Дарья Рябинина о людях Сибири

Копылова Глафира Петровна.

Окончила среднюю школу.с.Тесь.Красноярского края.

Была фронтовичкой с 1942 по 1945 года шоферила. Пошла добровольцем. Родилась с. Тесь ,Минусинского района.Красноярского края . Рано осталась

без родителей. Было два брата – Анатолий и Семен Мажарины.После войны вышла замуж за Копылова С.М.Родила в браке 8 детей, выростила всех.Внуков одних только 24,и правнуков.Прожила счастливую жизнь.

Писала часто и много. Стихи её читают дети ,и

взрослые.Вышел роман в мягком переплете 2018г."Дарья Рябинина"о людях сибири.Сколько души вложил автор в свой роман,не передать! Начало писание романа послевоенные годы.

"Обещание любящей женщины."

Никому я тебя не отдам

Ни на день, ни на год, ни на час.

Пусть ругают меня и бранят

По законам, какие сейчас.

Все на свете стерплю за тебя,

Все изведаю, все испытаю,

Птичкой малой взовьюсь в небеса,

Ручейком проберусь, протекая.

Никому я тебя не отдам,

Никому я отдать не мечтаю

Вдруг когда-то какая-то грубая дрянь

Отобрать у меня пожелает.

Но такой неспокойной любви,

Никогда я еще не встречала,

Хоть взлети в поднебесную высь

И падай оттуда устало.

И пока я еще молода,

Чувствую силы любовны,

Не смотрю никогда на года:

Эти мысли тяжки и греховны.

Все на свете стерплю за тебя,

Все изведаю, все испытаю,

Птичкой малой взовьюсь в небеса,

Ручейком проберусь, протекая.

Не позволю погибнуть ему,

Обласкаю любовью и силой,

Обещаю и помогу,

Что бы со мной не случилось!

Мужской ответ.

Ты – ласточка моя сизокрылая,

Ты ужасно дорогая, ты моя милая.

Я люблю тебя всегда, даже сонную,

Не покину никогда, моя законная.

Ты, как солнышко вверху

Ярко светится, ты, как звездочка в ночи,

Тихо мечешься.

Ты – ласточка моя сизокрылая,

Ты ужасно дорогая – моя милая

Я люблю тебя, люблю, любовь приметная,

Ты мечта моя, мечта, мечта заветная.

Ты – ласточка моя сизокрылая,

Для меня ты дорогая,

Моя милая!!!

Стих автора о войне."Начало"

Я помню день, когда гремело с юга,

Горел закат былого дня.

Я шла едва, державшая подруга,

Чуть посмелей, вела меня.

Она вела и умоляла: иди пожалуйста,

Уж вон народ.

Но что ты, милая, не падай,

Не падай, а иди вперед.

Разбитые колени ног и руки,

Обрызганное кровью все лицо,

Разбитая машина, только дуги,

И дуги тоже согнулись как кольцо.

Кабина смятая – в песок.

Сиденье все, как после боя,

Пружинки взвились, кто как мог.

Кто нас побил, кто нас разрушил!

И сами мы лежали на земле,

В глазах темно, в ушах все глухо,

Вдруг стало первой, светло мне.

Я поднялась, пошла, шатаясь,

Напарница пока что не в себе,

Но она тоже сразу же очнулась

И, сидя, протянула руки мне.

Пошли мы обе, и слава Богу.

Она как будто посмелей,

И тут она увидела дорогу,

И далеко вдали своих людей.

И мы брели, как сонные шатались,

Шагали молча, без дорог,

Уставшие, разбитые, мы сильно напугались,

Голова кружилась, тело ныло,

Почти что у порога мы валились с ног.

Как трудно все: и снег, и грязь и слякоть,

Глубокие воронки и металл,

Тела убитых и полуживые,

Заклятый враг нас раскидал

Навстречу нам бежали люди,

И каждый помощь предлагал,

Откуда силы шли, откуда –

Никто не видел и не знал.

И вспомнила про свой сапог,

И как-то резко распрямилась,

Что снова повалилась с ног.

И только на минутку удивилась:

Но почему она несла сапог?

Глаза мои, как тьмой закрылись,

Язык уж двигаться не мог!

Потом недолго две минуты,

Темно, темно – и сразу свет,

И снова все ко мне вернулось

Вот только памяти-то нет.

Смотрю и вижу: люди ходят,

Но вспомнить, где я, не могу

Там наши люди вокруг бродят

И смотрят на мою беду.

