Вкус жизни

– В шестьдесят третьем Хрущев отнял у студентов бесплатный хлеб в столовых. Многих этим подкосил… Я, бывало, набью карманы бесплатным хлебом и иду в общежитие сытая, счастливая. Меню у меня было простое: на завтрак чай с хлебом, потом полный столовский обед, на ужин опять чай с хлебом. А в промежутках – хлеб всухомятку. Зверский был аппетит, на степуху не прокормиться, – добавила минору Лиля. – А через год Хрущев всю страну посадил на голодный паек. Вспомни, тогда появились талоны на пшенку, а в магазинах – китовое мясо и кукурузный хлеб.

– Может, я сейчас скажу глупость, но мне тогда почему-то казалось, что тот трудный год устроило нам нарочно само Политбюро, чтобы спихнуть Хрущева, – сказала Жанна.

– Ну, ты и фантазерка! А что скажешь про брежневские годы? «Жить стало легче, жить стало веселей». И в это верила? – ехидно напомнила Инна.

– Но мы же все равно при Хрущеве оставались великой державой, и время полетов в космос было временем всеобщего воодушевления, – с неожиданной горячностью напомнила Аня.

– Но ни на шаг не продвинули свое сельское хозяйство. Целину распахали. Кукурузой обсеялись, а народ не накормили.

– Ха! Пренебрег твоими советами.

– Уличила! Хрущев с лицом и фигурой зажиточного крестьянина сам был из недр народных и хотел как лучше… А скольких людей из бараков и коммуналок вытащил в отдельные, пусть даже малогабаритные квартиры. – Это Аня опять неуверенно попыталась заступиться за Хрущева. – У тебя, Мила, уж извини, слишком трагическое видение прошлого деревни, и об него разбивается всё хорошее, что было в те годы в твоей жизни. Хрущев оставлял двоякое впечатление, и все же он был политическим самородком и уникальным, неповторимым харизматичным лидером. У него было политическое чутье, благодаря которому он стал незаурядным руководителем. Он задал новый тон, новый взгляд на дипломатию. Он ошибался, но шел вперед. При нем мы стали супердержавой и победили Америку. Нас боялись и уважали. Он катил страну на гору, а Брежнев с горы.

Мила возмутилась:

– Убедительно прошу, помолчи! Я тебе о деревне толкую, а ты мне мозги засоряешь городскими удобствами и политикой. Живя на всем готовом, ты не вкусила колхозной жизни, где были сплошь приписки и повсеместное воровство.

– Воровали, но все оставалось России, а теперь олигархи на Запад всё наше богатство гонят, – выбросила свой последний козырь Аня.

– Я права! – удовлетворенно подчеркнула она.

Замечание не пришлось Миле по душе – это было написано на ее лице, – оно мешало ей высказаться, но она упрямо продолжила:

– И Сталин, и Хрущев блокировали инициативу народа. И что люди от них получили? Один страну в ГУЛАГ загнал, другой – в дурь.

Я не склонна видеть в прошлом только плохое – это глупо, но к Никитке потеряла интерес, когда он впервые удивил меня дикой верой в то, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме. Весь мир грозился сделать коммунистическим. Рай на свой лад представлял. Авантюрист– он и в правительстве… то бишь и в Африке, авантюрист. Какого же уровня культуру, образование и совесть надо было иметь, чтобы утверждать подобную чушь! Наверное, идеология и логика несовместимы. «Его мечта попахивает библейским отголоском знаний, полученных в церковно-приходской школе», – удивлялась я и жила вне рамок колхозной системы с мечтой об университете. «Выкамаривается Хрущев, – говорила моя бабушка в злой печали, – провидец хренов! На кой ляд ему это нужно?»

– Меня больше всего в школьные годы бесило всеобщее поддакивание этой утопической идее. Не верила я во всеобщую людскую глупость, в то, что все оказались в западне идеологии. Я не понимала поведения людей, не хотела мириться с таким положением в обществе, бунтовала.

Родители, зная, как в одночасье можно погубить репутацию и надолго сделать свое имя опозоренным, пуганные Сталиным и не верящие в долговременное потепление, неусыпно оберегая покой и безопасность семьи, упорно и старательно «обламывали и обтесывали» меня, чтобы не брякнула где не надо что-то не в меру честно-наивное. И комсомол прикладывал к этому свою «надежную» руку.

