Холодный путь к старости

Нинка перезвонила Ворованю в налоговую полицию:

– Анатолий Семенович, проинструктируйте по старой памяти. Мои звонят и говорят, что на складах «Успеха» не сыр, а дерьмо.

– Ты только не волнуйся. Сыр взят по образцам. Он такой, какой должен быть. Ты слышала про сыр с плесенью?

– Нет…

– Это один из лучших сортов. Продукт – лучше не придумаешь. Бери и отправляй, – отбрехался Семеныч…

Мало того, что западный ветер был несвеж, к Золотухе заструились по телефонным проводам жалобы от грузчиков, носивших продуктовые упаковки в вагоны.

– Нина Батьковна, мы к запахам привычны, но ваша колбаса пышет убойно. Респираторы не спасают, в противогазах грузим…

Золотуха опять звонила Ворованю, но тот отвечал все более кратко и грозно:

– Принимать, мать вашу, и отправлять, мать вашу! Все обговорено и договорено, осталось закончить. Твои грузчики и экспедиторы пусть не суют свой чувствительный нос в чужое дело…

Экспедиторы, сопровождавшие сыры и колбасы до Крайнего Севера Сибири, прикрывали носы платочками и тряпочками, смоченными в остатках недопитого тройного одеколона, потому что вагоны по духу, их сопровождающему, сильно напоминали заброшенные африканские помойки. Вагоны привлекали устрашающе темные тучи мух. В пути крылатые насекомые цеплялись за обшивку поезда, прятались в щелях и межвагонных пространствах, а как только состав останавливался, взмывали в воздух и жужжали так, что заглушали крики охранников и железнодорожников, отбивавшихся дубинками, свернутыми из центральных газет. На станциях порой спрашивали:

– Что за дерьмо везете?

– Не хай. Сильно дефицитные продукты. Заграница! – отвечал командир поезда.

– Вы ж всех российских мух приманили.

– В вагонах, мужики, лучшее, что за границей есть. Товар на доллары покупали. Муха не дура. Уж если от своего любимого навоза отказалась ради нашего груза, так почитай настоящий деликатес везем…

***

В это время Семеныч сидел в своем кабинете, кабинете начальника налоговой полиции, и обмозговывал продуктовую операцию руководства «СНГ». Для него стало открытием, что можно оттяпать у государства большие деньжищи совершенно законно и без больших неприятностей. Главное действовать спокойно, нагло и давить подчиненных, чтобы и пикнуть не смели. Семеныч понимал: если возбудят дело о мошенничестве, то он и Золотуха окажутся обвиняемыми, но надеялся, что его не тронут и нынешнее кресло защитит. Это разумела и Золотуха. Она боялась превращения в единственную козлищу отпущения, а ведь из козлиного следа продуктовой сделки она даже глотка не отхлебнула. Ей было горько и обидно, поэтому она и паниковала в камере: от отчаяния косила под туберкулезницу, когда за общее дело посадили ее одну, а произошло это очень скоро после прибытия состава с немецкими продуктами на таможню Крайнего Севера…

***

Открывали вагоны ранним июньским утром и замерзшие мухи падали с содрогавшихся дверей на землю, как мелкие комочки грязи. Таможенник зашел в вагон, проверил коробки с продуктами и в крайне расстроенных чувствах вышел. Взяток не предвиделось, взять нечего: колбаса и сыр заскорузли до того, что напомнили таможеннику синтетический каучук. И всего этой пропастины приехало около двухсот тонн…

ТАМОЖНЯ

«Знание не только сила, но и деньги»

Таможенника звали Веня Куробабкин. Неудовлетворенный зарплатой и северными надбавками, он внимательно следил за законодательством, чрезвычайно изменчивым в период российской перестройки. Взбалмошная верховная власть ничем не отличалась от других организаций и имела свои показатели работы – количество инициированных законов. Каждый депутат стремился лидировать, вот и старались так, что уследить невозможно.

