Повесть об Анне

Глупым, безмерно глупым можно было считать такое подчинение, если бы как раз не добровольное склонение более слабодушных голов, которые и делают эту вымышленную власть реальной. «И вот даже сейчас, – думал профессор, – Леонид старается быть вежливым со мной и заглядывает мне в глаза, но лишь потому, что убежден – окончательная власть у меня в руках». Те, кто любят кого-то преклонять, заставляют и себя преклоняться. Профессор Охрименко словил себя на мысли, что зашел в думах слишком далеко. Про себя он улыбнулся, представив себе, как его самого определяют в палату за созданную им теорию современного общества, основанную на наблюдениях за сумасшедшими.

– Как у вас дела? – улыбнулся профессор.

– Превосходно! – уверенно и сдержанно ответил Леонид, деловито улыбнувшись.

– Ух, – задрав подбородок, произнес профессор, – вот это я понимаю уверенность и настрой!

– Да!

– Я с вами вот о чем хотел поговорить…

– О чем же?

– О ваших воспоминаниях.

– Ой, ой, – прищурился Леонид, ностальгически покачав головой и усмехнувшись, – не так богат был испанский король, как богато мое прошлое…

– Испанский король? – изумился профессор.

– Ну да, – небрежно махнул рукой Леонид, – высказывание такое…

– Ну, это я понял, – нахмурился профессор.

– Сравнение такое.

– Иллюстрация, – кивнул Охрименко.

– Верно.

– И все же, – сложив руки перед собой и перебирая пальцами, сказал профессор, – какой такой испанский король?

– В смысле?

– Какого короля вы имели в виду?

– Короля Испании. Да неважно. Это я так… – замешкался Леонид.

– Погодите, – заботливо улыбнулся профессор, – об этом отчасти я поговорить и хотел. Я вот серьезно пребываю в сомнениях, думал их как раз развеять в обществе такого специалиста как вы…

Леонид немного смутился, но внимательно слушал. Профессор продолжал:

– Испанский король. В раннем Средневековье. Кастильский король. Вот пишут в летописях, что он был мудр и умен, хитер и проворен. Но читаю и понимаю, что он вроде как откровенно глупо вступил в битву, объявив войну. Этим… Ну как их?.. Напомните, Леонид?

Леонид сидел молча, правая его рука застыла в невнятном жесте, а левая осталась лежать на колене. Он отупевшим, невыразительным лицом смотрел на профессора и молчал.

– Ну? – ожидая ответ, произнес профессор, слегка опустив очки, дабы лучше видеть своего собеседника.

– Ну… – медленно включался Леонид.

– Итак, – хлопнув ладонью по столу, сказал Охрименко, приподняв брови. – Историк вы ни-ка-кой.

– Минуточку!

– Да хоть целых десять! Вы не историк, Леонид. Мы с вами это уже один раз признали, но вы снова…

– Стоп, – скрутив свои руки и сжавшись от глубокой обиды, простонал Леонид, – я не утверждал, что я историк!

– Ну как же… Вы именно это и утверждаете уже несколько лет.

– Я физик вообще-то! – крикнул решительным тоном Леонид, после чего его выражение лица и взгляд изменились настолько, что казалось, будто перед профессором сидит совершенно иной человек.

– Замечательно, – вздохнул профессор, – это вы нам тоже рассказываете, в то время как не желаете быть историком.

– Хех, – ухмыльнулся лукаво Леонид, – ну уж нет. Тут вы меня не проведете! Здесь я вам отвечу на любой ваш вопрос! Только глядите, как бы я не ответил слишком сложно, это порой мне свойственно… Как профессионалу, разумеется.

– Не буду томить вас. При падении тела с балкона его потенциальная энергия превращается в… Какую?

– Ну, – задумался Леонид, – электромагнетизм, знаете, предполагает… Хочу сказать лишь, что в интегральных кривых конечно… Здесь, по крайней мере… Ладно, уж, не буду тянуть кота за хвост… Три! Три целочисленных решения!

– Какие решения Леонид? Какой еще электромагнетизм?

– Что вы хотите?

– Чтобы вы вспомнили, как усиленно мы с вами работали! Как я с вами трудился!

– Да помню я все.

– Помните! Конечно помните! Но при удобном случае предпочитаете забывать. Не физик вы и не историк. Я загрузил вашу палату, Леонид, самыми интересными книгами по истории, помните?

– Помню.

– И что было?

– Я не смог читать. Мне было неинтересно.

