Одинокие мальчики

Анатолий Третьяков

Одинокие мальчики

Посвящается 75-летию Великой Победы

Anatoly Tretyakov

THE LONELY BOYS

Stories

This is a work of a fiction. The characters, incidents are products of the author’s imagination and are not to be construed as real. Any resemblance to actual events or persons, living or dead, is entirely coincidental

Передняя обложка: Ленинград. 1941. Осень. Фото Совинформбюро,

Портрет автора и задняя обложка работы жителя блокадного Ленинграда Александра Кормана (член СХ СССР.)

Ст.-Петербург. Наводнение. Осень. 2008. Холст, масло.

Copyright © 2009 Anatoly Tretyakov ([e-mail])

Мальчики

«Вечером дедушка оторвал листок календаря и весело сказал:

– Ну вот, завтра 22-е июня 1941 года. А раз воскресенье, значит отдохнём…»

Флора Зеленская«Одинокие девочки», стр. 7.Изд. SONG С °. 2006. Boston, USA.

Это о тех, кто родился до войны, во время неё и после. Их родители выполняли пятилетние планы и гибли на фронтах во время финской и Великой Отечественной. Они пришли жить в то время, о котором немецкий писатель Луис Фюрнберг писал так:

«Тебя встречает мир как зверь, вокруг страданья и нуждаТвою качает колыбель чужая даль…»

(в сб: “Hölle, Hass and Liebe”)

Они были обречены на блокаду, эвакуацию, на прозябание в коммунальных квартирах, на учёбу в три смены в переполненных классах, на жизнь без отцов, на получение солдатской пенсии на которую можно было купить один ботинок. Часто они должны были бороться с жизнью один на один, потому что их было некому защитить. Они были обречены быть плохо одетыми и вечно голодными, хотя они, бывало, этого не замечали, потому что были детьми и радовались жизни. Они росли среди тотального хамства и бескультурья, но оставались чистыми, хотя язык улицы они познавали в совершенстве раньше, чем язык «Родной Речи»…

До конца своих дней они и их потомки будут помнить Великий Подвиг родителей, которые ценой своей жизни отвели от них и страны чудовищную угрозу тотального уничтожения.

Война в России, будет такой, которую нельзя будет вести по рыцарским правилам. Это будет борьба идеологий и расовых противоречий, и она будет вестись с беспрецедентной безжалостной и неутомимой жестокостью. Все офицеры должны отвергнуть от себя устаревшую идеологию… Я категорически требую, чтобы мои приказы беспрекословно выполнялись. Комиссары являются носителями идеологии, противоположной национал-социализму, поэтому комиссары должны быть ликвидированы. Немецкие солдаты, виновные в нарушении международных правовых норм… будут прощены» «Моя миссия, если мне удастся, – уничтожить славян. В будущей Европе должны быть две расы: германская и латинская. Эти две расы должны работать в России для того, чтобы уменьшить количество славян. К России нельзя подходить с юридическими или политическими формулировками, так как русский вопрос гораздо опаснее, чем это кажется, и мы должны применять колонизаторские и биологические средства для уничтожения славян»

(А.Гитлер, 1941.)

Мальчики

… Он родился в ЛенинградеНезадолго до войны.Дома был, наверно, праздник,А морозы не сильны.Снег летел больничной ватойИ уже врагам назлоТериоки были взяты,Мертв, кому не повезло.Все вокруг него сидели,Зная точно наперед:Ровно через две неделиНаступает Новый Год…Но того не знала мама,Слушая капризный рев,Как уже осталось малоДо двенадцати часов.И не ведали в квартиреСредь покойной тишины,Что осадные мортирыНа него наведены,Что планирует над ВолгойРезать небо Мессершмидт,Что уже готовит ЗоргеДонесенье в нужный МИД.Что от Таллина до КушкиРасчитал, разметил Рейх,Где в могилу ляжет русский,Армянин или еврей…И не знало о блокаде,О пайке в 120 граммВ предвоенном ЛенинградеПоколенье пап и мам……Тихо лучики лучилисьНа прицелах у Десны,А они ходить училисьРовно за год до войны…

В зале кинохроники Музея обороны Ленинграда, 1948 г

«… Годовалая девочка была похоронена в патефонном ящике…»

