Вкус жизни

Лена запустила пальцы в свою густую шевелюру и принялась растирать кожу головы где-то ниже затылка. Ее утомляли все эти пустопорожние разговоры. Всем своим видом она словно давала понять, что эта тема, как, в общем, и все остальное, ее мало интересует. Прошлое для нее было прозрачным. Да и настоящее на ближайшие десять-пятнадцать лет она представляла достаточно четко, хотя не во всем однозначно.

– И скажу. Ни у кого нет права губить чью бы то ни было жизнь.

Кира, непричастная к спору, выхватывала из разговора только отдельные моменты и с вялым интересом стороннего наблюдателя выжидала, чем все закончится.

– …А твой капитализм Гитлера вознес. Или ты об этом безнадежно забыла?

– Зачем насильственно изыскивать и извлекать аналогии и проводить параллели? Зачем искать переклички эпох и их главных действующих лиц?.. Теперь не разобрать, что достоверно, что нет, – отмахнулась Аня, не желая вызывать в памяти тяжелые годы детства. (К началу войны ей было уже семь лет).

– Так или иначе, но невозможно избежать неприятных ассоциаций с Гитлером, – поддакнула Жанна Лиле.

– «Надо, Вася, надо» извлекать аналогии. Помнишь крылатую фразу из фильма про Шурика? – рассмеялась Инна.

Шутка не позабавила присутствующих. Напротив, они как-то погрустнели и некоторое время не могли освободиться от неуютного ощущения зажатости.

– Хоть и говорят, что всякая параллель рискованна, но не всякая бессмысленна, – парировала Лиля. – И это наводит меня на мысль, что общественный строй здесь ни при чем. Ты согласна с тем, что злой гений может появиться в любой политической среде, в стране, где люди безразличны? Не здесь ли зарыта собака?.. Ни один народ не заслуживает ни Гитлера, ни Сталина! И это, черт возьми, мое решительное мнение, – снова вскипела Лиля.

«Какое именно замечание Инны привело Лилю в ярость, которую она даже не сочла нужным скрывать?» – озадачилась Лена.

– Лиля, оставь эту тему сведущим людям, – мягко попросила Кира.

– «А в Америке негров линчуют», – злорадно напомнила Инна навязшую в зубах фразу из детства только затем, чтобы не выпасть из разговора. – …Твое мнение! Ха! Муха изображает мухобойку. Или паука?

– …До сих пор не пойму, почему с печалью и с какой-то неизбывной тоской плакали по Сталину простые люди? Это были слезы по Хозяину рабов, приученных к многовековой зависимости от барина? Они боялись чего-то еще более страшного? – осторожно спросила Аня.

– Системы они боялись, – презрительно хмыкнула Инна.

– Угодничать можно заставить, но плакать… крепко сомневаюсь, – не удовлетворилась ответом Аня.

– Может, люди не слышали о Гулаге? – предположила Лиля. – Я ничего не знала, пока не прочитала Солженицына.

– Или слышали, но не хотели знать… – буркнула Инна.

Алла отвлеклась от разговора с Леной и задумчиво произнесла:

– Как интересно современное сознание выстраивает отношение к прошлому.

Кира заметила, как на ее лице мелькнуло выражение, которое она обычно приберегала для тех немногих, которые умели ее понимать и ценить.

– Современный человек, благодаря феноменально быстрому развитию техники, события воспринимает и понимает глубже и шире, – сказала Лера.

– А я считаю, что разночтения в понимании нашего прошлого – это результат отсутствия консолидированной государственной версии по многим существенным вопросам, – заявила Рита. – Даже об интеллигенции говорят разное: то она «соль земли», то ее лучшие представители – лишние люди… Сейчас мы не только в этом вопросе хромаем. Отсутствует профессионализм во всех областях нашей жизни…

– Воровать и разрушать у нас неплохо получается, – расчетливо съязвила Инна.

– Раньше человек, чтобы лучше понимать современность, обязан был держать в памяти историю. А теперь это в нас утеряно, – несмотря на укол Инны, продолжила Лиля историческую тему.

– Современность слишком давит избытком информации обо всем мире, – объяснила причину такой потери Лера.

– Может, еще чем-нибудь интересным поделишься? – ехидно изрекла Инна.

– Ну разве что бессонницей… – хмыкнула Лера, чтобы не допустить продолжения перепалки.

– …Хотелось бы, чтобы в современной жизни поменьше было бесовщины, – скромно пожелала Аня.

