Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]

– Потому что я щедрый. И это еще не все. – Шарлей заговорил тише, оглянулся. – Понимаешь, Дзержка, мой спутник, юный Рейнмар, обладает некоторыми… Хм-м… Способностями. Весьма необычными, чтобы не сказать… магическими.

– Э?

– Шарлей преувеличивает, – отмахнулся Рейневан. – Я медик, а не магик.

– Вот-вот, – подхватил демерит. – Если тебе понадобится какой-либо эликсир или фильтр… Любовный, допустим… Афродизияк… Чего-нибудь для… потенции…

– Для потенции, – повторила она задумчиво. – Хммм… Пожалуй, пригодилось бы…

– Вот видишь. Ну, что я говорил?

– …для жеребцов, – докончила Дзержка де Вирсинг. – Я с любовью сама управляюсь. И вполне лихо обхожусь без помощи чернокнижников.

– Попрошу утенсилии[183], – немного помолчав, сказал Рейневан. – Я выпишу рецепт.

Лошадкой оказался тот самый гнедой palefrois, которого они нашли на просеке. Рейневан, предсказаниям лесных колдуний вначале в общем-то не доверявший, теперь глубоко задумался. Шарлей же вскочил на коня и быстро объехал площадь. Демерит проявил очередной талант – управляемый твердой рукой и сильными коленями гнедой шел как по струнке, красиво поднимая ноги и высоко держа голову, а в непринужденно элегантной позе Шарлея даже самый крупный знаток и мастер конной выездки не нашел бы, к чему придраться. Конюхи и кнехты из эскорта захлопали в ладоши. Даже сдержанная Дзержка де Вирсинг причмокнула от восхищения.

– И не знала, – проворчала она, – что это такой кавалькатор[184]. Да, талантов ему не занимать стать.

– Верно.

– А ты, родственник, – повернулась она, – будь поосторожней. Охота идет на гуситских эмиссаров. За чужаками и пришельцами сейчас особо следят и о подозрительных немедля доносят. Потому что кто не доносит, сам подпадает под подозрение. Ты ж мало того что чужой и пришлый, так вдобавок твое имя и род стали известны в Силезии, все больше людей прислушиваются к слову «Белявы». Придумай себе что-нибудь. Назови себя… Хммм… Чтобы имя осталось то же самое, но тебя не путали ни с кем… Пусть будет… Рейнмар фон Хагенау[185].

– Но, – усмехнулся Рейневан, – это же имя известного поэта…

– Не привередничай. Впрочем, времена сейчас трудные. Кто помнит имена поэтов?

Шарлей закончил демонстрацию езды коротким, но энергичным галопом, остановил коня так, что во все стороны прыснул щебень. Подъехал, заставив гнедого так вытанцовывать, что снова вызвал аплодисменты.

– Удалой шельмец, – сказал он, похлопывая жеребца по шее. – И резвый. Еще раз благодарю, Дзержка. И будь здорова.

– И вы тоже. Да храни вас Бог.

– До свидания.

– До встречи. И дай Бог, в лучшие времена.

Глава двенадцатая,

в которой Рейневан и Шарлей едят в монастыре бенедиктинцев постный обед в канун святого Исаака, пришедшийся на пятницу. А отобедав, экзерцируют дьявола. С совершенно неожиданным результатом.

Скрытый в лесу монастырь они услышали еще прежде, чем увидели, потому что он вдруг заговорил глубоким, но мелодичным колокольным звоном. Прежде чем звон утих, окруженные стеной строения неожиданно проглянули красными черепицами среди листвы ольх и грабов, глядящихся в зеленую от ряски и полушника зеркальную гладь прудов, лишь временами нарушаемую расходящимися кругами, признаком того, что здесь обитают крупные рыбины. В камышах квакали лягушки, крякали утки, плескались и покрякивали камышницы.

Кони шли шагом по укрепленной дамбе меж рядами деревьев.