(Ленинград, январь 1942 года, из газет.)Ах, пластиночки Апрельского[1]Блинной горкой на столе!Крошки ситного, карельскогоЖелваками по скуле…Папироски на клеёночке,Патефонная игла…Фотография девчоночки,Что намедни померла…Этикетка черноватаяНа пластинке чуть видна…Между рам на серой ватеКак скелетик бузина…Буквы золота сусальногоНаискось венчают лоб,Где играет поминальнуюПатефона серый гроб…* * *

Он вернётся в Ленинград…

* * *Поединок. ПулемётныеТра-с-сыр-ре-жут го-р-ри-зонт…Са-мо-лё-тики залётные!В каждом сын, und ein Sohn[2]Вот «пике», вот «бочку» крутит,Вот таран, вот дым… и… und[3]…У него детей не будет, —Жить осталось пять секунд.Он летит к земле как скуттер,Стропы взрывом сожжены…– Ждёшь напрасно, liebe Mutter[4],Не придёт твой сын с войны.* * *Мальчик держит медный чайник.Шапка набок. Лет пяти.Он остался жив случайно.Он фашистов не простит.Что-то шамкает проектор,Лента старая дрожит,Снег и лёд. Кабоны[5] сектор.Догорает «Мессершмидт».Вот, пройдя по эстакаде,Быстро посмотрел назад.Как окончится блокадаОн вернётся в Ленинград.Шкет дрожит в пальтишке рваном,Рукавом утёр соплю…Я ровеснику в трамваеЗавтра место уступлю.

Он вернулся в Ленинград…

…Октябрь 1945-го. Этот дом по чётной стороне Литейного виден издалека. Если смотреть с самой верхней точки арки Литейного моста, то угол этого, если ему не изменяет память, шестиэтажного мощного здания выглядит как нос одного из лайнеров (Большой Дом, Дом Офицеров…) стоящих параллельно на долгом приколе у длиннющего мола Литейного Проспекта, рядом с которым высятся подъемные порталы Пантелеймоновской церкви и бесконечные стальные волны трамвайных рельс безостановочно лижут ватерлинии пришвартованных к тротуарам массивных кряжистых трудяг домов постройки XIX-го.

Дом на перекрестке. Здесь четыре угла. Один из них дом, на котором через почти пятьдесят с лишним лет появится мемориальная доска, извещающая, что здесь жил Иосиф Бродский, русский поэт, лауреат Нобелевской премии. Напротив этого дома школа модернистской довоенной постройки. Через дорогу на противоположной, нечётной стороне Литейного, здание детской поликлиники. Около этого дома он и его семья (а ему было тогда шесть лет) встретили после возвращения в Ленинград из эвакуации первого родственника. Его троюродную сестру Галю. Было ей тогда лет одиннадцать. Она пережила блокаду. Прошло с тех пор не много, не мало, а 65 лет…

Это был его первый дом с которого начался для него Ленинград…

…Галька вывернулась с улицы Короленко и бежала по волнистому булыжнику, которой тогда заменял нынешнее асфальтовое (а не нужно было менять!) между собором и Литейным. Церковь, как-бы вырастающая из булыжника, окружённая оградой из трофейных турецких пушек, на его взгляд, смотрелась бы лучше.

Так эта Галька, когда её окликнули, кукожилась и не признавалась (а ведь прошло 4 года и блокада была), но, в конце концов, снизошла и вспомнила… Он этот момент очень хорошо запомнил. И пустоту Литейного и напряженное молчание дома за спиной, (вспомнит или нет?), и отчуждение булыжников, где росла настоящая зеленая трава и лежал настоящий конский навоз. Много было еще ломовых лошадей после войны…

А еще в этом доме на самом углу на первом этаже была часовая мастерская, где работал земляк его бабушки, и пока тот не умер он всё носил и носил стенные часы 1910-го года издания в починку. И их удивительный пронзительный бой с длительным астматическим шипеньем до, и тяжелым вздохом после, он не забудет никогда. А резной ключ от часов, когда механизм устал сопротивляться разрушительному влиянию времени и уже не реагировал на реанимационные процедуры, и был с грустью удален из квартиры, он хранил еще много лет, как ключ от какой-то таинственной кладовой, где ожидает его небывалое сокровище… Только бы вот узнать туда дорогу… Дело за небольшим… Узнать и не забыть…

Запомнилось: если стоять на Литейном мосту, то сквозь бесконечно пустой Литейный проспект были хорошо видны клотик и орудийные башни Владимирской церкви…

Монумент «Разорванное кольцо», (автор К.М.Симун) Часть мемориала «Зелёный пояс Славы». Западный берег Ладожского озера.

