе адрес. Там у меня и знакомая есть. У тебя что-то есть, право есть. Обидно будет, если потеряешь.

Они медленно шли рядом по аллее к воротам напротив Михайловского Замка.

– Что, давно рисуешь? – все спрашивал художник. – Это, знаешь, дело такое, если уж начал – не бросай. Потом жить не сможешь без карандаша. Я вот рисую только по выходным. То есть я рисую (прости меня, господи!) и на работе – плакаты к фильмам.

– А я все больше самолеты, танки, футбол, дома, – отвечал мальчик. – А самое трудное для меня это нарисовать Неву. Не получается никак вода.

– Да, вода самое трудное, – согласился его собеседник. – Даже у Айвазовского не всегда получалось… Слышал про Айвазовского? Нет?

– Нет, не слыхал, – сказал мальчик. – А что он рисовал?

– Воду, море, валы, – ответил художник. – Особенно ему удался девятый вал!

Они приблизились к последнему повороту, где вдоль Лебяжьей канавки выстроились рисовальщики с мольбертами, альбомам или просто кусками белого картона. Все они копировали одно и тоже – панораму Лебяжьей канавки, Марсово поле, деревья…

Ряд художников был похож на верующих у Собора Святого Пантелеймона – они быстро поднимали одновременно глаза к небу, вскидывали головы и быстро и покорно их опускали, что-то начиная быстро перебирать руками, сложенными у живота. В апреле на Пасху много людей сходным образом толпилось вокруг ограды, умело смонтированной из трофейных турецких пушек.