– Вот, – показал Шарлей, приподнимаясь в стременах. – Вот и монастырчик. Интересно, какого устава. Известное двустишье говорит:

Bernardus valles, montes Benedictus amabat,Oppida Franciscus, celebres Dominicus urbes.

А здесь кто-то полюбил болота, пруды и дамбы. Хоть скорее всего это любовь не к прудам и дамбам, а к карпам. Как думаешь, Рейнмар?

– Я не думаю.

– Но карпа бы съел? Или линя? Сегодня пятница, а монахи звонили на нону. Может, почествуют обедом?

– Сомневаюсь.

– Почему и в чем?

Рейневан не ответил. Он глядел на полураспахнутые ворота монастыря, из которых выскочила пегая лошадка с монахом в седле.

Сразу же за воротами монах пустил пегую в галоп – и это кончилось скверно. Хоть лошадке далеко было до скакуна или dextrarius’a копьеносцев, тем не менее она оказалась горячей и норовистой, а монах – судя по черной рясе, бенедиктинец, – отнюдь не отличался ловкостью балаганного наездника да вдобавок уселся на гнедую в сандалиях, которые никак не хотели держаться в стременах. Отъехав, может, с четверть стояна, гнедая лошадка брыкнулась, монах вылетел из седла и покатился в вербы, сверкая голыми икрами. Гнедая брыкнула снова, заржала, довольная собой, и легкой рысью направилась по дамбе в сторону обоих путников. Когда пробегала мимо, Шарлей схватил ее за поводья.

– Ты только глянь, – сказал он, – на этого кентавра! Узда из веревки, седло из попоны, тряпичная упряжь. Не знаю, устав святого Бенедикта Нурского дозволяет конную езду иль запрещает, чес-слово, не знаю. Но такую – должен запрещать. Просто обязан.

– Он куда-то спешил. Видно было.

– Никакое это не оправдание.

Монаха, как раньше монастырь, они услышали еще до того, как увидели. Он сидел в люпинах и, склонив голову к коленям, жалостливо плакал, всхлипывая так, что сердце разрывалось.

– Ну, ну, – проговорил с высоты седла Шарлей. – Чего зря слезы лить, фратер. Ничего страшного. Лошадка не убежала, вот она здесь. А ездить верхом ты, фратер, еще успеешь научиться. Ибо времени на это, как вижу, у тебя, братец, очень, ооооочень много.

Шарлей действительно был прав. Монах был монашком. Молокососом. Мальчишкой, у которого от рыданий тряслись руки, дрожали губы и вся остальная часть лица.

– Брат… Деодат… – всхлипнул он. – Брат… Деодат… Из-за меня… Умрет…

– Чего-чего?

– Из-за меня… Умрет… Я подвел… Подвел…

– К лекарю спешишь, что ли? – догадался Рейневан. – Для больного?

– Брат… – снова захныкал парнишка. – Деодат… Из-за меня…

– Говори складнее, фратер.

– В брата Деодата, – выкрикнул монашек, поднимая на Шарлея покрасневшие глаза, – вселился злой дух, опутал его! Вот и наказал мне брат-аббат что есть мочи… Что есть мочи гнать в Свидницу к братьям-проповедникам… За экзорцистом!

– А получше ездока в монастыре не сыскалось?

– Не сыскалось… К тому же я самый младший… О я несчастный!

– Скорее счастливый, – не улыбнувшись, проговорил Шарлей. – Поверь, скорее счастливый. Отыщи, сынок, в траве свои сандалии и беги в монастырь. Доставь аббату добрую весть, мол, милость Господня явно снизошла на вас, ибо на дамбе ты встретил магистра Бенигнуса, опытного экзорциста, коего, вне всякого сомнения, некий ангел направил в сии края.

– Вы, добрый господин… Вы?

– Беги, сказал я, что есть духу, к аббату. Извести его, что я приближаюсь.