– Да. А почему я загрузил вам в палату все эти книги?

– Не знаю! – мучительно взвыл Леонид, обхватив руками свою голову.

– Чтобы вы стали тем, кем себя воображаете! И ничего не вышло. А книги и учебники по физике вы помните? Помните, как вы плакать стали, увидев все эти формулы?!

– Да!

– Зачем же тогда вы продолжаете? Зачем, если помните?

Леонид тяжело дышал, вздыхал и молчал.

– Я не хочу выписывать вам нейролептики, – произнес профессор. – Я не хочу приглушать вас препаратами. Вы просто должны, вы обязаны помнить, как мы с вами работали. И тогда основой для вас станет реальный мир, где вы не иллюзия, Леонид, а реальный человек. Договорились?

– Да.щ

– Что у вас в кармане?

Леонид судорожно вцепился в карман:

– Сигарета!

Он кричал так, словно ставил ставки в казино. Именно с таким отчаянным криком люди, собравшиеся около рулетки, кричат: "Красное!" или "Черное! Ах, нет, красное! Красное!"

– Что у вас в кармане? – медленно повторил профессор.

– Шариковая ручка.

– Хорошо.

На несколько секунд в кабинете наступила тишина. Снаружи, за окном, на козырьке сидел голубь. Приподняв свои крылья, он замер, просушивая перья в солнечных лучах. Леонид и профессор смотрели на голубя. Каждый думал о своем.

– Сегодня ночью был дождь, – произнес Охрименко.

– Да, был.

– Как спали?

– Хорошо.

– Что-то необычное происходило?

– Например? – задумался Леонид.

– Например, Анна заходила ночью в вашу палату?

– Да, было такое.

– И что? Зачем заходила?

– Она разбудила меня и рассказывала о том, как древний философ обманул императора. Очень интересно было, хотя… – печально вздохнул Леонид. – Она мне это рассказывала, как историку.

Леонид, казалось, наконец-то пришел в себя и стал самим собой. В эти моменты, когда мужчина осознавал и признавал, что не был ни историком, ни физиком, он становился единой личностью, лицо его казалось посветлевшим, а здоровый румянец на его пожилых щеках придавали коже и характеру заметные оттенки жизни. Охрименко радовался таким моментам, так как именно ему однажды впервые удалось собрать все части рассудка Леонида в целое.

– Она просто пришла и начала рассказывать о философе и императоре?

– Ну не только об этом она говорила… Философ его обманул, а затем предложил рабам с башни разбрызгивать воду, тушить огонь в городе…

– И что?

– Ну, я поблагодарил ее за рассказ, и она ушла.

– Не могу понять, – нахмурился профессор, – почему вы ее просто не прогнали? Она ведь вас разбудила, прогнать было бы нормальным. Да и чем для вас ее рассказ мог оказаться полезен?

– Я не мог уснуть потом. В моей комнате громко начали спорить Федор, который физик, с Левтаном, который историк. Ведь разбрызгивать воду тогда не могли, насос-то еще не был изобретен, верно?

Охрименко уже слыхал от коллег, что Анна не раз провоцировала Леонида на внутренние его споры с самим собой, не раз уже будоражила в нем внутренние конфликты. Теперь профессор окончательно понимал, что она специально подливает масло в огонь его заболевания.

– Да и как же я могу ее прогнать, – развел руками Леонид, – это ведь Анна.

– И что?

– Она очень… Хорошая…

– Вы хотели сказать хорошенькая?

– Нет, господи, вы что! Она в дочери мне годится, я хотел сказать хорошая.

– Вы так считаете?

– Конечно! Она очень мудрая и не по годам образованная!

– Ладно, пусть так и будет. Но то, что я вам говорил по поводу острой необходимости помнить все наши с вами достижения, вы запомнили?

Голубь, который сидел за окном встрепенулся, поправил крылья и взлетел, направившись в сад клиники. И снова оба мужчины смотрели в окно, продолжая размышлять. Но на этот раз в полном согласии друг с другом.

– Помните о том, что вы – Леонид. Не Федор-историк, не Левтан-физик. Не допускайте внутренних споров и разногласий. Игнорируйте навязчивые мысли, ловите себя на том, что вы не можете знать то, о чем думаете или говорите. Как-то вы рассказывали мне, Леонид, что заняты исследованиями в области… Напомните, в области чего?

– Был занят… В области систематематики.

– Ну вот, – улыбнулся профессор. – Уверяю вас, что и науки-то такой не существует. Ваш разум сам ее придумал, соединив слово «система» и, полагаю, слово «математика».