Родители не были провидцами, но утверждали, что «им доподлинно известно, что всякие потепления – как вспышки гриппа – кратко-временны. Всякая власть поначалу хороша. Затем начинаются репрессии, сначала карают только худших, потом и до лучших руки доходят. Правители всегда поступают так с теми, кому они слишком обязаны…» Поэтому-то они и не спешили расставаться со своими взглядами. – Это Инна «вмонтировала» свой монолог в рассуждения Милы.

– «Я вестника того предвидел сам». Для тебя важнее всего произвести впечатление? Давай и теперь возвести о приближении еще какой-нибудь ожидающей нас неприятности, а мы от души посмеемся. Скажи, так, мол, и так: еще один метеорит летит на Землю или новый тиран поджидает нас за углом. Предсказания не будут слишком вычурными? – с усмешкой спросила Рита Инну, точно в отместку за все ее предыдущие шпильки. Жанна чуть не прыснула от смеха.

– И не почешусь, – быстро нашлась Инна.

– А я никогда не жалела о своих мозолях, заработанных летом на колхозном току. И о том, что каменел позвоночник на длинных рядах помидорной рассады. Этот деревенский опыт, при разных жизненных обстоятельствах, был моим нравственным капиталом, моим неразменным рублем во всей моей дальнейшей жизни, – сказала Галя.

– Охотно верю. На этот счет у меня нет никаких предубеждений, но я бы не стала утверждать, что это единственный способ познания жизни и обретения уважения к людям. На всех дураков и лодырей мозолей на твоих руках не хватит, – заметила Алла в своей обычной манере, как бы между прочим.

– У Хрущева был природный ум. Я слышала, он чуть не плакал от бессилия, когда его идеи вязли или выворачивались наизнанку в чиновной среде. И он все-таки выделялся среди своего «высокого» окружения, – пробурчала Аня. – После Сталина ему хотелось верить.

– Способность вести светские разговоры – это как вторая специальность. Ему это не было дано, – рассмеялась Лера, видно, припомнив знаменитый на весь мир хрущевский башмак.

– Человек первичен: его характер, темперамент, талант, а специальность к нему прикладывается как необходимое следствие, – глубокомысленно заметила Жанна.

– Что может приложиться при отсутствии интеллекта и должного воспитания? – не согласилась с ней Мила.

– Хрущев освободил страну от лагерей, даже всех пленных немцев отпустил. Не только солдат, но и ученых, – напомнила Аня.

– При Никите деревня лучше жила, чем при Сталине, – энергично сказала Инна, желая покончить с непонятным ей педагогическим уклоном в обсуждении эпохи хрущевского правления.

Мила вдруг рассерженно заговорила на той смеси русского языка с украинским, на котором изъяснялось большинство людей ее родного села, расположенного на самой границе с Украиной. По всему было видно, что шутить на деревенскую тему она не расположена.

– Конечно, лучше! Согнал Никитка народ с земли, огороды обкорнал чуть ли не по самое крыльцо, от скотины отвадил, хозяйство отучил вести. Всех к ногтю прижал. Мужики, чтоб не скурвиться, пить начали… Аспид, родимец его забери. В колхозе вручную свеклу дергать заставлял враскорячку. Нехай бы сам померз на буртах, може бы трохи одумался… Да куды ж було вертаться?

Скотину отобрал, а молочко, яйцо и прочее – кровь из носу, но отдай в государство кожным литом. А угодий – фигу тебе под нос. Ишачишь, ишачишь, а маслица у тим роки раз получишь, да и то не больно-то разговеешься. Его бы в колхоз моего детства, узнал бы, как сухая ложка рот дерет… Кремлевский мечтатель.

Не в силах усидеть на месте, Мила вскочила и закончила свой монолог, нервно расхаживая вдоль стены.

– Бывало, вкалываешь с ранней весны по глубокую осень, рук-ног не чуя, а толку никакого. Лишнюю скотину в своем двору не заведи, не моги. Помню, отелилась наша коровушка двумя детками, так бабушка, плача, скорее отнесла «лишнего» теленочка на колхозный двор. Все убивалась: «Кто же его, бедненького, молочком выпаивать будет? Загубят ведь в колхозе. Общественное – оно ничьё». Чуя удавку, умные люди под любым предлогом бежали в город. Никите бы на попятную, да куда там, закрутилась-завертелась чиновничья машина. Не остановить. Вот и накатывал на селян девятый вал проблем… Ему ли вершить судьбы народов великой страны… Слава Богу, призвали Хрущева к ответу. Конец его был предрешен. Сожрали голубчика с потрохами. И пошла писать губерния. Он, видите ли, неправильно истолковывал коммунистическую идею. А раньше не замечали?