– Скажи мне, что я ослышался, Шарлей. Скажи, что ты оговорился и вовсе не сказал того, что только что сказал?

– Это чего же? Что я выэкзерцирую брата Деодата? Ну так я его выэкзерцирую в лучшем виде. С твоей помощью, парень.

– А вот уж что нет, так нет. На меня не рассчитывай. У меня и без того достаточно забот. Новые мне ни к чему.

– Мне тоже. Зато мне необходимы обед и деньги. Обед лучше вперед.

– Наиглупейшая идейка из всех возможных глупых идей, – расценил Рейневан, осматривая залитый солнцем viridarium[186]. – Ты соображаешь, что делаешь? Ты знаешь, что грозит тем, кто прикидывается священником? Экзорцистом? Каким-то чокнутым магистром Бенигнусом?

– Что значит «прикидывается»? Я – духовное лицо. И экзорцист. Это проблема веры, а я верю. В то, что у меня получится.

– Издеваешься?

– Отнюдь! Начинай мысленно подготавливать себя к задаче.

– Нет уж, уволь. Это не для меня.

– Почему же? Ты вроде бы лекарь. Надо помочь страждущему.

– Ему, – Рейневан указал на инфермерию[187], из которой они недавно вышли и где лежал брат Деодат, – ему помочь нельзя. Это летаргия. Монах в летаргическом сне. Ты слышал, как монахи говорили, что пытались его разбудить, тыча в пятки горячим ножом? Следовательно, это нечто похожее на grand mal, серьезную болезнь. Здесь бессилием поражен мозг, spiritus animalis. Я читал об этом в «Canon medicinae»[188] Авиценны, а также у Разеса и Аверроэса… И знаю, что такое лечить невозможно. Можно только ждать…

– Ждать, конечно, можно, – прервал Шарлей. – Но почему сложа руки? Тем более если можно действовать? И на этом заработать? Никому не навредив?

– Не навредив? А этика?

– С пустым животом, – пожал плечами Шарлей, – я не привык философствовать. А вот сегодня вечером, когда я буду сыт и под хмельком, я изложу тебе principia моей этики. И тебя поразит их простота.

– Это может скверно кончиться.

– Рейневан, – Шарлей резко обернулся, – рассуждай же, черт побери, позитивно[189].

– Я именно так и делаю. Думаю – это скверно кончится.

– А, думай, что хочешь. Но сегодня, будь любезен, замолчи, ибо они идут.

Действительно, приближался аббат в сопровождении нескольких монахов. Аббат был невысок ростом, кругловат и пухловат, однако добродушной и почтенной внешности противоречила мина недовольства, стиснутые губы, а также живые и внимательные глаза, которые он быстро переводил с Шарлея на Рейневана. И обратно.

– Ну, что скажете? – спросил он, пряча руки под ладанку. – Что с братом Деодатом?

– Немощью, – гордо надув губы, сообщил Шарлей, – поражен spiritus anomalis. Это что-то вроде grand mal, серьезной болезни, описанной Авиценной, короче говоря, Tohu Wa Bohu. Следует вам знать, reverende pater[190], что все выглядит не лучшим образом. Но я постараюсь.

– Что постараетесь?

– Изгнать из одержимого злого духа.

– Так вы думаете, – наклонил голову аббат, – что это одержимость?

– Уверен, – голос Шарлея оставался довольно холодным, – что это не бегунка[191]. Бегунка проявляется иначе.

– Однако, – в голосе аббата все еще звучала нотка подозрительности, – вы же не духовные лица.

– Духовные. – У Шарлея даже веко не дрогнуло. – Я уже объяснял это брату-инфирмеру. А то, что одеваемся мы по-светски, так это для камуфляжа. Дабы ввести дьявола в заблуждение и захватить его врасплох.

Аббат быстро взглянул на Шарлея. «Ох, скверно, скверно, – подумал Рейневан. – Он далеко не глуп. Это и вправду может плохо кончиться».

