Простая история. Том 3

Как там сказано – возлюби ближнего, как самого себя? По тому, как относился Джеф к самому себе, он мог совершенно твёрдо сказать, что так – не любят. Джеф был уверен, что самого себя, просто как человека, любить можно. Любого, первого попавшегося, совершенно абстрактного. В любом можно найти что-то хорошее, даже в совсем дерьмовом. Но вот только в Джефе было так мало любви к тому "просто человеку", который жил внутри него самого. И с этой проблемой любви-нелюбви к себе надо ещё разобраться.

Церковь его поражала. Предприятие, существующее две тысячи лет, имеющее свою структуру, свою систему управления: как же тут не восхищаться! Сейчас он мог с полным правом назвать себя приверженцем этого грандиозного сообщества, даже ещё не окрестившись. Как там во времена Иисуса Христа называли подобных ему? Боящиеся Бога? Здорово.

Он попытался сам для себя определить: в чём его истинное желание окреститься? Необходимо было слово. Причина. Опорная точка желания.

Вера? Смешно. Для истинной веры крещение не нужно. Всё это придумали люди. Это их догмы, не Бога!, да нет же!, отпихивая от себя непрошеные утверждения, пытался он что-то доказать сам себе. Ритуал тоже хорошая вещь – дисциплинирует. Без ритуала церковь бы умерла. Второй ватиканский собор совершил революцию в вере, обновив ритуал. Развернуть священников на мессе лицом к народу было очень мужественным решением.

Желание выделиться? Да ему всегда было наплевать с высокой башни на мнение окружающих о нём самом. Или "башни", да? – посмеялся над собой Джеф. "А что ты тогда так дёргался из-за своей внешности столько лет? И почему тебя волновало, что подумает о тебе Ники?" Нет, не стоит углубляться в самообман. Есть это желание в тебе – быть непохожим на других. Отличаться, даже в своей группе, от ребят. Чёрт, да ты спесивый мужик, Джеф!

Сколько он ни убеждал себя в истинной чистоте своих намерений, не мог отделаться, от мысли, что решающую роль в его решении окреститься сыграла фраза, брошенная Ники во время одной из их бесед: "я хотела бы, чтобы мой муж был католик". Значит, его катехизировала Николь, неосознанно используя его желание обладать ею. Интересно, нет ли в уставе какого-либо ордена пункта о том, что можно использовать сексапильность для привлечения паствы в церковь?

Такая мысль его насмешила. Вот идиот! Да все уставы написаны с позиции любви к Богу, а затем к человеку! Джеф сидел в четыре часа тёмного утра, в ярко освещённой кухне, верхом на стуле у барной стойки и хохотал, покачиваясь, просто ржал до слёз. Потом поймал своё отражение в зеркальной горке. Прекрасно. Он вслух смеется над неслышными мыслями. Года через три он начнет говорить шутки вслух своему невидимому собеседнику: судя по его поведению, такой обязательно появится. Кто там из ученых утверждал, что нервные реакции после пятнадцати лет работы в «башне" неизбежны? Так и не вспомнишь. "Башня" всех кренит в свою сторону – точно, так выразился бы Том.

Да, с "башней" пора завязывать. Надо будет предупредить Стива перед переводом Малыша в диспетчеры, а то его отправят туда, где он покажется нужнее. А там уже и весна на носу. Вот он снова, тут как тут, этот вопрос: что дальше?

А насчёт привлечения паствы – это нечто. Даже спрашивать не стоит. Не этично. Лишний повод для проявления колоритно-мягкой насмешливости Теда. Любой священник скажет: что вы, нет, конечно, каждый к Богу приходит сам. Можно помочь, направить, но, если интерес к религии основан на сексуальном интересе к человеку, то это пройдёт, когда исчерпает себя этот самый интерес к человеку. А исчерпает себя он неизбежно, так как священник не может дать то, чего от него ожидают – секса.

Да ну. Чушь. Вполне может. Он же монах, а не импотент. Только интересно, как может быть такое? Что там Теодор объяснял? Близость бывает разная: близость брата и сестры и близость влюблённых? Священник видит в своих прихожанах своих детей, а в остальных людях сестёр и братьев, так? А люди-то в нём видят просто мужика. Вот бедные священники!