– Да уж, – стыдливо прикрыв лицо, взялся за голову Леонид.

– Ничего страшного, – махнул рукой профессор, – главное, чтобы вы осознавали, как все происходит на самом деле.

На столе у профессора зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Профессор, – послышался в трубке голос медсестры Светланы, – проснулась Анна. Она собралась и направилась к вам.

– Хорошо, работайте, – ответил Охрименко, подразумевая, что, когда Анны в палате не будет, санитарам необходимо зайти к ней и сменить в двери замок.

– Хорошо, – поняв намек, ответила Светлана. – Я помню.

– Ну что ж, – произнес Охрименко Леониду, положив трубку, – на сегодня все. Мы с вами друг друга поняли. Я очень-очень рассчитываю на ваше благоразумие.

– Спасибо большое, – вздохнул Леонид, ощущая облегченность, словно из безнадежно зияющей раны души вытащили острый камень. – Спасибо. Вы мне помогли, спасибо. Потерялся я немного…

– Здравствуйте, – послышался тихий девичий голос в дверях.

– Анна! Привет! – улыбнулся Леонид.

– Здравствуйте, – повторила девушка, смиренно наклонив голову и хлопнув ресницами.

– Проходите, Аня, – сказал профессор. – Ну а вы, дорогой мой Леонид, на сегодня свободны.

– Еще раз спасибо!

Леонид крепко пожал профессору руку и вышел из кабинета.

В кресло села Аня. Профессор Охрименко смотрел на ее милое, юное лицо, светлые глаза и стеснительный взгляд. Самый тяжелый его пациент сидел сейчас перед ним. Он достал несколько листков с распечатанными вопросами и протянул их Анне.

– Это мне?

– Вам, Анна. Немного тестов. Возьмите ручку, вон там лежит с краю на столе… Уделите минут пять этим вопросам, а я пока займусь своими делами. После теста мы с вами немного побеседуем.

*    *    *

Станислав Сергеевич собрал некоторые бумаги, позвонил доктору Бергману по поводу своего сына Кости, затем позвонил жене. Неврологи детской больницы, в которую Костю собирались класть, были в сборе, дома жена уже собрала множество вещей маленького мальчика. Сам Бергман был уже в пути, на этого опытнейшего врача Станислав Сергеевич возлагал огромные надежды.

Намечающийся консилиум, собранная команда специалистов, каждый из которых был в курсе заболевания Кости, новая, приготовленная палата, концепции обследования – все это основательно укрепляло веру Станислава Сергеевича и его жены в победу. В замечательном настроении, нервном экстазе с неприкрытой, хотя еще и безосновательной, радостью, он удаляется из психиатрической больницы на несколько дней, а, может, и недель.

Сейчас Костя спит, жена Станислава терпеливо ждет мужа дома, собирая также и свои вещи, понимая, что какое-то время она будет тоже жить в палате, рядом возле своего ребенка. Она будет рядом до тех пор, пока ей не перестанет становиться страшно. В районе шести часов вечера к консилиуму должен присоединиться и профессор Охрименко. Хоть он и Станислав Сергеевич – не неврологи, а профессиональные психиатры, тем не менее оба там будут присутствовать: один ведь, как никак, отец Кости, второй – друг семьи и человек, который больше всех участвовал в процессе.

Двери кабинета главного врача Станислава Сергеевича закрываются на ключ, он покидает больницу, следом за ним ее покинет профессор Охрименко, но, лишь когда завершит тестирование пациентов. Медсестра Светлана также надеется на лучшее. Многие боятся и переживают, искренне желая снова видеть главного врача счастливым, как однажды, когда он узнал, что у него родился сын – по-настоящему счастливым, умиротворенным.

*    *    *

Анна завершила тест, передала профессору Охрименко листок с расставленными ответами. Он приколол его к остальным.

– Подковырчатые вопросы, – ухмыльнулась Анна.

– Подковырчатые? – поправил очки профессор. – Это как?

– С подвохами.

– Полагаете? – задумчиво сдвинул брови Охрименко. – Только эти такие? Или предыдущие тоже были?

– Только эти. Предыдущие обычные.

Профессор сложил перед собой руки, вновь поправил очки, посмотрел на Анну. Под густыми, светло рыжеватыми, по большей мере седыми, бровями, в диоптриях его линз скрывалась пара молодых, серых глаз. Взгляд его острый, отчасти суровый, всегда был очень проницателен и свеж. Не по себе часто было от этого его взгляда и больным, и здоровым – этакий «взор психиатра», от которого хочется скрыться, который, казалось, видит в тебе лишь стержень патологии, исключительные вариации отклонений от норм. Взгляд, будоражащий точностью, ищущий истину в уголках самого бесценного сокровища – человеческого «я».