– Так как же, – аббат не спускал с Шарлея испытующего взора, – вы намерены поступить? По Авиценне? А может, следуя рекомендациям святого Исидора Севильского, содержащимся в известном труде под названием… Ах, забыл… Но вы, ученый экзорцист, несомненно, знаете…

– «Etymologiae». – У Шарлея и на этот раз не дрогнуло веко. – Конечно, я использую содержащиеся в нем знания, однако это знания элементарные. Как и «Denatura rerum» того же автора. Как «Dialogus magnus visionem atque miraculorum» Цезаря Гайстербахского. И «De universo» Рабана Мавра, архиепископа Майнцкого.

Взгляд аббата немного смягчился, но было видно, что подозрения покинули его не вполне.

– Да, вы ученые, несомненно, – сказал он язвительно. – Можете это доказать. А дальше что? Сначала попро́сите накормить и напоить? И заранее заплатить?

– Об оплате и речи быть не может. – Шарлей выпрямился так гордо, что Рейневан не мог скрыть удивления. – И речи быть не может о деньгах, ибо я не купец и не ростовщик. Удовлетворюсь подаянием, весьма скромным подаянием, к тому же отнюдь не вперед, а лишь по окончании дела. Что же до еды и напитка, то напомню вам, преподобный отец, слова Евангелия: злых духов изгоняют только молитвой и постом.

Чело аббата прояснилось, а глаза помягчали.

– Воистину, – сказал он, – вижу, что с праведными и благочестивыми христианами имею я дело. И скажу вам: Евангелие Евангелием, но как же так, порадовав уши, приступить к делу с пустым животом? Приглашаю на prandium[192]. Скромный постный prandium, ибо сегодня feria sexta, пятница. Бобриные плюски в соусе…

– Ведите нас, почтенный отче аббат, – громко проглотил слюну Шарлей. – Ведите.

Рейневан вытер губы и сдержал отрыжку. Поданный с кашей бобриный плюск, то есть хвост, тушенный в густом хреновом соусе, оказался настоящим деликатесом. До сих пор Рейневан лишь слышал о таком блюде, знал, что в некоторых монастырях его ели во время поста, потому что по неизвестным и теряющимся во мраке веков причинам он считался чем-то подобным рыбе. Однако это был достаточно редкий деликатес, не у каждого аббатства были неподалеку бобриные гоны[193] и не каждый получал право на охоту. Впрочем, колоссальное удовольствие, доставленное съеденным деликатесом, портила весьма беспокойная мысль об ожидающей их задаче. «Но, – думал Рейневан, тщательно протирая миску хлебом, – того, что я съел, у меня уже никто не отберет».

Шарлей, мгновенно расправившийся с довольно малой и к тому же постной порцией, разглагольствовал, делая весьма мудрые мины.

– По вопросу дьявольской одержимости, – болтал он, – высказывались различные авторитеты. Величайшие, которые, не сомневаюсь, почтенным братьям также известны. Это святые отцы и доктора Церкви, в основном Василий, Исидор Севильский, Григорий Нисский, Кирилл Иерусалимский и Ефрем Сириец. Вам наверняка также знакомы произведения Тертулиана, Оригена и Лактанция. Не так ли?

Некоторые из присутствовавших в трапезной бенедиктинцев активно закивали головами, другие головы опустили.

– Однако это весьма общие источники знания, – продолжал Шарлей, – а посему серьезный экзорцист не может только ими одними ограничивать свой опыт.

Монахи снова закивали, при этом тщательно выскребая из тарелок остатки каши и соуса. Шарлей выпрямился, откашлялся.

– Мне, – известил он не без гордости, – известны: «Dialogus de energia et operatione daemonum» Михаила Пселла. Знаком вразбивку «Exorcisandis obsessia daemonum», труд авторства папы Льва III, воистину прекрасно это и полезно, когда наместники Петровы берутся за перо. Читывал я «Picatrix», переведенный с арабского Альфонсом Мудрым, ученым королем Леона и Кастилии. Знаю «Orationes contra daemonicus» и «Flagellum daemonum». Знаю также «Книгу таинств Еноха», но здесь хвалиться нечем, это известно всем. А вот мой ассистент, мужественный магистр Рейнмар, изучил даже сарацинские книги, хотя осознавал риск, который несет за собой контакт с колдовством нехристей.