– Чего проще: поменял команду – и списывай на бывших все грехи своего правления!.. Брежнев всех обыграл и переиграл… – усмехнулась Инна.

– Мила, убавь обороты. Непростительно упрощаешь ситуацию, – с неодобрением заметила Эмма. – И ты, Инна…

– Не суйся не в свои сани. Избавь меня от необходимости общаться с тобой на эту тему. Ты некомпетентна, – огрызнулась Мила.

Эмма придала своему лицу выражение оскорбленного достоинства и отвернулась от обидчицы.

«Что это с нашей Милочкой? Нервы поизносились? При ее-то благодушии?.. И у нее бывают моменты, когда ей «палец в рот не клади», – удивилась Жанна. (Она не знала о трагедии в семье сокурсницы.)

– Боишься каверзных вопросов? Большая политика дело хоть грязное, но тонкое, и не нам в нее вникать, мы там не присутствовали, – холодно сказала Лера, выслушав бурные Милины излияния.

– А нынешний шабаш тебе по душе? Мы вернулись на семьдесят лет назад, только теперь всё много жестче… Таланты гробят и незаслуженно задвигают в самый дальний угол, блатных «середняков» за деньги протягивают. Ум разбивается о тупость и упрямую плебейскую непорядочность, которая уничтожает уважение к себе. Прелесть, а не времечко! – «поддала жару» Инна.

«Инна – вечный оппозиционер. Её бы поставить рядом с Новодворской. Прекрасная вышла бы пара! В Думе ей цены не было бы. «Все у нас плохо, и во всем виноваты коммуняки». В чем Инна искренна и чистосердечна, так это в злости. Не пойму ее, сама только что капитализм расхваливала, а теперь ругает. Дразнит, намеренно заводит? Ее слова – бессмысленное неуместное вторжение в общий разговор, – усмехнулась Жанна без раздражения, даже с легкой завистью к Инниной раскованности.

Будто услышав мысли Жанны, Мила проговорила с каким-то непривычным для нее гонором:

– Я ни в чем не собираюсь разуверять некоторых присутствующих здесь городских – им солоно не приходилось. (На Инну или на Леру намекает?) Это было бы недостойно памяти наших деревенских стариков. Но если хорошенько разобраться, все мы вышли из деревень… и нечего отмежевываться от общих проблем.

Слова Милы не вызвали у Инны ни малейшего сочувствия. Легким движением плеча она дала понять, что они ее непосредственно не касаются, и, тем не менее, достаточно миролюбиво сказала:

– Как пышен цвет преувеличений! Как трудно развеиваются легенды. Что-то ты, Мила, сегодня тоже разошлась, разохалась? Не ожидала от тебя. Где твой так любимый мной оптимизм? (Не утерпела, чтобы не «подпустить» ехидного замечания!)

– Значит, слишком хорошо обо мне думала, – влет раздраженно отрезала Мила, не почувствовав ловушки, ей же самой и устроенной.

– Чего окрысилась? Чего взвилась, как фурия? Убери гнев с лица. Успокойся, прикинься валенком. «На хрена тебе наган, если ты не хулиган». Так, кажется, говорят в деревне? Хватит старые бабьи стоны тиражировать. Больше апеллируй к разуму, а не к чувствам. Можно подумать, что в деревнях происходило и происходит что-то из ряда вон выходящее. Обыкновенный бардак. При всей заманчивости, при всей поразительной раздольности нашей страны и великой духовности народа Россия – постоянно над бездной. Ей в основном не везло с руководством.

– Многообещающее начало. – Это Жанна заступила на вахту спорщика. – Про бездну – выдумки это всё. Все государства трудно развивались. У всех была масса проблем. Войны и все такое… Что касается брежневских времен с его заржавевшей экономикой, так это просто. Мы верили в возможности коллектива, когда поднимали руки «одобрямс», когда считали, будто то, что каждому не под силу, насущно необходимо и доступно сообществу. И даже с этим чувством локтя нам порой приходилось нелегко… Ну а теперь у каждого свои нужды, свои заботы, каждый хлопочет по своим делам самостоятельно. А если и собирается толпа, то она, как и я, копается в полузабытом прошлом и не делает выводов из старых ошибок, – стараясь обуздать чрезмерные притязания Инны на истину, самокритично и грустно закончила Жанна.

«Вот еще одна несъедобная пища для размышлений», – поежилась Лена и принялась энергично растирать мышцы шеи и плечи.