Ей показалось, что она нашла способ по возможности деликатно вмешаться в разговор. Но Инна с Лилей были не в том настроении, чтобы замечать разные мелочи, и продолжали яростно спорить.

– Страна на очной ставке с собственной историей? Провела реконструкцию прошлых событий? Лиля, в твоей интерпретации она весьма оригинальна. Кого ты забалтываешь? А ты, Аня, обрати взгляд внутрь себя. Сама себя страшишься, даже своей тени боишься? Мол, не грузите меня грустным, мне хочется радостного.

– Я понимаю, плохое лучше видно, потому что хорошее – это норма и в глаза не бросается… К тому же у нас иногда самое великое выглядит самым низменным. Умеют представлять… – словно оправдываясь, сказала Аня. – Я сама грущу, но детей учу любить каждый миг своей жизни, каждый лучик солнца…

– Дамы, дамы! Вас не заботят нервы присутствующих? Что за неэстетический расстрел прошлого и настоящего? К чему с пеной у рта доказывать очевидные вещи, ставшие уже притчей во языцех? Не поддавайтесь однозначному охаиванию ни настоящего, ни прошлого. Я считаю, что надо отстаивать все положительное в нашем наследии. Я понимаю, нам в нашем возрасте свойственен грустный взгляд на жизнь, но нельзя безнаказанно бросаться словами. Наша жизнь – вечное движение, и это движение творят мысли людей. Неосторожно изреченное слово может пробудить вулкан страстей и зла. Берегитесь пересудов не только в словах, но и в мыслях! – продекларировала Жанна одну из идей своего нового увлечения.

Она сказала все это несколько театральным тоном, создавая впечатление, будто она сама не относится к сказанному всерьез или советует присутствующим сохранить долю здравого скепсиса.

– Напугала попа кадилом! Я не ослышалась? Ты о высших силах? Виданое ли это дело? Бросаешься из крайности в крайность? – переспросила Инна и удивленно подняла брови. – Ты всегда производила впечатление умного человека. Уж кого-кого, а тебя я не могу заподозрить в недостаточной образованности и поэтому тем более не понимаю направления твоих мыслей. Ты поражаешь меня не неосведомленностью, а чем-то другим, чему я еще не подобрала определение. Сдается мне, не о том думаешь, не тем голову забиваешь. Стремишься на дно давно ушедшей эпохи? Сама как агнец божий идешь на закланье?

Мы, русские, в ответе за человека, а нас вечно несет в тайны «глубокого мироздания», потустороннего мира. Проснулось воображение? Перемкнуло мозги? Не забиралась бы ты в эти дебри. Ведь с кем поведешься… так и до новоявленного спасителя мира, миссии недалеко… Еще один камень преткновения? – засыпала Жанну ехидными вопросами Инна, вскинув красиво подведенные брови и подняв подбородок, демонстрируя свой горделивый профиль.

– Отстань, надоела как горькая редька. У кого переняла манеру лезть в душу без спросу? Ты выбрала неверный тон, и у меня появилось веское основание предположить… – недовольно забурчала Жанна. Ее уже никто не слушал, но она все продолжала сопеть и бормотать себе под нос.

Лера заметила, что Инна критиковала Жанну с некоторым упреком. Во взгляде ее и в тоне голоса уловила она тревогу и крайнюю степень разочарованности умственным уровнем сокурсницы. «Не в бровь, а в глаз, – подумала она, соглашаясь с Инной. – Но не по форме преподнесения, а по содержанию разговора».

– Я тебе вот что посоветую, Инна, – мягко въехала в разговор Эмма, крепко сплетая пальцы рук. – Не суди чужую боль.

«Скука, мухи дохнут, как говаривали мы в детстве. То скорострельные жесткие диалоги, то муторные, примитивные рассуждения… Устала я, неадекватно реагирую? – ворчливо думает Лена и дальше уже не вслушивается. Нарастающее напряжение прорывается только в ритмичных постукиваниях ее тонких пальцев о край стола. Но она справляется с ним и, погруженная в воспоминания, уже не замечает, в каком направлении течет разговор, и лишь иногда ее сознание выхватывает его отдельные моменты.

– …Что ты хорошего видела при Советах? – громко вопрошает Инна.

– Хорошая работа, крепкая семья, спорт, искусство – разве этого мало? Ум и образованность ценились. А много ли ты митингов протеста видела при Советах? – защищалась Мила.