Меня в палатку положили,

К палатке на руках несли,

Все косточки мои застыли,

Но все равно меня спасли.

И снова я веду машину,

И снова я опять в строю

Чужой закат уж догорает,

Я Родину люблю свою!!!

Глава1.романа"Дарья Рябинина"

Павел постучал в окно своей не узнаваемо замершей

избушки,но ответа не последовало. Он немного подождал и снова постучал несколько раз.

Мороз жал, трещало и выло вокруг, с головы срывало холодную шапку, пропитанную грязью и потом. Было невыносимо зябко стоять на сухом от мороза снегу. Избушку его родную, где оставил он семью, занесло глубоким снегом.

Наконец внутри зашевелились. Павел, стоя у окна, ждал.

– Мама, кто-то стучит, чуешь? – тихо прошептал с испугом

мальчик.

Не ожидавшие в такой поздний час никого, в доме затаились,

какой-то страх враз охватил всех.

– Задуй лампу, Петенька, – почти крикнула мать сыну, – засов

скорей толкни. Кто там, поди, пьяный, лешак его принес на свет.

Петька мигом слетал в сени, шурнул железный засов, дунул в

лампу и шмыгнул на печь.

Арина весь день грустила. То ей казалось, что где-то в снегу

лежит бездыханный её Павлуша, то вот ползет с обмороженными руками по пустой степи, то с побелевшими зрачками от мороза лежит на спине и не дышит, то вдруг – винтовка примерзла к щеке её милого Паши. Весь день грустила отчего-то Арина, а тут еще такая буря : шумит кругом, воет – такая тоска! Слезы сами катились по щекам.

Лампа слабо коптилась и наконец стала гаснуть, медленно, с копотью по стеклу и гарью по дому. Железная печь давно

потухла и почернела изба, стало заметно выстывать. Стук в окно встрепенул всех,

а гул в трубе и скрежет ставней не закрытых окон наводил

такой ужас, такой страх, что дети прижались на печке к трубе, слушали страшное непонятное завывание. В трубе завывала

вьюга.По окну хлестал ветер, застывшим снегом и заметал

оконные переплеты. Незакрытый ставень нудно скрипел крючком по стене,царапал,скреб о неё.

Хотелось выть от такой страшной ночи. Думалось о ведьмах

из книг и о других страхах, а тут как нарочно кто-то стучит

окно.Повторный стук насторожил Арину: «Да кому там

вздумалось стучать в такую стужу?».

Она несмело подошла к окну и тут же отшатнулась: через замерзшие стекла двойных рам она увидела лицо, устремленное прямо на неё.За окном стоял большой,грузный человек с замороженными усами и побелевшими бровями.

Арина упала на лавку, протянутую вдоль стены, руки и ноги её

мелко затряслись от испуга.

– Матушки, что же это такое, кто там стоит, кому надо нас

пугать ? Но в это время Петенька как раз догадался, иль

сильно за мать испугался, что ни с того ни с сего вдруг упала она, – быстро засветил огонь. В комнате потеплело, стало уютнее и совсем не страшно. Он услышал, как кто-то зовет

его : – Петюнька, сынок, открой, – и в окне снова показалось

лицо никогда не забываемое лицо Павла, отца родного, дорогого для них человека.

– Тятька-а! – что есть силы закричал Петька, – тятька, мама,

наш тятька, – сам, босой, стрелой кинулся в сени срывать

засов и пустить отца, совсем закоченевшего, в избу.

Арина хотела встать, но ноги снова подкосились, и она

рухнула на лавку. Петька мигом вылетел из избы, распахнул дверь и повис на шее отца в замороженном шинели,

с льдинками на усах.

Отец расцеловал сына и медленно ввалился в избу. Толко

тут Арина поняла, что это он, живой, родной, любимый, её Паша, eё Павел,

друг и защита, её радость и счастье!

Она заплакала от радости и вдруг огорчения:

– Ноги-то, нет ноженьки, Паша, – прошептала она чуть слышно. Обхватила его лицо руками и горько плакала, – и глазика то тоже! Паша, Пашенька, горюшко ты моё ненаглядное, – что неровно стоит её богатырь, красавец писаный, знаменитый танцор и

певун, гордость всей деревни – её Павел.

– Помоги мне шинель снять, Ариша, совсем озяб, чуть у родного дома концы не отдал.

Арина проворно потянула за рукав, но лишнее усердие чуть

не сбило его с ног, огромного Павла. Он сел и подозвал детей.