Перед ним побывали сотни притупленных, измученных, изувеченных раздражением взглядов. Но эта пара светлых девичьих глаз скрывала то ли ложную, то ли неприступную и объективную тайну. Анна, как и все, смутилась от неловкости, возникшей перед этим жестким взором, сверлящим до самого ядра личности. Но профессор Охрименко видел, что, вероятнее всего, она изображала неловкость. Порой она сама заглядывала в глубину его профессорских глаз, искала там что-то, вовсе позабыв о смущении. Скорее, с любопытством.

– Как вы себя чувствуете? – произнес он сухо, но дружелюбно.

– Отлично.

– Как спали сегодня?

– Эх, – засмеялась Анна, махнув рукой, словно они с профессором старые друзья. – Знаете ведь, что ночью мне плохо было… И такое спрашиваете.

– Анечка, – улыбнулся он строго, – ну у нас же тут не светская беседа. Я вас спрашиваю, а вы так весело смеетесь. Давайте немного серьезнее. Расскажите про эту ночь. Что помните?

В глазах пациентки на мгновение блеснул огонек, губы ее сжались в неприязненной улыбке. Она, очевидно, была обижена. Профессор понимал, что поставить ее на место пациентки, означало унизить ее.

– Вечером я легла спать, когда пошел дождь… – начала она.

Профессор внимательно вслушивался, сосредоточенно наблюдая за ее жестами и мимикой, стараясь распознать обман. Он за последний год привык, что для Анны иногда важно то, как она выглядит в беседе. Она хотела, чтобы, например, ее руки выглядели красиво, жесты были поставлены утонченно, чтобы всем своим изяществом ей удалось явить собеседнику свою породистость, невиданное благородство. Профессор знал, что у девушки нет этих качеств на самом деле.

– Затем, – продолжала она, – я слышала во сне, как дождь усилился. Мне начали сниться плохие сны… Я замечала и ранее такое. Вы, полагаю, и сами помните, что на изменения погоды у меня индивидуальные реакции…

– Продолжайте, – кивнул Охрименко. – Что было далее? Вам снились сны, а потом?

Снова Анна оскорбилась. И теперь из-за того, что профессор не дал ей посмаковать собственные рассуждения, оборвал нить размышлений, не вышло поговорить о тонкостях ее личности и индивидуальности ее реакций.

– Потом я проснулась в коридоре, надо мной стояли два парня… Санитары ваши. И девушка, дежурная медсестра…

– Хорошо. А до этого? Как вы там оказались, в коридоре? Вы были в палате у Леонида. Это помните?

– Я была в палате у Леонида?! – шокировано воскликнула Анна, быстро заморгав и прикрыв рукой ухо, словно боясь слушать эту постыдную правду.

– Значит, не помните? – подозрительно прищурился профессор.

– О нет! – испуганно и артистично закачала головой Анна. – Что я там делала?! Неужели?.. О не-е-ет…

– Что?

– Что-то сексуального характера?

– С Леонидом? У вас? – засмеялся профессор. – Ну что вы, дорогуша, я полагаю, вам нужен кто-то моложе.

– Ну, слава богу, – закусив губу, вздохнула Анна.

– Да ладно вам, – махнул рукой Охрименко и откинулся на спинку кресла.

– Что? – удивилась Анна.

– Все вы помните, – улыбнулся он. – Ну, может, не все, но больше, чем мне тут вещаете. Анна, вы и раньше всегда, как оказывалось, вспоминали детали всех ваших… этих… ночных приключений. И сейчас помните, – профессор скривился и развел руками. – Время тянете? Куда? Зачем?

– В смысле? – серьезным голосом произнесла Анна, взглянув на доктора из-подо лба.

Лицо ее менялось, словно отдельные черты перестраивались. Преобразовывалась форма глаз и уголки губ. Лицо становилось немного белее обычного. И даже такого опытного ученого, как Охрименко, это немного пугало.

– Ладно, – махнул рукой профессор, – продолжим. Вы говорили, что вам снилось что-то неприятное?

Анна молча кивнула, взгляд ее был недоверчив, обида плавно перетекла в раздражительность. Как правило, в таком состоянии, пациенты зачастую перестают контролировать свои эмоции, но взгляд Анны, наоборот, был полностью сконцентрирован и прикован к профессору.