– Это в девяностые было безвременье, а не жизнь. Раскурочили страну вдрызг. Возникли такие новые понятия, как офшоры – поди в них разберись. Появились новые хозяева жизни – бандюки, – продолжила ее мысль Лиля.

– Так объявим им джихад! – сказала Инна с самым серьезным видом.

– А последствия? – испугалась Аня, не понявшая шутки.

– Так ведь уже отгребаем от бандитов потихоньку. Редко теперь стреляют. Пойми ты наконец, российский кризис – часть общемирового. Таковы законы развития человеческого общества, и ничего тут не поделаешь. За короткое время наша страна неузнаваемо изменилась, новое время прибило ее к новому берегу. Теперь люди ищут самих себя. Все нормально. В сложившейся ситуации так и должно быть. Капитализм доказал свою живучесть. Лучшего строя пока не придумали. И мы в скором времени в этом убедимся. Только десять лет прошло с начала перестройки, а ты требуешь невозможного. Припомни, как долго американцы «выстраивали» свою страну, сколько лет критерием справедливости и целесообразности у них служил кольт? – Рита пыталась успокоить Лилю.

– «Стравили пары», и хватит. Кризис не может длиться бесконечно долго. За спадами всегда бывают подъемы. Скулить можно, но только осторожно, в разумных пределах, – пошутила Кира.

– …Помнишь наше правило: если хочешь помочь человеку, говори ему правду в глаза. А теперь не рискуют, боятся быть непонятыми, потому что кругом ложь. Ты утверждаешь или надеешься, что в хаосе новой жизни спрятан порядок? Этот вопрос еще ждет своего честного и беспристрастного исследования. К сожалению, правда бывает жестче и циничнее лжи и тем отталкивает. С тяжелым сердцем ее воспринимаем, – задумчиво произнесла Лиля.

– …Оглянись на Запад. С твоей неуемной энергией ты могла бы заниматься бизнесом, – сказала Инна.

– Мы не Запад… Ты имеешь в виду торговлю? Мне под завязку хватило поездок в Польшу. Не мое это. От капитализма выиграли только те, кто и раньше умел воровать. Они вовремя сориентировались. Теперь уже все поделено, даже в сфере обслуживания. Не пролезешь, не просунешься. Вот ты говоришь, что капитализм справедлив уже тем, что дает равный шанс любому. У кого ты видела равные шансы? У моего сына и у сына банкира при их одинаковом юридическом образовании? Не рассказывай нам сказки. Ты же сама знаешь, что ни при чем здесь «его величество Случай».

– Капитализм прогрессивнее, и жизнь людей при нем более выразительная, потому что стремление выделиться и подняться выше другого заставляет человека шевелить мозгами. А социализм всех уравнивал, не было стимула работать. В Союзе вообще не давали высовываться. А если и позволяли, то платили гроши, – тронула больное место многих присутствующих Инна.

Рита не могла оставить без внимания выпад Инны:

– Опять ты за свое! Ты разве старшим инженером стала, не работая головой? А Кира должность руководителя группы за красивые глазки получила? Мила пятнадцать лет пахала мастером, кучу своих рацпредложений ввела в производство, прежде чем стать начальником цеха. Впрочем, и другое было… Не пускали выше. А кто не пускал? Блатные, начальники-мужчины, которые держались за свои портфели, а от нас ожидали только честной работы. Система их порождала и холила?

В бюджетных организациях и сейчас творится то же самое, только еще хуже стало. Недавно моей внучке в начальники такого тупаря поставили, все только дивятся. А ты говоришь – конкуренция! Только попробуй возникнуть – вмиг вылетишь… Чиновники – источники многих наших бед. Они – сильные мира сего, хоть ничего не производят. Я лично чувствую себя обманутой…

– Мы присутствуем на скорбном пиру – распродаже сибирских угодий, полезных ископаемых, ресурсов. Я беспокоюсь, что мы быстрее Америки израсходуем свои природные богатства, – подпела Аня.

– Квартирная плата сжирает треть пенсии. Нам не до жиру, быть бы живу. Тебе, Инна, придется признать очевидное, – добавила Лиля.

– Оставить все как есть? А ведь реформы должны проходить в режиме диалога власти с народом. Иначе их не сдвинуть с мертвой точки… Как тут можно верить в будущее процветание страны: в разумное, справедливое, нравственное, чтобы без коррупции и привилегий избранным, без глумления над личностью, чтобы во главу угла ставилась целесообразность, – неуверенно бормотала Аня.