Детишки прижались, как воробушки, боясь пошевелиться: как

бы не толкнуть тятьку, а вдруг снова исчезнет – как в сказке. Они понимали, что в их дом вместе с радостью пришло и

большое горе. Как он терпит – ведь ноги-то нет, совсем нет, ему так больно!

Но дети есть дети. Что им нога? Лишь бы тятя живой – он такой сильный, такой самый-самый хороший!

– Ну, будет, Ариша. Или ты недовольна живости моей? Что ж,

я уйду тогда.

Он хотел подняться, но дети разом закричали: «Нет! Нет!» И

мать тоже: «Брось, Паша. Я – сейчас, что же мы сидим,

милый, ужинать будем, я мигом», – и засуетилась от стола в куть, из кути к столу.

Весть, что Павел вернулся с фронта, быстро облетела

деревню.Ехал-то он с попутными ямщиками, те и успели уже

пустить по улице новость. Скоро стали собираться люди, один по одному, и

набралась полная изба, а на печке с десяток ребятишек, все таращили глазенки и тихо шептались.

Мать быстро собрала на стол, поставила четверть самодельного вина и пригласила гостей к столу, которые не

погнушались, пришли проведать её дорогого гостя.

До поздней ночи поздравляли Павла с возвращением, а Арину

со встречей мужа. Сами же в душе жалели: достанется,

бедной,при безногом-то муже.

А на следующий день народу собралось еще больше. И снова

пили за возвращение и желали всего самого. А чего желать,

когда знали все, что сколько бы не желали, а будет то, что и видят на самом деле.

И так потекло время день за днем, месяц за месяцем, шел тысяча девятьсот четырнадцатый год, шла война. Нога у Павла болела,

не давала покоя, ныла. Все тело израненное пронизывало холодом, раны не заживали.

А жить-то надо – семья, двое детей и жена.

Арина жалела мужа: «Лечись, Паша, пригодится еще твоя

сила, а я сама», – взваливала на себя всю работу.

Зима лютовала, щипала колени, нос и щеки, а печь своего требует, ей подай.. Да и скотина кой-какая: сено, соломку ей,

водичку, а то и теплого пойлица. Все делала она своими руками, но как ни

тяжело было, а знала, что Паша дома, что он живой, отец её семейства. Хоть и без ноги, да лишь бы живой. Трудно детям

без отца ,а ей без мужа, хоть он и не помощь ей, но Арина

металась по двору как угорелая, веселая и помолодевшая.

Прошла зима, прошло лето, а осенью они собирались в ее родное село, за ягодой. Надо же на зиму запастись – и за

двадцать пять верст там тайга глубже, да и ягоды растет видимо-невидимо.

Награзили кадушками и ведрушками свою телегу и ещё затем но двинулись в путь.Дорога предстояла длинная,для

небольших детей утомительная, а все же настолько интересная, что они от радости повизгивали. Хоть и рано поднялись, но бодрились. В дальнюю дорогу их всегда брали, но в этом году – впервые, поэтому

они страшно радовались, тем более, что сами родители никуда не ездили.

Миновали большое поле, а там начались деревья, высокой,

сплошной стеной и без конца: сосны, березы и кустарники.

Тятенька свалился на спину и так лежал, разглядывал небо,

мелькавшее между кустами. Это было начало тайги.

Дашка прижалась рядом, смотрела на обрывки голубого неба

с белыми проплывающими облаками. Дни стояли теплые,

схие,по утрам туманились. Ягод было очень и очень много разных, какие

рождались в Сибири. Особенно много было брусники,

крупной, красной с белым бочком. Кислицы и смородины тоже. Год выдался ягодный, грибной. В бору глухо, темно, сыровато. Птицы поют и свистять на разные голоса.

Где-то шуршит валежник, то затрещит подгнившая сосна, падая вниз. Шумит между ветвей ветер. Страшновато в бору, но заманчиво, таинственно, как-то даже сердце замирает не

только у детишек, но и у взрослых. Молчат Петенька и Дашка. Вдруг кони остановились.

– А что мы встали, тять? – спросил Петька.

– Ладно, валяй – лежи, сейчас узнаем, – и в это время мать

– Арина спустилась с рыдвана и попала на такую густую лужайку, где все усыпано было темно-бурой брусникой, обежала вокруг и давай брать, наклонясь чуть не до земли. Потом подошла к подвода:

– Паша, полазим тут – так много здесь ягоды. Ехать не надо

дальше – обыденкой обойдемся. Километров десять,

пожалуй , отъехали от дома, вернемся засветло.