– Что именно вам снилось? – спросил доктор, наблюдая за лицом Анны, которое уже значительно переменилось с того момента, как она вошла в этот кабинет. Он не стремился провоцировать ее, но нарочно подыгрывал злобе, дабы следить за спектром ее реакций.

– Что мне снилось? – спокойно произнесла она. – Скажу честно… Не стану я об этом рассказывать. Он говорил, чтобы я не смела про это трепаться, я и не посмею.

– Кто «он»?

Анна подняла голову и улыбнулась, лицо ее вновь стало загадочным и посветлевшим.

– Я не стану говорить вам, – улыбнулась она.

– Понятно, – кивнул спокойно профессор. – Интересно другое. Когда ты у нас только появилась, ты была в худшем состоянии… В намного худшем, помнишь? А теперь? Приступы стали гораздо реже, твое сознание в большинстве случаев не такое спутанное… Тебя это разве не радует?

– Хм… А с чего вы взяли, что мне лучше?

– Ну как это! Были симптомы, теперь их меньше, – непонимающе ответил Охрименко. – Это происходит при всех заболеваниях. Если у тебя был сильный кашель, а после сиропа дыхание стало чистым, то считается, что тебе лучше.

– Понятно, – кивнула Анна.

– Но на пути к окончательному выздоровлению, на пути к полному восстановлению, зачастую появляются какие-то абсурдные препятствия: пациенту лучше, но ему становится лень лечиться далее. Он просто самовольно соскакивает с лечения. Тем самым отдается в руки рискам осложнений. Но, Анна… Курс лечения всегда должен быть пройден до конца. Как и с кашлем, микстуру нужно пить до упора даже, если стало лучше. Как и с бактериями – прием антибиотиков ведь никто никогда не прерывает. И наше с тобой общение, наша терапия – все это нужно продолжать.

– Логично, – кивнула одобрительно Анна, хлопнув в ладоши. – Правда, профессор, логично и очень убедительно!

– Ну вот и отлично. Я, если честно, предлагаю проводить все наши беседы в дружеском формате. Иначе, как мне кажется, и быть не может. Это комфортно, удобно, да и правильно. Так что? Давайте общаться, Анна?

– Давайте.

– Вернемся к сновидениям. Расскажи мне о них. Что тревожило?

– Нет.

Профессор вздохнул.

– Времена электрошоковых терапий и хирургических вмешательств в ткани мозга прошли… – произнес он огорченно.

– А вы хотели бы, чтобы эти времена вернулись? – засмеялась Анна.

– Упаси Господь, нет, конечно! – улыбнулся профессор. – Если бы эти времена вернулись, я ни за что не работал бы в психиатрии. Я пользуюсь только теми методами, которые полезны для здоровья, но прежде всего гуманны. Лишь такое лечение может помочь.

– Похвально, – усмехнулась Анна, – но у меня с собой нет диктофона, вы распинаетесь зря, я вовсе не обвиняю вас в варварских методах.

– Просто я очень не желаю прописывать тебе более сильные средства… Мне советуют коллеги, но я хочу обойти способы, которые…

– От тех таблеток я не могу рисовать.

– Именно, – Охрименко приподнял указательный палец. – А рисуешь ты очень неплохо! Да что уж там, очень хорошо! Но, заметь, эта способность к творчеству вернулась к тебе именно здесь, в клинике.

Анна сочувственно улыбнулась, то ли сочувствовала себе несчастной, то ли профессору, который зря, как она уже сказала, распинался.

– Меня беспокоят твои приступы. Такие, например, как прошлой ночью.

– Ладно, все! – махнула рукой Анна, зрачки ее заметно сузились, и без того светлые глаза стали чуть ли не прозрачными. – Вам надо что, товарищ доктор? Хотите знать мои сны?! Сами-то свои помните? Нет? Чего так? Ах, ну да, большинство снов мы забываем, когда просыпаемся!