Образование стоит денег, и Веня Куробабкин взял на себя неофициальную учительскую миссию по отношению к юридически необразованной клиентуре. По вечерам он засиживался за чтением, выискивая тонкости отправки грузов, и это принесло ему немало дивидендов, особенно после заключения таможенного союза между бывшими союзными республиками: Россией и Белоруссией. «Чего же боле? Если таможенный союз, значит, можно без затруднений переместить свой скарб из одного государства в другое», – посчитал народ, но на таможне стоял Куробабкин, знавший все.

На Крайнем Севере Сибири обосновывались люди со всех уголков почившего Советского Союза, вмещавшего в себя пятнадцать союзных республик и уймищу разных народов и народностей. Переселенцы, вполне естественно, стремились перевезти вещи. На Север ехали контейнеры с пожитками и мебелью, стоившей в Белоруссии дешевле, чем в России. Хозяева контейнеров, получив уведомления, собирали друзей, заказывали машину и ехали на грузовые вокзалы. Настроение прекрасное, и осмотр вещей вместе с инспектором таможенного поста Куробабкиным казался формальностью.

Беспечная веселость исчезала с лиц владельцев контейнеров и сменялась напряженной тревожностью, когда Куробабкин с непонятной им скрупулезностью вчитывался в этикетки на каждой табуретке, диване, мягком уголке…, внимательно осматривал каждый предмет домашней обстановки. Искал он мебель, произведенную не в Белоруссии, а также мебель без этикеток: это был его хлеб. Тогда Куробабкин вставал величаво, как оперный певец, и сурово произносил заученную и отрепетированную тираду: «По постановлению таможенного комитета…»

Народ галдел, чего-то объяснял, а Куробабкин спокойно ждал, когда кто-либо отзовет его в сторону и скажет:

– Слышь, друг, кому нужны эти доски, кроме нас? Вот сто долларов. Больше не могу. Мы быстро погрузимся и уедем и ни слуху ни духу.

Куробабкин никогда не соглашался сразу:

– Как вы можете? Я ж при исполнении. Это взятка…

Такое отступление давало возможность нарастить предлагаемую сумму.

– Вот двести долларов. Больше нет, – говорили ему.

Возникал пустой кошелек, Куробабкин успокаивался и тихой скороговоркой тарахтел:

– Перегружайте вещи, и через полчаса чтоб вас здесь не было…

Случалось, ничего не предлагали и даже ругались. Тогда Куробабкин поступал безжалостно: контейнеры у бестолковых хозяев арестовывал. «Дураков надо учить», – так рассуждал он и весь согласованный коллектив таможни. Учили людей, неграмотных в области особенностей российской коммуникабельности, шустро и весело.

Дураки опять заказывали грузовую машину, выкраивали время, чтобы встретиться со своим ин¬спектором, бывавшим на таможенной станции всего два дня в неделю. Они надеялись, что скоро… но если дураки опять ничего не предлагали, то их вещи из контейнера направлялись в склады на платное хранение за такие деньги, что через пару недель стоимость хранения превышала стоимость самого груза.

Люди метались, как мыши в мышеловке, пытались отказаться от собственного имущества.

– Гори оно огнем! – кричали. – Подавитесь! Не буду забирать!

– Не пер¬вый такой умный. Засудим и заштрафуем, – театрально ершился Куробабкин. – Многих разыскиваем. Побросали контейнеры.

Некоторые платили.

– Будем жаловаться в Москву, – обещали упорные дураки.

– Зачем прыгать через голову? Обратитесь к нашему начальнику Мокрицкому, – смягчался Куробабкин, побаивавшийся иногороднего начальства. – Он здесь.

Упорные дураки забегали в кабинет Мокрицкого, а там готов прием.

– Ну, что вы так шумите? Зачем? Разве это проблема? Решим, – вежливо обещал улыбчивый Мокрицкий. – Покумекаем, как вам помочь. Но сегодня – дела. Приезжайте в приемный день – в пятницу.

Начинался второй этап обучения.