Эрика рыжая

– Эй, рыжуха! Содишьси, што ли? – шофер почти что вывалился из двери автобуса и, стараясь в то же время сохранить равновесие, держался левой рукой за руль. Правая рука высунулась из засаленного до черноты рукава ватника и призывно махала.

– Нет, нет, спасибо, спасибо! – прокричала в ответ девчонка лет тринадцати с медно-красными косичками, в которые были вплетены синие ленточки. – Нет, я пешком!

– А пошто? – удивился шофер. – Пошто? Ну, как хошь… Втянул себя обратно в автобус, дернул за рычаг, с трудом закрывающий ржавую скособоченную дверь. – Пешком… Была охота… И правда что… Ноги-то молодые…

Автобус прогрохотал по булыжнику вниз к единственной асфальтированной в городе улице. На указателе была надпись:

→ на Комсомольское шоссе.

Девочка смотрела ему вслед. Автобус был удивительно похож на маленький кораблик, ныряющий в ямы, как в волны. А две черных печки по бокам ничем не отличались от черных труб буксиров, пыхтевших на Неве в той далекой довоенной жизни, когда она только пошла в школу. Только эти трубы плевались желтеньким дымком, а не распускали шарфы черного тумана как ленинградские буксиры, которые и назывались как-то красиво «БУДОГОЩЬ» или «ВОЛХОВСТРОЙ». А тут и пароходов-то настоящих нет. Чапают по реке какие-то колесные уродцы. И на каждом надписи – то «УРАЛЕЦ», то «ПАТРИОТ». Будто других слов нет. А печки эти вместо бензина поставили и топят каким-то брикетами. Ну, понятно, что бензин нужен самолетам и его нужно экономить.

…Она обычно садилась на автобус около дома с малолетней сестренкой (совсем малявка – пять лет!) Отводила её в очаг (а мама забирала после работы) И на все это уходило минут пятнадцать. А автобус стоит на кольце целых двадцать минут. А на нём до школы быстро, а на трамвае быстрее – минут десять, потому что и остановок меньше и ям на рельсах нет. А трамвай еще в январе отменили, чтобы экономить электроэнергию. А пешком примерно полчаса. Конечно, смотря как итти… Если поторопиться, то меньше, а быстреньким шажком – то и совсем быстро. И итти-то нетрудно. Тротуар деревянный – ни ям, ни луж, не то что на этом, что рядышком, Комсомольском шоссе…

Она прошла мимо газетного киоска как всегда замедляя шаг, чтобы пробежать заголовки местной газеты, которая полностью перепечатывала первую страницу «ПРАВДЫ» (и покупать не надо; по заголовкам уже все ясно, что и как.) Вот и сейчас быстро и понятно:

До имперской канцелярии всего 2 километра! Добьем зверя в его логове! На Тихом… потоплено два японских авианосца!

…Уже два дня было жарко. Так жарко, что просто не верилось, что эта бесконечная противная зима, когда даже, казалось иногда, выдыхаемый воздух замерзал прямо у рта, кончается. Однако холод переносился хорошо.

– А все потому, – назидательно объясняла географичка «что климат строго континентальный»

И всего-то неделю назад снегу было! Не пройти… Она так ждала этого момента, когда все начнет таять и растает наконец! Ей так это было нужно! И вот, дождались. А мама тоже рада, потому что зимнее пальто уже почти сносилось, а у неё почти новое демисезонное. Она шла и отмечала, что прогалин уже больше чем земли, закрытой остатками снега… Её туфельки глухо шлепали по мокрому дощатому тротуару. Солнышко припекает… Снега уже мало… Но осталось все же достаточно вдоль заборов, под окнами, у завалинок и в тени разных хозяйственных пристроек. И, особенно, под деревьями и кустами. А вот, интересно, почему под окнами? Наверно потому, что ставни большие и тени дают много, когда полуоткрыты. А ставни везде, и у каждого хозяина свой рисунок. А ставни «замыкают» на ночь изнутри. А между тройными рамами на серой, цвета грязного снега, вате, лежат гроздья янтарной рябины. Такая вкусная после того как прихватит её морозцем! А варенье какое!