Рейневан покраснел. Аббат благосклонно улыбнулся, сочтя это проявлением скромности.

– Действительно, – возгласил он. – Вижу я, ученые вы мужи и опытные экзорцисты. Любопытствую узнать, есть ли и бесовская сила у вас на счету?

– По правде говоря, – Шарлей опустил глаза, скромный, как клариска-новичок, – с рекордами мне не сравняться. Самое большое количество дьяволов, коих удалось мне изгнать за один прием из одержимого, всего девять.

– Действительно, – явно обеспокоился аббат. – Не так уж и много. Я слышал о доминиканцах…

– Я тоже слышал, – прервал Шарлей, – но не видел. Кроме того, я говорю о дьяволах первой гильдии, а ведь известно, что у каждого одного дьявола первой гильдии ходят на услугах по меньшей мере тридцать чертиков поменьше. Впрочем, этих малых чертей уважающий себя экзорцист при изгнании дьявола в счет не берет, ибо если он изгонит главаря, то сбежит и мелкая сошка. Однако если по методике братьев-проповедников считать всех, то вполне может оказаться, что я запросто могу идти с ними в парагон[194].

– Истинная правда, – согласился аббат, однако не очень уверенно.

– К сожалению, – холодно и как бы мимоходом добавил Шарлей, – я не могу дать письменную гарантию. Прошу это учесть, чтобы потом не было претензий.

– Не понял?

– Святой Мартин Турский, – Шарлей и на сей раз глазом не моргнул, – у каждого экзорцированного дьявола брал подписанный его личным дьявольским именем документ, обязательство, что данный черт уже никогда-преникогда не решится опутать данную особу. Многим известным святым и епископам впоследствии такое также удавалось, но я, скромный экзорцист, подобного документа получить не сумею.

– А может, оно и к лучшему. – Аббат перекрестился, остальные братья последовали его примеру. – Матерь Божья, царица небесная! Пергамент, подписанный рукой Врага? Это ж отвратность! И грех! Нет, нет, не желаем, не желаем…

– И очень даже хорошо, – обрезал Шарлей, – что не желаете. Однако вначале обязанности, потом удовольствия. Надеюсь, пациент уже в часовне?

– Несомненно.

– Все же, – неожиданно проговорил один из младших бенедиктинцев, долгое время не спускавший глаз с Шарлея, – чем вы объясните, мэтр, что брат Деодат лежит колода колодой, едва дышит и пальцем не шевелит, а ведь почти все поименованные вами ученые книги утверждают, что опутанный дьяволом человек обычно дергает всеми своими членами и что через него дьявол не прекращая болтает и кричит. Нет ли тут какого-либо противоречия?

– Каждая болезнь, – Шарлей глянул на монаха сверху вниз, – в том числе и одержимость, есть дело рук Сатаны, разрушителя трудов Божиих. Каждая болезнь вызывается одним из четырех Черных Ангелов Зла: Махазеля, Азазеля, Азраэля либо Самаэля. То, что одержимый не мечется, не кричит, а лежит аки мертвый, доказывает, что им овладел один из демонов, подчиненных именно Самаэлю.

– Господи Христе! – перекрестился аббат.

– Однако ж, – добавил Шарлей, – я знаю, как быть с такими демонами. Они летают по воздуху, а человека опутывают тихарем и украдкой, через дыхание, то есть insufflatio. Тем же самым путем, то есть exsufflatio, я прикажу дьяволу покинуть больного.

– Как же это, однако? – не сдавался юный монах. – Дьявол в аббатстве, где колокола, требник и святость? Опутывает монаха? Как же это так?