– Тебе полегчало, когда высказалась? – не вникая в суть слов Жанны, сказала Инна. – А теперь ты, Мила, послушай меня. Начну с конца твоего яркого рассказа. Он все равно смыкается с началом. Всему должно быть удовлетворительное объяснение. Да, доставал Хрущев деревенских, потому что не хватался за легкие решения. Всех нас иногда заносит. Надо быть чуть снисходительнее к другим и более строгим к себе. (Кто бы говорил!) А кто крестьян не притеснял? Не вижу в этом апокалипсической безысходности. Но ведь при Хрущеве крестьяне стали наконец-то получать за трудодни деньгами, а не натурой.

– Тебя бы заставить жить на те деньги! На двенадцать рублей! – одновременно, не сговариваясь, возмущенно воскликнули Мила и Галя. – Показное человеколюбие.

– Так и я же о том говорю. Я не разрушаю ваши деревенские мифы. Перед вами, дорогие мои, два взгляда на крестьянство. Нет, на власть…

– Прекрати куражиться! Не можешь не ерничать? Откуда в тебе столько жестокосердной радости? – не выдержала Мила.

– Я же о сути, я о власти…. Ладно, ладно, замолчу только из уважения к твоим сединам, – натянуто рассмеялась Инна.

– А кто как не Хрущев заложил первый камень в фундамент перестройки? Разве не диссиденты-шестидесятники раскачали лодку социалистических устоев и подвели базу перестройки? – Эмма с надеждой подняла глаза на Аллу, ища поддержки.

– Есть отдельная порода людей, для которых служение первично. Они были во все времена, – задумчиво изрекла Алла. Но Эмма так и не поняла, где «витают» ее мысли.

– Хрущев был противоречив и не очень умен, но он не побоялся разоблачить культ личности Сталина, выпустил и реабилитировал миллионы осужденных, и уже только за это его надо добром вспоминать. Без его бесстрашных шагов не было бы признания современной Германией ужасов нацизма. Этот факт важен для народов всего мира, – спокойно сказала Лера, прекратив тем возможность дальнейших споров.

Возникла ничем не заполняемая пауза. Продолжительное молчание было нарушено возгласом Жанны:

– А я, глупая, еще со времен юности о домике в деревне мечтала! Оказывается, хорошо, что Коля меня не послушал.

Она высказалась так искренне и так по-детски весело, что все присутствующие рассмеялись. И Жанна улыбнулась, довольная неожиданным эффектом, открыв при этом великолепный ряд зубов, слишком безукоризненно ровный, чтобы быть настоящим. (Лена впервые это заметила).

Напряжение мгновенно спало, обстановка окончательно разрядилась. Женщины с каким-то неестественным азартом занялись чаепитием, благо Кира вовремя подоспела с полным подносом ароматных изысков.

И все же Мила не утерпела высказаться:

– Когда негде работать, остается тяга к пьяному забвению. А если бы сейчас в каждой деревне построить два-три заводика по переработке сельскохозяйственной продукции, так и жизнь в ней стала бы совсем иная. Только кому там строить?..

Кира улыбнулась Миле, но в ее приветливости ощущалось настороженное ожидание.

– Ой, девчонки, простите. И с чего это я разошлась? Детство всколыхнулось. Я так любила бабушку… Последнее время я все воспринимаю в черно-белых тонах… – тяжело вздохнула Мила и вышла из комнаты. Галя последовала за ней.

Да, была счастлива!

А Инна вроде бы и не обратила внимания на то, что уже закончилась перепалка сокурсниц о прошлых проблемах деревни и города, на то, что все устали от споров. Она не отступилась от поднятой ею темы – критики советской эпохи. И Лера не выдержала ее посягательств.

– Я не намерена спорить с тобой, Инна. Хватит. Ты меня послушай. Все мы, иногородние, и особенно детдомовские, приехали в город за мечтой – учиться в вузе. Нас восхищали и обогащали блистательные лекции профессоров, в них была правда будущего, подтверждающая наши мечты. Педагоги были лоцманами и мощной опорой для нас, начинающих свой взрослый жизненный путь. Они призывали нас соединить в себе духовное и физическое здоровье.

Мы довольствовались малым, радовались малому, не страдали от нехватки каких-то вещей, справедливо полагая, что не в тряпках счастье. Не завидовали чужому достатку, ни перед кем не заискивали. Ходили тощие, скромно, даже бедно одетые, но счастливые. До сих пор помню, как мой жених-студент, отворачиваясь от меня, засовывал под манжеты рубашки обтрепанные рукава старенького женского, видно, сестриного свитера, который он поддевал для тепла.