– Весомая критика в мой адрес. Я говорю то, что считаю нужным и правильным. И не дави на меня, – нехотя огрызнулась Инна, быстро не найдя аргументов в пользу отстаиваемой позиции.

«Вошла Рита во вкус, «завела» подруг. Как и Инна, любит блеснуть независимостью и непреклонностью. Одного поля ягодки, – вздохнула Лена. – Собственно, я здесь не затем, чтобы оценивать интеллект сокурсниц и давать им характеристики».

А рядом проистекал другой разговор. И в нем успевала поучаствовать Инна.

– …Хотя обожаемый мной Лев Толстой упирал на решающую роль народных масс в истории, я сейчас отдаю предпочтение роли личности, – высказалась Жанна, желая увести беседу на проторенную со школьного детства дорожку.

– …Моя главная мысль в другом: нас не протаскивали через огонь, не били кувалдой, не совали в ледяную воду, а души рвали, не давали высовываться, принижали, – вернулась Инна к началу спора. – Больше того…

– Сурово… А сколько прекрасных писателей и композиторов вырастили? Вопреки всему, что ли? А сейчас что-то ни одного великого не видим.

– Через двадцать лет потомки разглядят, отыщут, откопают, – рассмеялась Инна.

– Можно подумать, мы сейчас в почете и наши дети благоденствуют, – перебила ее Рита. – Мы не ловчили, не подличали, не паразитировали на чужом труде, не стремились решать глобальные философские вселенские проблемы – ими в мире занимаются единицы, но мы прекрасно справлялись с работой, семьей, бытом, где надо, проявляли стойкость и не зря прожили эти годы. Вопрос не стоял, где жить, сколько будут платить, потому что верили – все образуется. И все получалось. Такая вот была порода советских людей. Это теперь все умные пошли – сначала деньги запрашивают, а потом свои возможности оценивают.

Нам было трудно, но уютно на огромном советском пространстве. В нас был океан энергии. Энтузиазм бил через край. Нам страшно было прожить жизнь так, точно ее не существовало. Мы даже в самых глубоких тайниках своей души не сомневались в правильности своей жизни, для нас главным было, чтобы наши слова соответствовали делам. Мы осознавали величие проживаемой нами эпохи и не знали, что есть какие-то там выездные комиссии, в которых принижали достоинство людей, рвущихся к свободе, потому что нам и в голову не приходило уезжать за границу. И не наша вина, что кто-то там наверху – во власти устраивал помпезные празднования, разливал сироп сладкоголосых речей. Мы за себя были в ответе.

– Мы стремились к вольной городской жизни и добились ее. Хотели получить высшее образование и получили. Правда, некоторым из нас в советской жизни чуть-чуть не хватало внешних атрибутов, демократической эстетики, – заметила Лиля.

– Красивых пиджаков и блуз. Мы приподнимали воротники плащей – и в этом уже был шик. Я Одри Хепберн обожала. Хотела подражать ее изяществу, – с улыбкой вспомнила Жанна. – Зачитывалась Ремарком. Он был мне близок… В жизни каждого человека случаются события, которые оказываются событиями душевного становления…

– А на работе с начальниками не всегда везло: то ставили пустого комсомольского горлопана, не сделавшего партийной карьеры, то мужлана, говорящего на языке, непривычном интеллигентскому уху. Но то были проблемы частного характера, и общественный строй был тут вовсе ни при чем. Мой начальник, к примеру, при социализме не нуждался в моей порядочности и трудолюбии, так он и при капитализме таким же остался – с одной мыслью сорвать себе куш побольше, а работать поменьше. Теперь еще и похлеще начальнички встречаются. И никто работников не защищает, – сказала Лиля. – Мы, детдомовские, отпущенные на свободу самостоятельно взрослеть, неплохо справились с поставленной задачей, потому что страна не забывала нас и в трудные минуты не бросала на произвол судьбы. Наши дети живут в квартирах, которые мы получили еще при Советах, а внукам на жилплощадь придется зарабатывать. И уж наверняка в этих условиях они не рискнут завести второго ребенка. И на обучение внукам будут копить, хотя и надеются, что они по знаниям попадут в число бюджетников. А разве можно с зарплатой инженера или педагога купить квартиру? Мой сын юрист. Он еле концы с концами сводит. Ему что, взятки брать, чтобы заработать на квартиру? На это толкает его капитализм?