Шарлей ответил ему колючим взглядом.

– Как учит нас святой Григорий Великий, доктор Церкви, – проговорил он сурово и отчетливо, – однажды монахиня проглотила дьявола вместе с листком салата, сорванным на монастырской грядке. Ибо пренебрегла обязательностью молитвы и знаком креста перед съеданием. Интересно, с братом Деодатом не случались ли подобные провинности?

Бенедиктинцы опустили головы. Аббат кашлянул.

– Ваша правда, – забормотал он. – Слишком уж светским ухитрялся бывать брат Деодат, слишком светским и малообязательным.

– И тем самым, – сухо констатировал Шарлей, – становился легкой добычей для Злого. Проводите меня в часовню, преподобный.

– Что будет потребно, мэтр? Святая вода? Крест? Бенедикционал[195]?

– Только святая вода и Библия.

В часовне было холодно, к тому же она тонула в полумраке, освещаемом лишь огоньками свечей и косым лучом цветного света, просачивающегося сквозь витраж. В этом свете на накрытом полотном катафалке возлежал брат Деодат. Он выглядел точно так же, как час назад в монастырской инфирмерии, когда Рейневан и Шарлей увидели его впервые. Восковое, желтоватое, словно вываренная мозговая кость, лицо, впалые щеки и рот, прикрытые глаза, а дыхание было настолько неглубоким, что его почти невозможно было заметить. Сейчас Деодат лежал, скрестив на груди покрытые ранками от кровопускания руки, в бессильных пальцах которых еле-еле держался молитвенник и фиолетовая епитрахиль.

В нескольких шагах от катафалка, опершись спиной о стену, сидел на полу огромный остриженный наголо мужчина с затуманенными глазами и лицом недоразвитого ребенка. Богатырь держал во рту два пальца правой руки, а левой прижимал к животу глиняный горшочек. Каждые две-три секунды великан страшно шмыгал носом, отрывал грязный, липкий горшочек от грязного и липкого халата, вытирал пальцы о живот, совал их в горшочек, набирал меда и отправлял в рот. Затем ритуал повторялся.

– Это сирота, подкидыш, – упредил вопрос Шарлея аббат, видя его недовольную мину. – Нами окрещен Самсоном, потому как тело у него и сила соответствующие. Монастырский уборщик, немного недоразвитый… Очень брата Деодата любит, щенком за ним всюду ходит… Ни на шаг не отстает… Поэтому мы подумали…

– Хорошо, хорошо, – прервал Шарлей. – Пусть сидит где сидит, лишь бы не шумел. Начинаем. Магистр Рейнмар…

Рейневан, подражая Шарлею, повесил себе на шею епитрахиль, сложил молитвенно руки, наклонил голову. Не зная, притворяется Шарлей или нет, сам он молился искренне и истово. Он, что уж говорить, страшно трусил. Шарлей же выглядел совершенно уверенным в себе, властным, и в нем аж хлюпало от самозначимости.

– Молитесь. Читайте Domine sancte, – велел он бенедиктинцам, а сам встал у катафалка, перекрестился, начертал знак креста над братом Деодатом. Кивнул Рейневану, тот покропил одержимого святой водой. Одержимый, само собой, не отреагировал.

– Domine sancte, Pater omnipotens, – гул монашеской молитвы вибрировал эхом, повторяемым звездообразным потолком, – aeterne Deus propter tuam largitatem et Filii tui…

Шарлей, крепко откашлялся, прочистил горло.

– Offer nostras preces in conspectu Altissimi, – проговорил он громко, разбудив еще более сильное эхо, – ut cito anticipent nos misericordiae Domini, et apprehendas draconem, serpentem antiquum qui est diabolus et satanas, ac ligatum mittas in abyssum, ut non seducat amplius gentes. Hunc tuo confisi praesidio ac tutela, sacri ministerii nostri auctoritate, ad infestationes diabolicae fraudis repellendas in nomine Iesu Christi Dei et Domini nostri Fidentes et securi aggredimur.