…Она торопилась. Шла быстро, иногда даже ускоряла шаг. Не так, чтобы бежать, но достаточно быстро, чтобы чувствовать скорость, но и не устать в тоже время. И чтобы все сделать и успеть ко второму уроку. Первый – был урок физкультуры. А у неё не было ни малейшего желания толкаться в маленьком потном зале, где всегда холодно и кидать какой-то рваный тяжеленный медицинбол. Пусть сами толкают если хотят! И, кроме того, они уезжают на днях – мама уже получила разрешение на въезд в Ленинград и у неё вообще форма порвалась от старости и стирок… А урок физкультуры последний в этом году – не покупать же новую форму! Да и где её купишь! А их соседка тетя Варя правильно говорит: Все покупать, так купилы не хватит! Мама могла бы наверно купить – так купить негде. Надо иметь карточку на ситец. А они её уже израсходовали, пошив сестренке в её очаг передничек и мешок для обуви.

Неожиданно раздался знакомый голосочек соседки по парте: – Эй, Шустерова! Куда шустришь-то? Ишь почесала! Только пятки сверкают! Не заметила ли Галюха заштопанную дырку на пятке? Как раз над краешком задника. Еле заштопала. Мама говорила, всё, мол, нитки никуда. А обе знают, что она просто выросла и нога стала больше. А чулки те же самые. А новые взять неоткуда. Но ничего, скоро, скоро уедем. В Ленинграде достанем у родственников. А что такого? Многие умерли и чулки остались…)

– Так я ж тебе кричу, Эрика, тебе! Ты, что, оглохла, что ли? – продолжала вопить Галюха, высунувшись из форточки.

– Хорошая девочка, только богатая больно, – завистливо (а чего стесняться-то) – думала Эрика. – Вот на завтрак ей часто дают кусок булки с теплённым маслом, похожим на мёд и посыпанным крупным, еще довоенным сахаром. Такое же масло приносили им домой в Ленинграде какие-то чухонки. А чухонки нравились – белобрысые как она… А сколько этого масла она выбросила! Страшно вспомнить! Срежет ножом, когда мама не видит, и в ведро. Но Галюха всегда толкает её в бок и спрашивает:

– Буишь?

А Эрика всегда отказывалась, хотя свой бутерброд, помазанный рыбьим жиром – вот тошниловка! – она съедала с трудом. А вот учиться соседка не хочет – всё списывает и домашние задания не делает. И не скрывает, что больше в школу ходить не будет: «Хватит с меня работы по дому… чиво я там в вашем классе не видила?»

Галюхина веснушчатая физиономия, с которой коричневые пятна не сходили даже зимой и иногда напоминали светлый крем для обуви, сияла.

Эрика спросила, еле переведя дух:

– А ты чего дома-то?

– Так чиво мине там делать? – ухмылялась Галюха. – И корову обрядить нада, и по дому, и в сарае… мамку-то опять вызвали на завод ночью… А за табелем потом зайду… Делов-то… Или пришлют домой…

Галюха была единственная, которая уже носила лифчик, чем ужасно гордилась. Девочки с завистью и даже опаской посматривали на неё, когда она одевала на физкультуру тугую майку. И все мальчишки пялили глаза. А ведь и учится плохо и ошибок делает столько…

Эрика смотрела на Галюхин дом так, как-будто видела его впервые. Зимой дом выглядел совсем иначе – словно вросший в землю дот. А сейчас снега нет и видно какие толстенные бревна, какие добротные ставни и ухоженное крыльцо, и какие красные кирпичи на трубе… И сразу стало ясно, что по двору без сапог не пройти – много навоза и всякой грязи, которую еще не успели убрать.

– Ну как хочешь… Оставайся дома, – сказала Эрика. – А мне пора…

– А Гаврюхе скажешь до свиданья? – ехидно спросила её соседка по парте.

(Гаврюха – козел, как-то незаметно подобрался к забору и бороденку сквозь прутья просунул. Такой смешной! Она как-то сказала маме, что козел похож на Калинина. Так мама тогда охнула, двери закрыла и обмершим голосом взяла с неё страшную клятву – никогда, никому, ничего подобного!!)

Голубые глаза козла, казалось, смотрели сквозь неё. Эрика рассмеялась. Небо было в точности такого же цвета как глаза Гаврюхи!

– Ну ладно, прощайте, прощайте, – помахала рукой Эрика и заспешила. Ещё итти и итти…..