Вообще-то это понятно. Каждая женщина ищет победы. Она хочет обладать мужчиной и чем больше власти над людьми у этого мужчины, тем сильнее жажда обладания. Трудно приходится поп-звездам: сколько фанаток мечтают о том, как желанный, весь в наколках, подвесках "властитель», заставляющий рыдать толпу, потом, после своих концертов, будет восхищаться лишь ею, какой-то конкретной фанаткой. Тем более объяснимо такое по отношению к священнику – кто же откажется от мужчины, которому с женщинами точно быть нельзя. Он только со мной будет, ведь я же – необыкновенная.

Джеф опять захохотал от души, сочувствуя Теду. Видно, это действительно иногда тяжкий крест.

Что же делать, если случилось подобное? Значит, тогда интерес Богу не угаснет. Тогда выходит: сексапильность помогает привлекать паству? "Не понял" – сказал себе Джеф, сообразив тут, что заблудился. Получается, что привлечённая сексапильным священником паства останется в приходе? Но тогда привлечённые в церковь женщины будут ждать брака, а значит, если священник не женится на привлечённой женщине, то она из прихода уйдет. Отпадёт от церкви. А если не уходит? Так и остается, ходит на мессы, участвует в жизни прихода? Что, значит, получает то, что искала? Или искренне поверила в Бога?

Тьфу, фигня какая-то. И что это его с мыслей о Ники потянуло на освящённый секс? Джеф вздохнул. Заблудший Коган ищет смысл жизни в её прозе. Что-то действительно, у него всё мысли какие-то приземлённые. Наверное, это дань, как выражается Стив "засорению эфира".

Чем больше Джеф размышлял, тем больше сомневался, что его толкает в церковь вера. Скорее, всё же, неосознанное желание соответствовать какому-то статусу. Верующий, не верующий, католик, протестант, сектант. Кажется, ему приспичило обозначить себя, как приверженца определённой религии. Он выходит, просто лицемер. Молится, потому, что так принято? Или не молится, когда плохое настроение.

Нет уж. Лицемером он себя точно не чувствовал. Как ни странно, в существовании Бога он ничуть не сомневался. Пожалуй, его заботила проблема определения веры. Должна же быть какая-то шкала градуировки: от сих до сих – вера есть, а от сих до сих – её ещё нет? Это снова вызвало у него приступ хохота, почти истеричного. Джеф! – сказал он себе, – да ты уже совсем сдвинулся в своих математических матрицах: в этом сегменте хочу такую диаграмму, в другом – иную. И получится единый запрограммированный слепок мира. Что там говорил Саймон Тагуэлл о невозможности истинному христианину соответствовать какой-либо мирской программе. "Господь слишком велик для этого мира", "рано или поздно мир ощутит, как с христианами тяжело".

Вот чёрт, может не ходить, вообще? Неудобно. Во время мессы объявят: подойдите Джеф Коган, а Джефа Когана и след простыл, вот смехота. Да его Нора потом со свету сживёт: она же себе к событию заказала платье. Если у тебя есть возможность не ссориться с женой твоего друга, то лучше не ссорься.

Вот каким должно быть кредо жизни. И как потом взглянуть в глаза Ники? Нет! Если не окреститься, то Ники он потеряет, это точно.

Тут Джеф, чтобы успокоиться, махнул на всё рукой и рухнул в ванну. Лежал, подставив лоб под кран, чтобы не смотреть на мир. Слушал, как струи воды твёрдо колотят по коже, ощущая, как заливается вода в уши. Классно было бы вымыться перед крещением. Раз уж оно равносильно смерти для этого мира. Он тут же прикинул. Нет, не получится. Хотя… Если не слишком возиться на дороге, то можно успеть: месса начнётся в двадцать три, дежурство закончится в двадцать один. Десять минут на передачу ведомых и пять – расписаться. И плюс две дороги. Если заехать домой. А если сократить, попроситься в гостевую комнату в храме – то тогда получается вполне прилично. Ха.

Остаётся ровно семь минут на душ.

Он развлекал себя всё утро как мог, чтобы отвлечься от перетряхивания собственной жизни. Даже Лоре позвонил, чем едва не уронил её с ног, как она ему сообщила. Это был его первый звонок ей за последние два с половиной года. Он её восхитил, она решила, что Николь на него положительно влияет. Время ползло со скоростью проигравшего. То застревало, то двигалось скачками. И именно тогда, когда понадобилась вся его растяжимость – оно закончилось.

4

Уже набрасывая куртку на плечи Джеф оглянулся на звук открывающейся двери.

Ники! Он обнял её, сожалея, что времени нет совсем.