Отец круто свернул с дороги, отъехал подальше и распряг лошадей. Буланый-то свой, а Гнедка попросил у брата – вдруг и наберут чего, так будешь тащиться до дому полгода, на

одном – то коне, потому и взял у брата.

Мать любила собирать ягоды. Сделает пальцы грабельками и

гребет обеими руками – только шум стоит. Ребятишки, сначала собирали

голова, то за птичкой какой-то невиданной увязались бегать,

то спать захотелось.

Между тем отец с матерью уже заканчивали сборы, решили

отправляться домой, обратно. Невыносимо ныла натруженная

нога у Павла. Вечерело. Нагруженные кадушками да ведрами, заполненными до краешка, радостно отправились в обратный путь.

Жаль расставаться с таким богатым местом, другого такого не будет. Это уж как всегда – бросишь одну полянку, думаешь, лучше найдешь, – хвать, а такой не будет. Рад вернуться обратно, но сколько ни кружи– не найдёшь её.

Пока выезжали из леса, стало заметно и быстро терпеть.

Ехали тихо, шагом. Отдохнувшие кони рвались в дорогу, особенно домой, но отец придерживал – нагрузились-то

порядком , да и ребятишки улеглись да уснули, жаль трясти. Вот еще один поворот, и конец окраине тайги, тут уж будет посветлее, да и дорога своя да ровная.

Как вдруг из-за поворота вылетает один, за ним

другой и третий на здоровенных конях три темных обросших мужика, подлетают к подводе, встали с двух сторон, и один из

них самый молодой, сказал:

– Стой, хозяин, разговор есть.

Отец остановил лошадей.

– В чем дело? – тихо спросил он. Павел понял в чем дело. В

те времена, особенно начиная с памятного четырнадцатого года, бродили по дорогам и тайге недобрые люди, не только по лесам, но и

даже по поселкам и около. Они искали, чем бы поживиться,

лишь бы кого прибить, потешиться, ограбить, одним словом, разбойники. Понял Павел, что за люди повстречались ему на глухой дороге,но нашёлся:

– Здорово, робята (по-старому называли робята), но никто ему не ответил.

– Да-а, – протянул один, – и удача же добрая, – хмыкнул он.

– Что везешь? – ткнул кнутовищем другой.

– Смотри – сам видишь! Ягоды да грузди – чего больше в боруто бывает.

– Кое-что и бывает, – заухмылялся один.

– А не золото? – пошутил другой. – А это что?

– Ребенок! – ответил отец.Девка?

– Дочка, дочка моя, Дашутка, – заметно заволновался отец.

Впереди на подстеленных тряпках лежала пятилетняя Дашутка.

Её черные волосенки разметались по лбу. Щеки горели огнем.

Платьишко из тонкого холста, окрашенного в синий цвет, и

такие же самодельные белые кружева на воротничке и рукавчиках красиво обрамляли личико девочки. Петька проснулся и сел рядом,

сердито поглядывая на таинственных дядек, чего-то хотевших

от них .– Отдай, дядька, нам вашу ляльку!

Мать обмерла. Отец часто заморгал глазом, второго не привез

с фронта.

Молодой настойчиво повторил свое требование.

– Мы её вырастим, озолотим. Хочешь, тебе кое-что подсыпем,

отдай, не то силой возьмем!

Петька заорал, жалея сестренку. Старый грабитель хлестнул толстым коротким хлыстом по бочонку, напуская страху на

peбенкa, и косо поглядел на него.

Арина, чуть живая, сидела молча. Её трясло, но она надеялась

на мужа. «Неужели он может спокойно отдать ребенка на растерзание – мелькнуло в голове, – свою маленькую дочку, не заступится, не постоит. Нет, надо обоим защищать свое чадо, в случае чего.

Если только отберут ребенка – уйду в лес, пусть не обижается». И не вернусь больше.

Грузные, здоровущие, обросшие большими бородами и усами, встречные угрюмо смотрели, готовя, возможно, им страшную

казнь, для этого мужика с его семьей и его конями. Прошло несколько минут, как будто целая вечность, и вдруг самый ближний,

самый молодой всадник-бандит хотел было схватить ребенка,

уже сделал движение вперед, наклонив немного свое тело, как вдруг его конь рванулся в сторону и не мог никак подойти или стоять на месте.