Анна равнодушно бросила взгляд на профессора и на лице ее начала прорисовываться надменность. Не успел Охрименко что-то сказать, как Анна, приподняв руку, прервала его на полуслове и произнесла:

– Мне снилось, профессор, как я ходила по даче, день был такой солнечный… Затем я зачем-то полезла на крышу… Поставила стремянку и полезла. Дом невысокий, но по лестнице пришлось подниматься очень-очень долго. Ну, вы сами знаете, профессор, в сновидениях такое бывает, когда не сходятся габариты. Ну, в общем, я поднимаюсь, поднимаюсь… Десятая ступенька, двадцатая, крыша уже близко, рукой можно дотянуться… И тут хрусть! Ступенька, трещит под ногой, и я лечу вниз. Хватаюсь руками за воздух, за пустоту, но понимаю, что конец мне. Долго так лечу, крыша от меня отдаляется все дальше и дальше, прищуриваюсь так крепко в ожидании сокрушительной боли, кусаю губы. Осознаю, что вот-вот спиной о землю ударюсь, вот-вот столкнусь… И просыпаюсь.

Охрименко не дышал, бледный он сидел и смотрел в стол, часто моргая. Ощущение сильнейшего дежавю било пульсом в его висках. Уста Анны полностью озвучили его собственный сон этой ночью, который он внезапно вспомнил. Ему действительно это снилось. «Черт возьми, – думал он, – мне и вправду это снилось! Дача, солнце, стремянка, крыша, хруст под ногой, ловлю воздух, падаю, лечу!» Он изумленно глядел на Анну, в голове у него выстреливали десятки мыслей и попыток понять, как она проделала такой трюк.

– Что это вы так побледнели? – произнесла пациентка, властно подняв голову и медленно поднимаясь с кресла. – Вы спросили, что мне снилось, я вам вроде как ответила. А на вас теперь прямо лица нет, неужто вам снилось то же самое? Хе-хе, – стоя перед профессором, Анна загадочно ухмылялась. – Говорят, профессор, если сны совпадают, то это любовь. Я бы рада, профессор, влюбиться в вас, но вы сами сказали, что мне нужен кто-то моложе.

Облокотившись на стол руками, она стояла перед Охрименко, словно грозовая туча, нависшая над цветочным полем. Несмотря на первоначальную уверенность в своем врачебном доминировании, сейчас он чувствовал себя маленьким и беспомощным, а его пациентка, словно гигантская скала, упираясь в самое небо, мрачной своей тенью давила на него. Он ощущал, что тонет в ее плотной тени. Ему было что сказать, он мог с легкостью откинуться на спинку кресла и промолвить что-то о ее развитой интуиции и умении внушать свои соображения, о необходимости принимать какие-то препараты; мог быстро вернуть ее назад, в статус страдающей недугом, тяжелой пациентки с острой формой шизофрении.

Но он не мог сказать ни слова – они мешались прямо на языке. Все его умозаключения и решения становились липким, в ее металлическом взгляде мысли его спутывались воедино, в бессмысленный несуразный комок.

– У вас еще есть вопросы ко мне, профессор? – гневно прошептала Анна, наслаждаясь растерянностью Охрименко. – Еще может рассказать, какое белье на мне одето? Голубенькое, знаете ли.

– Понятно, – тихо ответил профессор, тупя взор на своей папке с бумагами.

– Простите, слышно плохо.

– Думаю, вопросов нет…

– Хорошо, – кивнула Анна и села назад в кресло.

В кабинете, на несколько секунд, застыла абсолютная тишина. Казалось, даже молекулы в воздухе остановились.

– Я хотел бы, – сказал профессор Охрименко, – чтобы ты по ночам не навещала других пациентов.

– Ну конечно, – вздохнула Анна, взгляд ее вновь наполнился наивностью, ресницы снова застенчиво захлопали над ее глазами. – К сожалению, профессор, я не помню, как делаю это… Эх… Было бы это в моих силах, вообще никогда не выходила бы из палаты, дабы не беспокоить персонал своими выходками.

Профессор с удивлением следил за тем, как ее поведение кардинально меняется на глазах: прорезается кротость, а гневность прячется назад внутрь. Мрачная, нерушимая скала уменьшается, а вместе с тем, с Охрименко сходит ее тяжелая тень, он вновь чувствует себя доктором, который беседует со своей пациенткой.

– Паша, – произнес профессор Охрименко. – Паша, тот самый, который находится в палате возле твоей палаты… Он утверждает, что ты с ним общаешься… Общаешься в мыслях или что-то типа того…

– В мыслях? – смутилась Анна.

– Что скажешь?

– Бедный Паша, – вздохнула Аня. – Он, бедняжка, порой днем со мной говорит, но забывает об этом, лишь потом, ночью ему кажется, что я говорю с ним сейчас. И, вообще, – покачав головой, сочувственно и печально произнесла она, – у него иногда один час протекает за один день, а порой пять часов кажутся двадцатью минутами. Несчастный парень.