Пятница оказывалась волчьей ямой. Мокрицкий был неуловим. Его подчиненные посо-ветовали заглянуть на следующей неделе. Через месяц клиент, утомившийся от поездок на грузовую станцию, звонил по телефону:

– Мне бы Мокрицкого.

– Он в спорткомплексе на занятиях. Завтра, в принципе, должен быть на работе. Приходите. С полдевятого до полчетвертого. Без обеда.

Клиент приезжал, приезжал внезапно.

– Мокрицкий уехал, будет ли – неизвестно, – отвечали ему.

Бывало, Мокрицкий попадался в коридоре и тогда вежливо, очень вежливо, говорил:

– У нас тут внезапное «мероприятие». День рождения. Сами понимаете. Я всецело, но, пожалуйста, в следующий раз…

Часы на складе временного хранения исправно тикали, отсчитывая деньги. Большинство клиентов, матерно ругаясь, упла¬чивало таможенникам все штрафы и пени или взятки, большие, чем требовалось изначально, в связи с увеличением числа рук, вовлеченных в дело. Меньшинство продолжало скандалить, но нрав таможенников не изменился…

***

Две хари сидели за столиком, рядом с мангалом возле входа в магазин. Одна толстощекая с усиками, выпуклыми глазами. Другая – худосочная, в очках. Первая принадлежала Мокрицкому. Вторая – Куробабкину. Обе были недурственно пьяны. На столе стояла полупустая бутылка водки и тарелки с остатками шашлыка стоимостью по бутылке водки за сто грамм. Рядом суетился услужливый шашлычник. Обе хари беседовали о политике.

– Запугали у нас народ, боится слово против власти сказать, – начал, шевеля усиками, Мокрицкий.

– И не говори, бабки сложно стало косить. Хоть бы кто-то вступился за нас, – поддержал толстосумого Мокрицкого, во владении которого находился этот магазин с мангалом, шакаливший подле него Куробабкин. – Те же газеты и телевизор. Гадости про таможню – это они могут, а помочь… Нас налогами давят, а они ничего.

– Ведь были же раньше люди, кричали. Предали они нас, купили их с потрохами, – продолжил Мокрицкий. – Сегодня напрягают нас, а за что? За то, что мы народ кормим да лелеем?

Клиент за соседним столиком оставил недопитую бутылку на столе, что-то сказал товарищам и скрылся в подъезде соседнего дома.

– А все-таки хорошее пиво мы продаем, смотри, гонит, – удивился Мокрицкий, провожая глазами одного из своих клиентов.

– Ох, не хотел бы там жить, там же душок, – рассмеялся Куробабкин, показывая на подъезд, где клиенты кафе привычно справляли малую нужду.

– Ничего страшного, потерпят, а то забыли запах родины, – патриотично заметил Мокрицкий.

– Может, вам шашлычку добавить? – спросил шашлычник.

Мокрицкий оглядел сваленные в кучку шашлыки с застывшим на них жиром. Густо усыпанные пеплом, они не вызывали особого аппетита. Кроме того, Мокрицкий знал, что эти мясные кусочки на железных палочках уже несколько дней провели в холодильнике и шашлычник ежедневно выносил их на улицу, выдавая за свежие.

– Ты со мной не шути, – сказал он строго. – Свежий поджарь.

Мимо прошел мужик с бутылкой пива, позади которого на брюках зеленела полоса краски.

– Друг, на трубах сидел? – крикнул Куробабкин и, не дожидаясь ответа, спросил у Мокрицкого. – Что с упрямцами делать? Некоторые не платят и не забирают контейнеры.

– Брось голову тупить, Бабкин, – плюнул Мокрицкий. – Нам и так хватает, но узнаю, что прикарманиваешь и не делишься, пойдешь работу искать.

– Как вы могли подумать? Такое!? Да никогда, – развел руки в стороны Куробабкин.

– Верю, – согласился Мокрицкий. – Наш человеческий союз крепче государственных, потому что если не ты мне, то я тебя и оба при деньгах.