– Перебарщиваешь, подруга. Ты пессимистка. Посмотри вокруг: народ маками цветет. Ты сейчас много людей в рваных ватниках и стоптанных сапогах видишь? Нет. А в самом начале перестройки? Вспомни, сравни. Нечем крыть? К твоему сведению, по статистике семьдесят процентов россиян имеют вклады в банках. Это тебе о чем-то говорит? – возразила Лера сердито, тем самым осадив Лилю так, что вмешательства Киры не понадобилось.

Та только сердито забурчала: мол, еще с четырнадцатым веком сравни, соломенные крыши хат вспомни, и замолкла, не найдя, чем еще срезать Леру.

– Мы не имеем права забывать прошлое: ни хорошее, ни плохое, – снова подала голос Лера. – Вот ты, Инна, тут насчет Сталина проехалась. Да, мы еще застали последствие его правления – страх в глазах людей. Помню, пришел отчим с партсобрания и долго шептался с матерью о каком-то закрытом письме Хрущева о Сталине. Он, по своему обыкновению, из боязни, счел нужным скрыть от меня подробности дела. Это вполне вписывалось в его простой и здравый взгляд на вещи. Отчим хорошо помнил, что случалось с теми, кто позволял себе иметь собственное мнение… А я и не пыталась разобраться в причинах молчания взрослых. Раз отчим не говорит, значит, так надо.

Потом, несколько позже, когда я чуть подросла, он дал мне «Один день Ивана Денисовича» прочитать. Я была потрясена, но масштабов происходившего в те годы не поняла. Подумала, что один на всю страну такой лагерь существовал. Это теперь, читая Шаламова, я в ужасе хватаюсь за голову и скорблю о двенадцати миллионах загубленных душ. Только теперь мне все стало ясно, наглядно, ощутимо. А тогда была данность того времени.

Разве в молодости мы жили в какой-то другой системе координат, чем вся страна? Просто в нашу систему попадало не все, что происходило вокруг. Усеченная она была, что ли. Существовало множество знаний, которые проходили мимо нас, не касаясь.

– Политика не знает сострадания, – каким-то неестественным голосом подхватила Жанна.

– Ты оправдываешь Сталина? Это более чем непонятно. Опомнись! – взорвалась Инна.

– Ни в коем случае! – испуганно охнула Жанна. – Сталин очень плохой. Но то, что страна стремились к социализму – это было хорошо. Мы родились в конце войны и жили памятью о героических победах, восхищались мужественным советским народом. Мы не мыслили себя без Родины и мечтали о всеобщем счастье.

– Жили «не пойми как» и вели борьбу плохого с худшим, – хмыкнула Инна. – Вы были никто и имя ваше никак! – повторила она фразу, уже упомянутую ранее в разговоре.

– Чьи глупости повторяешь? Роскошествовать среди послевоенных развалин?.. Мы росли среди умных книг. Мы были честны и открыты и уважали себя!

– Но замечали, что любят Чацких, а побеждают Молчалины, – с горьковатой шутливостью вставила шпильку Инна.

– Что ты пытаешься скрыть за едкой иронией? Мы воевали с ними, хоть и не всегда удачно, – с бессильной, какой-то детской обидой в голосе ответила Жанна. – …Ты забыла о космосе? Разуй глаза. А спорт? Это были победы великой державы! Что плохого ты в этом усматриваешь?

Лена наклонилась к Инне: «Что-то наша хохотушка Милочка ни разу за встречу не засмеялась?»

«Я вообще не надеялась ее сегодня здесь увидеть. У ее младшего сына недавно жена от рака умерла. Трое малышей остались», – тихо поведала ей Инна. «О Господи!» – отшатнулась Лена.

– …Фильмы Хуциева, Шпаликова, Тарковского призывали нас к добру, учили понимать тонкие человеческие чувства.

– И слушали музыку, по мнению властей, «чуждую уху советского человека»… по мнению недобросовестных чиновников, стремящихся выслужиться. Законы создания музыкальных произведений им были неподвластны.

– Мелко копаешь.

– Вспомни лирику высокого накала Риммы Казаковой. Она проявилась именно в хрущевский период, – вторглась со своими воспоминаниями Рита. – Поройся в своей памяти, может, что-либо хорошее откопаешь.

– Тогда все мы были молоды, красивы и восторженны! – усмехнулась Инна. – Казакова была открытая, дружелюбная, задорная, щедрая, а поэзия ее – подчас печальная. Помню ее слова: «Я довольно долго и искренне любила советскую власть и вдруг круто фанатично изменилась…»

Инна оглядела подруг, но не получила впечатления, на которое рассчитывала.