– Поздравляю! – Шепнула она. – Я видела, там для тебя машину подогнали. Пойдём, я тебя провожу.

А вот это было хорошо.

– Пойдём, – согласился он, ломая поцелуями её прическу. – Как дела сегодня?

– У меня-то отлично, – засмеялась она, чуть удивлённая его пылкостью, но отвечая. – Это у тебя как дела? Какой-то ты взвинченный.

– Есть немного, – снова согласился Джеф. Останавливаться не хотелось. Секунды стучали в мозгу. – Ерунда, всё в порядке. Без двадцати двух двадцать три я буду у входа, – это было смешно и он рассмеялся. – Если зайду, то не успею побриться. Захвати мне бритву, ладно? Я постучусь в храме к Теду, морду отскоблить.

Николь тоже рассмеялась, провела ладонью по его щеке, пообещала восторженно:

– Не страшно. Тебя всё равно не испугаются. Но я выйду. Не беспокойся. И раздай подарки – сочельник же.

– Что там? – Заинтересовался Джеф вытягивая шею, чтобы заглянуть в её пакет, который она держала в руках.

Любопытство в человеке не изжить.

– Пряники. – Улыбаясь, объяснила Николь. – Я тебе твой на столе оставлю. Я их сама делала, под руководством Марты. – Она подала ему лёгкий бумажный пакет с ручками, провожая до входной двери.

Постояла, наблюдая, как аккуратненько двинулся с места его "Дьявол", моментально ускоряясь.

Лихач Джеф всё-таки настоящий. Она вернулась домой, включила машину Джефа. Пока загружался компьютер, сходила на кухню, поискала, что есть поесть. Классно: Джеф, наверное, несколько часов возился. Сразу видно – всё утро провёл в неприятных раздумьях. Он всегда, когда хочет утешиться, начинает заумное что-то готовить. Сегодня точно развлекался. Обычные окорочка оформил, как для банкета. И не лень же было! Она постояла у холодильника, разглядывая башенки из разноцветного желе. Может, он это на вечер соорудил? А ладно, всё равно после мессы папа пригласил Джефа к ним.

Николь достала тарелку и нагрузив на её взгляд достаточно, отправилась в библиотеку: есть в одиночестве всегда скучно. Хоть уж за машиной тогда, что ли. Она просматривала почту, когда брякнул телефон.

– Что ты делаешь? – Услышала она.

– Привет! – Обрадовалась Николь.

Лора. Очень кстати.

– Джеф мне сегодня звонил. – Сообщила Лора. – Так разбудил, что я теперь как стойкий оловянный солдатик – лечь не могу. Ты мне только одно скажи: как тебе это удалось?

– Что? – Удивилась Николь на оба её заявления разом.

– Заставить его позвонить.

– Я не заставляла, – засмеялась Николь. – Это только его инициатива. У него сегодня крещение.

– Да знаю я. – Хмыкнула Лора и это было похоже на хмык Джефа. – Он мне даже сказал, сколько слоёв сделал в цветном желе – двести тридцать шесть. У него получилось по пятьдесят шесть слоёв красного и жёлтого цвета и ещё по шестьдесят два слоя синего и зелёного – а всё потому, что красный ему показался слишком ярким, а зелёный – бледноватым. И я сильно озадачена. Взять заставить тебя пересчитать эти чёртовы слои, что ли. Я спать теперь не могу.

Николь откровенно захохотала.

– Ничего не выйдет. – Радостно сообщила она Лоре. – Я только что уничтожила три его башенки. Они теперь прекрасно устроились у меня в животе – им в холодильнике было холодно. Они совершенно точно были разного роста. А слои в них считать мне в голову не пришло. Поверь ему на слово и ложись.

– Тебе не понять. – Вздохнула Лора. – Это же с детства моя идея-фикс: подловить Джефа на цифровом несоответствии и тем самым его уесть.

Они перекинулись ещё парой слов, и вялая Лора отключилась. У неё глубокая ночь, но теперь болит голова и поэтому не спится. Чокнутый Джеф разбудил её, едва-едва она вечером заснула. Болтал что-то невразумительное и повторял всё время: "ты поздравишь меня или нет?", повторяя о слоях в его дурацких цветных башенках. Ей стало интересно. Может он там уже женится. Заснуть она так и не могла, вот и перезвонила.