Наш мир не ограничивался наукой. Мы погружались с головой в культуру: театры, выставки. Помните повальное увлечение «Биттлз», Высоцким, Окуджавой, потом пришла очередь классики. «Нас утро встречает прохладой» пели только потому, что музыку к ней написал не кто-нибудь, а сам Шостакович! Не упускали случая попасть на выступления столичных гостей, купив билеты на деньги, сэкономленные на ужинах, а по ночам жадно глотали книги. Вспомни «Звездный билет» западника Аксенова, стихи Роберта Рождественского, Вознесенского, песни Сальватора Адамо. В них был аромат счастья, радость, вдохновенная широта. Поэты – певцы свободы – обожествляли женщину. Вспомни неземную вибрацию голоса Ахмадулиной. Как мы тогда все бросились ее читать! Я обожала Грегори Пека из «Римских каникул», балдела от «Серенады солнечной долины».

– Замечу: западника Аксенова читали, – уточнила Инна.

– Охваченные азартом мечты, мы рвались в космос. Физики были лириками, лирики интересовались физикой. Из-под нашего неискушенного пера тоже выходили восторженные строчки стихов. Мы верили что любовь – отправная точка любого творчества. Мы гордились своим народом, страной и вносили свой посильный вклад в то, чтобы она была еще прекрасней. Родина для нас всегда была на первом месте. Вот и вся премудрость нашего времени!

«Старое доброе студенческое время по-прежнему сохраняет над нами свою власть», – благостно вздохнула Лена.

Рита одобрительно кивала головой, не напрашиваясь, но готовясь что-то добавить или выразить свое отдельное мнение.

– Прекраснейший образец идеалистической реанимации нашего прошлого! Понеслась душа в рай, размечталась. Уже забыла, каково тебе тогда приходилось. Не позволяй своему воображению разыгрываться, – раздраженно фыркнула Инна, но продолжать не насмелилась. Да и по тону Леры она поняла, что та не желает продолжения разговора.

«Недавно услышала подходящее к нашей ситуации выражение: настоящее – это обещание лучшего будущего, а прошлое и есть настоящее», – вспомнила Кира.

«По третьему кругу пошли вспоминать молодые годы! Я нисколько не сомневаюсь в том, что каждая из них говорит искренне и считает свое мнение неоспоримым, и я не вправе препятствовать их излияниям только потому, что они предсказуемы и поэтому неинтересны мне», – подумала Лена и снова уткнулась в фотографии в альбомах. Они рассказывали ей о жизни подруг много больше, чем их слова. И все же она оторвалась от альбомов, когда вновь заговорила Лера.

– …Бывают книги как опознавательные знаки, как вехи. Они дают возможность оставаться людьми, не сбиваться с пути, расширяют горизонты, – задумчиво произнесла Лера. – Лично для меня в школьные годы это была серия книг Айсберга «Физика – это просто», «Радио – это просто», «Телевидение – это просто» и так далее. Еще журнал «Наука и жизнь». Они открыли мне увлекательный мир науки. Художественной литературой я заинтересовалась несколько позже.

«Лера тридцать пять лет от звонка до звонка оттрубила в «номерном ящике». Всем известны строгости режимных предприятий. Дураков и лодырей там не держали. И то, что Лера проработала там столько лет и ее не сократили в лихие девяностые, говорит о многом. Уважали и ценили! А базу этому заложили прекрасные научно-познавательные книжки. И мне они дали беспримерно много: прежде всего – закваску экспериментатора», – тепло вспомнила Лена свои по-детски наивные опыты из этих пособий «для чайников» (как сказали бы теперь), проводимые в школьном кабинете физики.

Наступила тишина. Похоже было, что все женщины выстраивали в памяти свои ряды произведений, оказавших мощное влияние на их взгляды, на профессию. Выдержав приличествующую моменту паузу, Лера продолжила развивать свою мысль.

– Нам было не до идейных скитаний. Мы не шумели, не кричали, не агитировали, фигурально выражаясь, «при реве ликующей толпы не жгли книги». Мы не встречали людей, чуждых советской идеологии, и никто из нас не был гоним и не попадал в места не столь отдаленные. Ничей моральный облик мы не разбирали, ни за чье исключение из университета не голосовали. Нас даже краем не зацепила «мрачная фантасмагория советских реалий», о которых теперь подробно рассказывает художественная литература.