Всадник не мог быстро близко подъехать, поставить коня

вплотную с людьми, остальные ожидали, что будет дальше

делать их предводитель. Один момент, и он оказался, рядом. Еще рывок,и ребенок мог оказаться в седле бандита.

Павел поднял кнут, приготовился хлестнуть нападавшего, но

Арина потянула его сзади за рубаху, тихо шепнув: «Уймись,

Паша , одолеют – убьют!»

Вторая, левая нога была просто деревянная, аккуратно выстроганная чурка, к которой ремнями прилаживалась небольшая култышка.

Бандит быстро отступил и вытаращил глаза при виде такого

уродства.

– Стой, братцы, – скомандовал он, – мы такого не тронем. Езжай,браток – мы пошутили. Лежачего не бьём, – и медленно отступили, тесня друг друга конями.

Молодой вернулся снова и попросил закурить у Павла. Павел

дрожащими руками достал из кармана кисет и подал ему молча.

– Бери сколько надо, свой домашний, крепкий, – услужливо

сказала Арина, – и не узнала своего голоса.

Павел тоже не узнал голоса Арины, настолько изменившегося и постаревшего, что показалось, будто с ним рядом сидела не

жена его, а какая-то старая, незнакомая старушка. Хриплый

голос её так странно дребезжал, срывался, как после долгой и страшной болезни,едва не унесшей её на тот свет.

Молодой здоровенький разбойник, не слезая с коня, протянул

руку, кнут, и принял кисет, повертел его со всех сторон,

отсыпал на ладонь табаку и снова подал его владельцу, кинул свой следом, улыбаясь. Кисет упал рядом с девочкой, все еще спавшей.

Хлестнул коня и скрылся за поворотом. Ошеломленный происходившим отец постоял еще какое-то время, кое-как

взромоздился на подводу и медленно тронул поводья.

Петька сопел. Мать тихо всхлипывала, у ней после того, как уехали бородачи, отнялись руки, её колотило, катились слезы, трудно дышалось сквозь сдавленное горло.

– Мам, а чё он кинул к нам?

Мать ничего не ответила, о чем-то напряженно думала, хотя и видела она, что тот что-то бросил, но не дошло до её сознания, что именно.

Петька, наревевшись за Дашку, поговорив с матерью, лег рядом с Дашкой, обхватил её ручонкой и уснул снова. Подвода тихо двигалась по мягкой пыльной дороге.

Мать накрыла детей старой курткой отца, сидела за спиной

мужа, поминутно оглядывалась: не воротились бы разбойники, не напали бы снова.

Стало совсем темно.Вечер стоял какой -то скучный,смрадный,

тоскливый. Выехали в свой двор.

Собаки громким лаем встретили хозяев. Но узнав, затихли.

Отец устало хлопотал около лошадей. Мать собрала все лохмотья,внесла в сени.

И вдруг звонко стукнул, ударившись о пол, какой-то

предмет. Мать ногой нащупала его, подняв, внесла в избу, заглянула внутрь. Испуганно вскрикнула, чуть не выронив его:

там были большие золотые монеты – деньги, каких она еще в жизни своей не видывала.

В это время вошел в избу отец. Мать кинулась к отцу

и дико закричала.

– Отец, да что это такое? Мы кого-то ограбили, матушкисвяты-ы, – подала отцу кошелек.

Отец заглянул внутрь, застегнул и молча вышел из изб

Петька вышмыгнул следом за отцом и затаился за дверью в темных сенках. Отец раскрыл дверь сенок и далеко швырнул

злосчастный золотой кошелек, повернулся и пошел в избу. Петька вышел из укрытия и стал шарить ногой в темноте, быстро как-то нашел предмет и спрятал его по – своему, и не успели еще опомниться в избе, как он вошел и сел рядом с Дашкой.

Мать стонала и наговаривала:

– Паша знает, что делать – и не моё это дело!

Неужели это он кинул нам за то, чтобы когда-нибудь ночью налететь и нас ограбить или все-таки утащить дочку?Ой,

– горюшко, – она стояла, утирая глаза передником, а слезы

все лились и лились.

– Брось, мать, не на нас одних налетели, – отчаянно сочинял

отец, лишь бы успокоить жену.