– Как все по разному выглядит, – успевала отмечать она про себя, хотя её все существо было поглощено быстрой ходьбой. – Как все по разному выглядит, если смотришь с тротуара или из окна автобуса! Вот этот домик под холмом смотрится из автобуса как сказочная картинка, а вблизи с земли – ну развалюха-развалюхой. Гнилье… И эти веревки, на которых всегда сушат белье. И как не стыдно развешивать у дороги синие теткины пантолоны? Зимой эти штаны вообще похожи на замороженные шкуры, содранные с бездомных собак… Их сосед, скорняк-армянин, сушит точно такие же на стальной проволоке… А прошлым летом сосед по автобусу, показывая на другой пустырь, что немножечко подальше, где валяются разные ржавые железяки, тыкая желтым прокуренным пальцем говорил:

– «Тут еще недавно золотишко мыли… А может и еще моют…»

– Но это все слева, слева! Через дорогу! А мне нужна туда, где справа, справа! – повторяла Эрика. – Вот поднимусь на горку, затем спущусь. Там еще такое старое дерево стоит – давно уже спилить пора – такое гнилое. Того и гляди кого-нибудь задавит. А там уже надо поосторожнее. Могут быть наледи, полетишь.

Поэтому она решила ставить ноги параллельно друг дружке, словно спускается на лыжах лесенкой. На всякий пожарный случай, как все по сто раз на дню говорят. А что это означает, так толком никто объяснить не может. А портфель, между прочим, поможет удержать равновесие, если что… Никого не видно… Да ведь сегодня пятница, а работает этот пустырь по субботам и воскресеньям. Такая большущая площадка с футбольное поле, где утрамбованный снег перемешан с замерзшими зелеными «конскими яблоками» и собачьими коричневыми «колбасками». Длинные коновязи, похожие на гимнастические бревна, идут в несколько рядов. А примерно метрах в двадцати от края тротуара несколько скособоченных будок, обитых старым кровельным железом. В этих будках можно многое купить. Например, даже яблоки, которые тут стоили однажды всего шестьсот рублей штука, тогда как в привокзальном буфете аж тысячу! Это место известно всему городу и без него жить просто невозможно! Тут можно выменять вещи на любые продукты, даже на сметану. Только вот вещей-то у нас уже почти не осталось, – с горечью отметила Эрика. – Это место называется БАРАХОЛКА!

Она с замиранием в сердце остановилась у края тротуара, не решаясь сделать первый шаг в неизвестность ноздреватой грязной массы. Огляделась, высматривая где было лучше войти… Вот это её место, которое она так ищет, недалеко от края тротуара – у конца ближней коновязи у той самой будки. Там где они в начале зимы с мамой лицом к лицу столкнулись с их соседом, эвакуированным певцом, который пугал всех поначалу своим рычанием, несшимся по утрам из открытой форточки. Его жена оправдывалась, говоря что у него редкий бас и ему нужно все время вокализировать. Артист, по правде говоря, был мало симпатичен – никого не замечал и всё время, к удивлению детей и взрослых, то и дело хватался за горло, тряс его и мычал. Жена объясняла, что это нужно для расслабления связок. Баба Варя ненавидела его всей душой и приговаривала:

– Подумаешь! Человек, как человек. Две ноги, посредине нос… Мой тоже как выпьет, так всегда пел…

Артист стоял высокий, красивый… Смотрел поверх толпы и продавал шубу, вокруг которой прыгал какой-то плюгавый мужичонка, приценивался. Мама тоже притворилась, что она его не заметила. А сосед скорняк, кивнув в сторону артиста, тихо сказал (сам он продавал самодельные шапки):

– Э! Кажды мясо хочэт кушат! И нэчава стэснятца!

Эрика все не решалась… А надо, надо это сделать! Она так ждала этого момента и время идет… Опоздать на второй урок не хочется. То, что потеряно, лежит вон там, у самой будки – рукой подать! Она даже представила, как её галоша, словно маленький, черненький потонувший кораблик покойно спит на дне под толстым слоем снега. В розовое её дно еще папой была вбита нержавеющая литера, похожая на цифру ТРИ, но когда её спрашивают почему ТРИ, то она отвечает, что это не ТРИ, а Э, хотя на самом деле эта первая буква её имени ERIKA, только перевернутая…

Она опасливо смотрела на страшное пространство, распростертое перед ней. Было как-то неуютно расставаться с твердью тротуара и менять такую проверенную позицию на сомнительную. Шагнешь, а там яма под грязным снегом, а то и того хуже – грабли или лемеха…