И чего я совершенно не могу себе представить, так это доносительства и стукачества в нашей среде. Его не было ни из чувства страха, ни из корыстных целей, ни по идеологическим воззрениям, ни из тщеславия – сладкой тайной власти над людьми. Не было среди нас штатных провокаторов, которые нашептывали бы нам в уши: «товарищ недопонимает». Как-то мелочно, подленько это все выглядело бы для нас. И с диссидентами не доводилось пересекаться. Мы не участвовали в травле товарищей и во лжи не были замечены.

– Мы еще в детдоме на всю жизнь крепко-накрепко запомнили, что доносчику первый кнут полагается. Береженого Бог бережет, – по-своему интерпретирует слова подруги Лиля.

– Понятие свободы и воли в сознании наших людей мало разнесены. Так исторически сложилось. Это не совсем положительно, – попыталась «вбросить» новую тему Алла. Но она не была услышана.

– Мы не стояли в первых рядах, но… – Жанне тоже не удалось пробиться сквозь неожиданно бурные эмоции Леры.

– Не привелось нам вкусить и запретного плода стиляжничества. Никто нам в комитете комсомола не говорил: «Что это за халабуда на тебе надета?» А я могла бы на время из любопытства примкнуть к ним… Мы крутились как белки в колесе: учились, подрабатывали, увлекались… – все больше распаляясь, говорила Лера. Ее смуглое лицо побледнело, карие глаза расширились и сделались ярче.

– Хорошо сказала! – поощрительно кивнула ей Рита.

Адам и Ева

Лена с Аллой тихо шепчутся. Инна прислушивается к их разговору.

– …Недавно гостила у знакомой в Москве, – рассказывала Лена, – посетила выставку картин на Крымском Валу. Обнаружила там работы незнакомого мне современного художника Виктора Яичникова. Заинтересовалась. Сначала он выставлялся у себя на родине, теперь в Москву перебрался. Что мне, прежде всего, понравилось, так это социально-позитивная направленность его проекта. Положительное, доброе начало просматривалось во всем его творчестве. Почувствовала, что он художник редкой самостоятельности. Прекрасно соединяет «вчера, сегодня, завтра».

Внимательно вгляделась в картины. Чувствую, глубокий, умный художник. У него особенный, только ему свойственный взгляд на жизнь. Он выбирает интересный ракурс. И пишет не просто картины, а судьбы. Представляешь, закрываю глаза – и в подробностях вижу каждое его полотно. Такое нечасто случается.

Сначала пробежалась взглядом по рядам детских портретов. Психологически точные, в каждом характер. Они не приукрашенные, не лубочные. Поняла, что манера письма мне импонирует: какая-то дерзкая, уверенная. Потом обратила внимание на руки Иисуса на картине, помещенной в центре галереи портретов простых людей. (Он среди нас!) Руки великолепные, божественные: трепетные, чувствительные, тонкие. Они не четко выписаны, будто не сфокусированы, и чуть фосфоресцируют. Они, как и его душа, нам доподлинно непонятны, непознаваемы; в них тоже тайна.

Люблю рассматривать руки. Допустим, рука просящего и рука с перстом указующим… какие они разные!.. Поразительно, руки будто живут своей отдельной жизнью… Хоть я и дилетант, но даже меня трудно чем-то удивить.

– Мы живем в мире, где все бегут в толпе. Лицом к лицу – лица не увидать. Может, поэтому портреты сейчас не модны, – сказала Алла.

– У Яичникова не те портреты, о которых говорят, что они не модны. Портреты не парадные, как у Ильи Глазунова. Там я вижу руку мастера. Прекрасно пишет! А тут… каждый из них – открытие. В его картинах просматривается несомненный ум, юмор, необычайно тонкое, ему только свойственное видение, его собственная манера письма. Он не упивается эстетикой, сознательно играет формой. В его живописи есть моменты комического и трагического. Он не отрывает пространство от человека. И это свидетельство того, что его творчество – не игра со смыслами, а их поиск, потому что определяющим моментом истинного художника является: есть ли что ему сказать людям? Для меня это важно. Его работы разные по красоте, радикальности и консерватизму. Мне кажется, он еще ищет себя, многое пробует. Но то, что он уже нашел, – несомненно талантливо! Есть в нем дар, сниспосланный ему свыше. Интересно, он обласкан судьбой или тоже познал терпкий вкус непризнания, непонимания?