Петька сидел и думал: «Мамка забудет, отец и вовсе, а куплю

буланку, такого, как был под бородачем, и разыщу обидчиков обязательно. Рогатка у меня уже есть, притом сильнейшая, недаром все ребятишки завидуют,

всегда просят обменять на что захочешь, но он

ни за что не сменяет. Теперь только бы коня, а рогатка есть!». Петька

перешел на лавку у стола в углу, протянул вдоль всей стены. Лавка

была выскоблена добела. Мать загоняла его частенько на эту лавку

ремнем, чтобы поел по-человечески. Сидел он сейчас на этой лавке

и думал о своих отчаянных планах. Вся семья была в оцепенении.

Дверь со скрипом отворилась, и в избу ввалилась бабка Агафья.

Перекрестилась на иконы в угол у стола, над которыми свисала узорчатая лампадка красного стекла,а в ней деревянное масло.

Зажигалась лампадка по старинным праздникам, для моления.

В семье не любили любопытную бабку-Агапку, вездезнайку. Её так

называли все – бабка Агапка, даже дразнили ребятишки, за что и

всыпал отец Петьке не раз: «Не смей мне старых людей дразнить!

Убью, холера!». Но Петьке неймется, он опять за свое. Поэтому не

успела бабка войти, как Петька заворчал и вышел.

Пришла старая узнать, набрали ли чего Рябинины, уж очень

быстро возвернулись из бора домой. В избушке полным-полно наложено было ягод, грибов всякого сорта: рыжиков, белянок, сухого груздя и маслят.

– Ох, ах, – застонала бабка – Агапка, – да где же, да как же вы

смогли так много набрать-то? Охо-хо-хохо! Да повез бы ты меня

туда, Павлуха! Отвези, касатик, самогоночкой рассчитаюсь.

Павел посмотрел на бабку с усмешкой, сказал:

– Куда тебя, такую-то, помоложе там надо, – засмеялся и вышел в сени,хлопнул дверью.

Арина тоже слабо улыбнулась. Но Агапка как пошла, как пошла своим громогласным – даже в ушах ломота:

– У-у, холера, варнак, анчихрист окаянный, язык как помело, мелет бык стоеросовый чушь какую – ни стыда, ни совести!

Околел бы ты, холерска-ай, – поднялась и вышла, ворча. Вывалилась туда,

откуда только что ввалилась, крестилась, ласковые слова говорила, словно пела, а чуть не по ней – показала Агапка свою стать,

свой басовитый голос.

Отец вернулся.

– Зачем же ты, Паша, её обидел?

– Ни холеры не сделается – опять явится!

Так и есть, не успели еще пастухи коров выгнать из деревни, как полезли любопытные к Рябининым, а следом и Агапка

появилась.

День был субботний. Отец запряг коня, поставил бочку, привез воды с реки в баню и начал заметать двор и тут вспомнил о

кошельке, который выбросил вчера, и стал оглядываться кругом,

шаря глазами по земле.

– Где же он? Куда я его швырнул? Все равно он не вернется за

ним, да побоится же в деревню налететь, окаянный. Куда же я, лешак,

его выкинул? – Искал, искал, а кошелёк как в воду канул – не нашел.

Пришёл Петька с рыбалки-поймал десяток пескариков

двух усатиков коту.

– Тять, посмотри-ка, сколь налимов я поймал, ох и клювало,–

и протянул отцу свою рыбу.

– Хариусы настоящие, – похвалил его отец.

– Сынок, а где тот кошелек, что я вчера кинул?

Петька опешил, лицо залило румянцем. Он стоял, моргая глазами и разинув рот.

– Не знаешь ли ты, куда я его кинул – посмотреть бы только.

– Молчать нельзя, что-то надо сказать, – думал Петька, и тут

мелькнула мысль – не нашел ли его у него отец, а меня пытает. Но

отец отвернулся, закурил, проговорив про себя: «Чудо, вот чудото! Зачем мне надо было горячиться? Но где же он, в самом деле?

Поздно я схватился, наверное, кто-нибудь нынче нашел. Мало ли

народу перебывало», – ворчал отец, бросил метлу, сел и задумался. Петька быстро сообразил и крикнул:

– Тять, а бабка не взяла его? Я видал, она зачем-то нагибалась,

– нагло соврал Петька и медленно поплелся прочь.

Рябинины этой осенью больше в тайгу не ездили. Хватило им

одного раза, чтобы надолго помнить. Однако же года через два

Рябинины снова поехали и как назло опять встретил их знакомый молодой разбойник, но уже чистый, помытый, одетый покупечески, в хорошей поддевке синего сукна, но бороды не снял.