Великое изобретение электронная почта! С тех пор, как Николь написала ей свой адрес, они регулярно переписывались, потому, что почта весьма экономила их расходы. Николь очень нравился её слог. Лора иногда писала такие вещи, что Николь не могла их читать без смеха – это просто, наверное, такой дар слова. Теперь они обе были в курсе всех новостей друг друга. Николь устраивало их партнерство: Лора никогда не уставала рассказывать о Джефе и всегда удовлетворяя её любопытство, сама весьма довольная тем, что ей теперь есть с кем почесать язык и узнать новости.

Иногда они обсуждали и Майка. На следующий день, правда, чувствительный Майк звонил Николь и спрашивал:

– С кем ты мне промывала косточки на этот раз?

– Что, не нравится интерес к твоей персоне? – Подкусывала его Николь.

Так она ему всё и рассказала, как же.

Странно, но и с Майком она легко нашла общий язык. Она видела, как в открытой книге его отношение к Джефу и именно Джеф незримо объединял их. Это было какое-то партнерство по умолчанию, единство на основе любви к одному и тому же человеку. Странно, но они с Майком словно чувствовали друг друга: так сильно их сплачивало отношение к Джефу. Это вообще была интересная семья. Они все на первый взгляд казались немного холодноватыми, словно отстранёнными от жизни: и сама Лора, и Майк, и Джеф. Сначала Николь удивляло такое спокойствие прохладно-ровной отчётливости при общении. Было даже странно, как так можно общаться с людьми: настолько доброжелательно и насколько закрыто. Потом она поняла – это просто связано с высокой чувствительностью. Они все искусственно выработали в себе эту отстранённость, чтобы защитить себя от ранений души и боли. Наверное, ярче всего это проявлялось в Майке. Джеф был более открыт к людям. Но, может, Николь просто отождествляла его отношение к ней с его отношением к людям.

Спохватившись, она установила будильник на девять часов, чтобы не пропустить время, когда приедет Джеф.

Кажется, только-только смотрела на часы! И уже пищит! Николь показалось: время, проведённое в одиночестве в квартире Джефа пролетело, как вихрь, спрессовавшись в одно мгновение. Едва успеешь покопаться в завтрашних уроках, перекусить, посмотреть почту, поболтать по телефону и только чуть-чуть потанцевать и на тебе, пожалуйста! Девять. Она в спешке заканчивала отвечать на каверзные вопросы историка, погладывая на часы. Секунды текли, как вода сквозь пальцы. У Николь никогда не было полного сотрудничества со временем. Одни сплошные конфликты и недопонимания.

Она выскочила из квартиры, едва не забыв пакет с бритвой, полотенцем, бельём и кофр с чистой сорочкой для Джефа. Шубу застёгивала уже в лифте. Стараясь не привлекать внимания лифтёра. Скажите, как застегнуться незаметно в зеркальной коробке? Пришлось тут же сделать вид, что так и надо, что ещё она могла придумать?

Джеф подкатил как раз в тот момент, когда она торопливо продавливалась в дверь одновременно с какой-то дородной дамой. Николь, бормоча извинения, прошмыгнула перед ней, воспользовавшись тем, что швейцар распахнул её пошире. Джеф, перегнувшись, открывал для неё дверцу.

– Извини, не вышел, – сказал он, быстрыми движениями подбирая её шубу, убирая пакет и кофр в проём между спинками и двигателем, захлопывая карабины ремней – пока она усаживалась на сиденье. Всё разом, кажется и как только ухитряется? Хорошо иметь такой рост и длинные руки. А у неё здесь получается только дотянуться до его локтя, когда хочется положить ладонь на его руку.

Джеф плавненько, но быстро рванул с места, Николь, не успевшую устроиться, откинуло на спинку.

– Прости, – снова повторил он.

Она посматривала на него с улыбкой. Ясно, Джеф неприкрыто нервничает. Наверное, переживает. Интересно, а креститься страшно? Николь своего крещения не помнила: довольно трудно запомнить, если тебе едва исполнилось тринадцать дней.