– Утонешь или поранишься… Кто услышит? Кричи, не кричи… А автобус обратно пойдет минут через сорок… Вполне хватит, чтобы сдохнуть тут… А и опоздать на второй урок, если даже выскочу, нельзя, – уверяла себя Эрика. – Он такой важный, такой важный… А училка литературы такая строгая, стоит опоздать на минутку, и проторчишь за дверью. Ужас просто! Но галошу надо найти сегодня во что бы то ни стало! И жалко, и назавтра снег уже полностью сойдет, начнет работать барахолка и кто-нибудь приметит. Ищи потом, свищи! А галоши на два размера больше чем надо, и крепкие еще, и на будущий год подойдут! Деваться некуда, – сказала она себе и осторожненько слегка прикоснулась носком правой ноги к территории барахолки. И, всё еще, держа вес на левой ноге, стала переносить равновесие на правую. Снежок начал тревожно похрустывать, словно ледок в полынье. Её дернуло и качнуло… И она, не желая того сама, с силой опустила правую ступню на снег. Нога не провалилась! И вообще ничего плохого не произошло! Несколько мгновений она постояла в этой странной позиции – правая нога на барахолке, а левая на тротуаре. Ура! Она подтянула левую ногу и присоединила её к правой. Вот так-то лучше. И, лавируя между еще твердыми кусками льда с вмерзшим навозом, стала медленно итти вдоль коновязи, хватаясь за ржавые скобы, к которым возницы прикручивали уздечки, как за перила. Да, да, это там, больше негде! Там, где она поскользнулась… Она уже видела, что то местечко около будки в конце коновязи покрыто тоненькой, уже плавящейся корочкой льда, и завтра там, точно, уже льда не останется. Как же она летела тогда и как не упала ни разу, до сих пор понять не может. А бежала от школы. Хотя не совсем от школы, а уже метров триста отошла. И что это ей тогда взбрело в голову прогуляться и решить, что все опасности позади! Хорошо, что тогда за ночь до этого не было снега и тропинка была хорошо утоптана и даже посыпана песочком! И он гнался за ней и догнать не мог! Где ему в огромных, наверно, отцовских сапожищах, сорокового размера! А она всегда бегала, будь здоров! Хотя валенки мешали. А когда уже в левом боку закололо так, что она уже, казалось, и двинуться не могла, внезапно выросла барахолка. А там уже мельтешили около коновязей мужички, готовя площадки на завтра, то есть к субботе. Она ринулась тогда к ним и мимо них, прямо к будке, так чтобы между ним и ею стояли люди и лошади… (А в этой будке – она запомнила свою мысль, непонятно как появившуюся тогда), можно будет купить жареных семечек… И вот там, около будки, она споткнулась о длинный кусочек льда, она видела его словно сегодня, такой длинный и противный кусок… И полетела, и воткнулась бы в будку, если бы не выставила вперед левую руку с зажатым портфелем. И когда она, быстро поднявшись, оглянулась, то увидела как на неё надвигаются расширенные, полные ненависти зеленые глаза с рыжими ресницами, как его правая рука дергается, пытаясь что-то вытащить из кармана грязного старого ватника с чужого плеча, больше похожего на пальто, чем на ватник, и услышала как он шипел, видимо боясь кричать – мужики рядом – РЫЖАЯ БЕСТИЯ! БАСТА ТЕБЕ! Оцепенев, она смотрела как он вытаскивает тот самый, уже знакомый ей заточенный напильник, и как белеют в суставах грязные, в цыпках мальчишеские пальцы, что было силы сжимая деревянную ручку с набитым на её конец медным кольцом… Она тогда, не помня себя от страха и ненависти, отвела назад левую руку с портфелем (она уже потом поняла, что перекладывать портфель в правую руку не было времени и он бы успел увернуться) и что было силы саданула Мишку по его ненавистной харе. И она увидела, как неожиданно закапала кровь на снег, и вспух его нос, и над правой бровью образовалась рваная длинная ранка. (Наверно замком – пронеслось у неё в голове.) И запомнила, как это мальчишеское лицо внезапно постарело, залитое взрослой болью, и как он охнул и схватился за лоб… Она уже не помнила, как оказалась дома. Только осталось в памяти, что она вскочила в тарахтевший навстречу автобус… И обнаружила, что галоши нет. И поняла, где та соскочила…