– Domine, – включился по данному знаку Рейневан, – exaudi orationem meam.[196]

– Et clamor meus ad te veniat.

– Аминь!

– Princeps gloriosissime caelestis militiae, sancte Michael Archangele, defende nos in praelio et colluctatione. Satanas! Ecce Crucem Domini, fugite partes adversae! Apage! Apage! Apage!

– Аминь.

Брат Деодат на катафалке не подавал признаков жизни. Шарлей незаметно промокнул лоб концом епитрахили.

– Итак, – не опустил он глаз под вопрошающими взглядами бенедиктинцев, – вступление позади. И известно одно: мы имеем дело не с каким-то худосочным дьяволом, ибо таковой уже б убежал. Придется выкатить бомбарды потяжелее.

Аббат заморгал и беспокойно пошевелился. Сидящий на полу Самсон-великан почесал себя в промежности, харкнул, пустил ветры, с трудом отлепил от живота горшочек с медом и заглянул в него, проверяя, осталось ли там еще.

Шарлей обвел монахов взглядом, который, по его личному мнению, был вдохновенным и одновременно мудрым.

– Как учит нас Священное Писание, – проговорил он, – Сатана спесив. Именно спесь неизмеримая подвигла Люцифера на бунт против Господа, за кою спесивость он поплатился тем, что был сброшен в адскую бездну. Однако от спеси своей не избавился! Потому первейшая задача экзорциста – уязвить дьявольскую спесь, зазнайство и самовлюбленность. Короче говоря: крепко оскорбить его, проклясть, обидеть, обозвать, обругать. Унизить, и тогда он умчится, вне всякого сомнения.

Монахи ждали, уверенные, что это еще не конец. И были правы.

– Посему сейчас, – тянул Шарлей, – начнем черта оскорблять. Если кто-то из братьев восприимчив к грубым выражениям, пусть не мешкая удалится. Подойди, магистр Рейневан, возгласи слова Евангелия от Матфея. А вы, братья, молитесь.

– И запретил ему Иисус; и бес вышел из него; и отрок исцелился в тот же час. Тогда ученики, приступивши к Иисусу наедине, сказали: почему мы не могли изгнать его? Иисус же сказал им: по неверию вашему[197].

Гул читаемой бенедиктинцами молитвы перемешивался со словами Рейневана. Шарлей же, поправив на шее епитрахиль, встал над неподвижным и окаменевшим братом Деодатом и распростер руки.

– Мерзкий дьявол! – рявкнул он так, что Рейневан заикнулся, а аббат аж подпрыгнул. – Приказываю тебе: немедленно изыди из тела сего, нечистая сила! Прочь от этого христианина, ты, грязная, жирная и развратная свинья, бестиарейшая из всех бестий, позорное семя Тартара, мерзость шеола. Изгоняю тебя, щетинистая жидовская свинья, в адский свинарник, дабы ты утопился там в говне!

– Sancta Virgo virginem, – шептал аббат, – ora pro nobis…

– Ad insidiis diaboli, – вторили ему монахи, – libera nos…

– Ты, дряхлый крокодил! – рычал Шарлей, наливаясь кровью. – Подыхающий василиск, обосравшийся кочкодан[198]. Ты, надутая жаба, ты – хромой осел с исхлестанным задом, ты – запутавшийся в собственной паутине тарантул! Ты – оплеванный верблюд! Ты – омерзительный червь, копающийся в падали, смердящей на самом дне Геенны, ты – навозный жук, сидящий в испражнениях. Послушай, как я называю тебя твоим истинным именем: scrofa stercorata et pedicosa, грязная завшивленная свинья, о ты, наиподлейший из подлых, о наиглупейший из глупых, stultus stultorum rex, ты – угольщик тупой! Ты – сапожник спившийся! Ты – козел с распухшими яйцами!