Зато хорошо вспоминалось собственное миропомазание. Тогда ей точно было страшно. Епископ, сам высокий, в своей высокой митре казался ей просто великаном. Она его так боялась! Он смотрел на неё сверху вниз, хотя Николь в одиннадцать лет трудно было назвать маленькой. Она тогда была выше половины своих одноклассников и ростом маме по плечо. Она взирала на епископа с суеверным ужасом: он был похож на какой-то персонаж из бабушкиных волшебных рассказов. Устрашающе величественный, в поблёскивающем орнате, с высоченным посохом в руках. Так и казалось: только прикоснись к нему и что-то случится, например, превратишься в столб огня или сосульку. А касаться его необходимо: у него нужно поцеловать перстень. Николь стояла, дрожа и думала – не будет ли верхом неприличия, если она не станет целовать этот перстень? И тут выяснилось, что епископ сам будет касаться её. это Марина сказала после того, как предложила ей выбрать себе новое имя для миропомазания – всегда лучше иметь побольше ангелов-покровителей. Марина сказала, что после того, как Николь подойдет к епископу и стоя на коленях, поцелует его перстень, епископ нарисует ей на лбу и руках кресты освященным маслом – миром. Она стояла, не дыша, пока, наконец, прохладная рука не начертила чем-то приятно пахнущим крест на её лбу, потом на тыльной стороне рук. Было лето: начало июля, было очень жарко, но лоб Николь был покрыт холодной испариной от страха и напряжения. И когда она почувствовала, что крест на ней нарисован, ей показалось, что её просто припечатали лбом к чему-то горячему, как будто она заснула за бабушкиными пирожками у плиты, когда её поставили за ними присмотреть, и ткнулась лбом в крышку сковородки: лоб так и шипел. И руки тоже.

Её словно что-то тащило, притягивало как железо к магниту, к руке епископа: она наклонила голову, чтобы быстрее встретить этот огонь, которым он её снабдил и подняла так же руки, протягивая их ему навстречу. И когда он тихо повернулся и отошёл от неё, это ощущение жара осталось и не пропадало, как надеялась Николь, наоборот – постепенно усиливалось. Казалось, что кресты на лбу и на руках пылают, потому, что они её обжигали. Больше всего на свете ей тогда хотелось стереть их, чтобы избавиться от этого ощущения. Она и попыталась, если честно, хотя никому не признавалась в этом. Вдруг так делать нехорошо? Но жар не прошёл и Николь до конца мессы изнывала от любопытства: остался ли на лбу след от этого нарисованного креста, ведь не даром же у неё так горела кожа? На руках следов не было – это она проверила сразу. Потом, после мессы, долго разглядывала своё отражение в зеркале, но так ничего и не увидела – лоб был чист.

Тут неожиданно, ни с того ни с сего, вспомнилась смерть матери. Наверное сработала связь: конец июля того года было её миропомазание, а середина августа – смерть матери. Бабушкино горе и серое лицо деда. Вспомнилось, как горько плакала, даже во сне, мама, как сжимал до синеватой белизны руки папа в церкви на панихиде, и как негромко и потому очень страшно рыдал отец Теодор в больнице, после того как соборовал мать. Он приехал на миропомазание Николь. Просто на свои каникулы. Ходил к ним каждый день и вообще проводил у них всё время, потому что его мама разговаривала с ним только через дворецкого: она так и не простила ему его сана. Николь тогда не могла понять, что за слово такое: соборование. Оно витало в воздухе и ей не объясняли. Она сама догадалась. Отец Теодор был так спокоен и улыбчив, пока сидел с ними в палате, потом мягко удалил всех и Николь. Он провёл там довольно много времени, а когда открыл двери и пригласил всех, был задумчив.

Но потом, когда они уходили, Николь видела, как бабушка, вытирая глаза мокрым платком, утешала его, а он, сильно наклонившись, вздрагивал на её плече, а потом взялся утешать её. Потом они с бабушкой немного поговорили и вскоре были почти спокойны, только к Николь стали относиться так, словно всё боялись, будто она разобьётся. Самое противное отношение людей к тебе: это постоянно напоминало ей о том, что она ущербна, не такая как другие дети. В её семье случилось что-то ужасное и только она была виновата в этом. Никто больше.

Отец Тед на похоронах матери, когда все разошлись с кладбища, долго молился у её могилы. Николь обнаружила это когда вернулась, чтобы попросить у неё прощения: вдруг простит?, хотя и ежу понятно – ей там не до земных дел, но может приснится хоть, скажет "Всё в порядке, малыш, я вовсе не сержусь". Она думала – никого уже нет, но нашла там отца Теодора. Он стоял на коленях возле могилы и долго так стоял. Не ждать же было, когда он уйдёт? Николь пристроилась рядом и высказала ей всё, что она передумала. Она даже не заметила, что начала говорить вслух. Она не помнила, что именно тогда говорила, помнила только, что швырнула эти идиотские цветы, которые ей всучила бабушка – уж они-то точно матери были не нужны.