– Как мы посмели все это потерять?! Мы растоптали советскую гордость (нечего смеяться!), а другой не приобрели. И в застойные брежневские времена по инерции строились заводы и города. Амнезия поразила твои мозги? Внуки должны знать все хорошее, что создавало наше поколение. Что в свое оправдание скажешь? Давай, вперед и с песней. Что, твое мнение не ложится в русло моих воспоминаний?

Рита никак не могла успокоиться.

– Поубавь в голосе патетики. Может, еще вспомнишь сталинский период помпезных излишеств в домостроении? – усмехнулась Инна. – До сих пор гордимся этими высотками, хотя живем в аскетических хрущевских коробочках. Скажи еще, что гордились своей армией, что даже в преклонные года в наших душах все еще звучат властные чистые голоса восторгов юности от ее великих побед.

– Да, гордились.

– А теперь новая армия как неизбежное зло. Мальчишки не восхищаются героическим прошлым своей страны, потому что мало знают о нем. Может, ты и об этом не имеешь ни малейшего представления?

– Разрушая догмы, сохраняй лучшее, что было в прошлом, – не отступала Рита.

– Вся экономика была рассчитана и нацелена на добычу полезных ископаемых.

– Да ну тебя, замахала! – разозлилась Лиля.

«Набросились, как стая волков, сцепились. Похоже, не успокоятся, пока не обсосут проблему до косточек. Надоела мне вся эта волынка. Было бы ради чего копья ломать. Все так тривиально», – усмехнулась Лена. Ее пальцы «играли» на коленях ритмичную мелодию.

– Я бы не очень полагалась на твои воспоминания. Скучные семидесятые – время разочарований. В ходу фраза «достать», а не купить…. Тупые серые однообразные «производственные» фильмы. И где теперь твой космос? – снова «понеслась, не запрягая», Инна. – Что, получила? С такой высоты еще не десантировалась?

– С какой «элегантностью и непринужденностью» ты берешься критиковать наше поколение! Не перечеркивай наши жизни! В застое нет нашей вины,– оскорбленная в самых лучших чувствах, потеряв самообладание, взъерошилась Лиля.

– Человечество не развивается линейно. Был интересен космос, сейчас что-то другое вышло на первый план: например, микробиология, нанотехнологии. Потом еще что-нибудь затронет умы ученых. Я не могу делать ответственных предсказаний, – строго возразила Инне Жанна, оторвавшись от разговора с Кирой.

Инна только губы покривила.

«Ей не понравилось, что я оказалась не так проста, как выгляжу на первый взгляд», – самодовольно подумала Жанна.

Лена устала от скучной перепалки и задумчиво уставилась в окно. А там серые дома, дождь со снегом. «Девчонки одномерно зациклились на прошлом… Может, я, оторвавшись от подруг, совсем сухарем стала?» – думала она.

– …Тебя, Инна, послушать, так наша жизнь при Хрущеве совсем замерла. Не надо порочить светлую память о наших предках. Народ воевал, восстанавливал, производил, создавал, пусть даже наперекор некоторым обстоятельствам. Не умеешь или не хочешь видеть достижений? Не гипнотизируй меня взглядом, – продолжала возмущаться Лиля.

– Ты о деревне ничего не знала. Житье там было бедным, серым, – вдруг спичкой вспыхнула Мила.

«Опять двадцать пять», – вздохнула Лена. И, пытаясь перевести разговор в желаемое русло, спросила ее с улыбкой:

– Хочешь вопрос на засыпку?

Но не своротить теперь было Милу с намеченного пути таким примитивным способом. Упрямая, хотя и добродушная хохлушка (так она сама себя любила называть) гневно продолжала:

– Никита шарахался из стороны в сторону. Натерпелись мы от него. Своими безграмотными реформами он нанес ощутимый удар по сельскому хозяйству. Похоже, не понимал, во что ввязывался, вот и лажанулся. Даже мы, дети, частенько подшучивали над его нежизненными идеями, занимаясь во время школьной практики «квадратно-ездовым» способом посадки рассады помидоров или засевая «под лопату» гектары колхозной земли кукурузой. Помню, в пятьдесят втором году по радио говорили, что Сталин накормил Россию хлебом. Но я не забыла, как с пятьдесят четвертого по шестидесятый, живя в селе, мы с мамой ночами стояли в очередях за тем же хлебом.