А потом почувствовала, как ей на голову легла ладонь, а другая рука обняла её за плечи, и они стояли так, рядом на коленях с отцом Теодором, прижавшись боками друг к другу. И он сказал: "Ты боишься, что останешься одна? Твоя мама тоже боялась этого. Я дам обет сейчас вот тут. Если тебе будет нужна помощь, я сделаю всё, что в моих силах. Только ситуации бывают разные. Напомни мне об этом дне – я буду знать, что для тебя это жизненноважно.". И он сказал что-то, очень длинное и ритмичное, на латыни, как стих, неотрывно глядя ей в глаза и его глаза были наполнены слезами. Потом прижал, обнимая, Николь к себе и повторил это снова, глядя на фотографию матери, и снова повторил – подняв лицо к небу. Николь так и не поняла – нужно ли было это повторять, может так просто было необходимо для отца Теда. Потом они тихо шли вместе домой: отец Тед провожал её. Прошли вдоль леса по краю кладбища, обходя вокруг разлапистые лиственницы, потом по длинному лугу вдоль дороги, завернули к озеру, заглянули в его воду и покидали плоские камушки, наблюдая, как разбегаются от них широкие круги. И молчали. Бабушка обняла её успокоенно, и никто не сказал ничего.

А после этого всё покатилось куда-то.

Жизнь Николь стала цепью неприятностей. Она сирота, у всех мамы есть, а у неё нет. Её саму это мало беспокоило: она считала, что её мама с ней – за всю свою жизнь она ни разу и не назвала Марину "Марина", обращаясь к ней только "мама". Даже когда её мать приезжала на уик-энд. Иногда на её оклик "мама" они оглядывались обе разом, и если мать отвечала раньше, Николь махала ладошкой отрицательно и поясняла: "Не ты!". Николь никогда не задумывалась, обижает ли такое обращение её родную мать. Её мать ничего не говорила ей об этом, напротив, всё время повторяла, что Марину нужно беречь. Даже когда Николь говорила с ней перед её смертью, она два раза повторила, словно заостряя внимание Николь: "Береги Марину, ей будет очень трудно, Ники, пожалуйста, позаботься о ней. Я доверяю тебе мою Мери".

В сущности, жизнь Николь после смерти матери не изменилась. Весь остаток лета: две недели!, они так же ходили с дедом под парусом и бродили по лесу. Пару раз оставались ночевать в дедовом лесном домике и Николь рассыпала вокруг корм, чтобы облегчить утром его фотоохоту. Но все люди, которые попадались ей в это время, почему-то её жалели. Николь ощущала себя обманщицей. Нельзя сказать, что смерть матери не принесла ей боли, но Николь знала точно: после её смерти она могла жить, а вот если бы умерла Марина, тогда бы она выжить не смогла. Первое время она до умопомрачения боялась, что и Марина умрёт. Марина была очень страшная – потемневшая, худющая, с чёрными глазами и тёмными провалами вокруг них, ни кровинки на серых ввалившихся щеках. И она была молчаливая. Перестала играть в догонялки с Николь, а когда наступал вечер – не рассказывала сказки или весёлые истории, только осторожно обнимала Николь и они так сидели вместе долго-долго на кровати, пока глаза у Николь не закрывались сами. Николь прижималась к ней, слушая её дыхание и думала: "Слава Богу, Слава Богу". Наверное, это было жестоко и неправильно, но Николь была даже рада, что умерла именно её мать, Алина, а с Мариной всё в порядке или, если и не очень в порядке, но она жива и рядом. Она понимала, что это нехорошие мысли, но ничего не могла с собой поделать и жутко тряслась, если Марина заболевала. Тогда по нескольку раз за ночь тайком прибегала её проверить, прислушиваясь к её дыханию в темноте и стоя босиком у изголовья кровати. Это было уже после того, как Николь перестала бояться оставить её одну и смогла одна спать в своей комнате, а не вместе с Мариной.

Позже всё это как-то незаметно притупилось.

Эти воспоминания были совсем не подходящими для сегодняшнего события, и она честно постаралась их выкинуть из головы. Прав Джеф, сколько мусора порой в мозгу, наверное, действительно стоит поучиться избавляться от таких мыслей с помощью упражнений Игнатия Лойолы. Когда-то они с Джефом говорили на эту тему, и он сказал, что упражнения для разума великая вещь: помогает выкинуть ментальный хлам.