ЗАКОН ЖИЗНИ

«Живешь, пока удовлетворяешь высший интерес и не препятствуешь высшим целям»

Когда гиря в виде двухсот тонн испорченных колбас и сыров упала на весы правосудия, даже очень покладистого правосудия маленького нефтяного городка, где каждый начальник если не друг другого начальника, так хороший товарищ непременно, то тут, хочешь – не хочешь, пришлось заводить уголовное дело…

Только сквозь время увидишь,

(А сквозь окно не дано)

То – чем кого-то обидишь,

То – что куда-то ушло.

Только бы сердце не ныло

И не тревожил обман.

Не изменить то, что было,

А что могло быть – туман,

– громко проговорил китайский наручный будильник, нацепленный на запястье у кого-то из охранников. Слова, поддержанные казематным эхом, запрыгали от стены к стене. Семеныч, подернув бровями, расклеил слипшиеся ото сна веки. В их просвете в помещении вызывавшей отвращение и озноб тюремной камеры он увидел хмуро глядевшую на него Золотуху, жевавшую к тому же его провиант. «Утроба ненасытная, все ж съест, дай волю», – подумал Семеныч и без промедления спросил, как будто только об этом думал, пока спал:

– Нинка, на кой … ты наговорила этому следователю, Хмырю, что я лично отбирал продукты в Германии для отправки в Россию? Мы же договаривались: я ездил за холодильником для подсобного свинячьего хозяйства? На кой… ты меня подставила?

– Ты, Толечка, мальчика из себя не рисуй, – разом ощетинилась Золотуха. – Спасибо за угощение, но сидеть за всех не намерена. Могу простить, Генерала и Кошелькова, они высоко летают, таких птиц сложно подстрелить. Тут лучше молчать, а то хуже будет, молчание оценят – работу дадут. А от тебя мне ничего не надо, ты-то драпанул… Надеялся, что тебя, начальника налоговой полиции, не тронут?

– Падла ты, Нинка! – вскрикнул Семеныч, приподнялся с нар и отер ладонью вспотевший лоб. – Буду стоять на своем: афера ваша, я не знал. Мое слово против твоего блеяния. Не докажешь.

– Дурак ты. Все знают: Штейтинг тебе хорошую сумму положил, а ты не поделился. Дадут срок с конфискацией, будешь знать…

– Да я тебе морду набью…

Шум в коридоре остановил руку Семеныча. Мощные, словно колокольные, удары отдавались звоном в ушах. Было понятно, что кто-то по-молодецки ломился в тюремную дверь. «Может, наши из налоговой полиции штурмуют ментовку, вызволяют», – мелькнула радостная мысль у Семеныча. Вскоре грохот возвестил, что дверь сдалась и упала. Раздался топот ног, крики и нецензурная брань.

– Застрелю, только двинься, – истерично завопил Вовка Косой.

В камеру Семеныча заглянул Сашко:

– Заканчивать завтрак надо, Анатолий Семенович, сейчас начальство нагрянет.

– Что случилось? – спросил Семеныч.

– Ваш сотрудник, капитан Братовняк, доигрался. Пьяный за рулем постоянно. Знакомые автоинспекторы миловали. А тут напился и аварию устроил. Приехал патруль, вашему бы головку-то склонить и покаяться, а он набросился и давай избивать. Силы-то, как в нефтяном фонтане. Кричит: «Я друг Ворованя и его зама Тыренко! Плюйте зубы наземь сами, или как вшей перещелкаю!» Наши вызвали помощь. Сообща скрутили. Привезли сюда, но не помогло. То ли черти ему примерещились, то ли обиделся, начал он со всей дурной мочи бросаться на дверь в камеру. Бился и телом с разбегу, ногами долбил. Выбил! Убежал бы, если бы стволы не наставили. Ну вас и кадры…

– Во-первых, Тыренко – опер. Мало денег – много форсу. Любит покрасоваться. Во-вторых, ты моих птенцов языком не черни. Мои ребята – пионеры базарных непаханых территорий, где во множестве скрываются утаители налогов. Братовняк – человек неплохой, – сказал Семеныч, а сам подумал: «Работник никудышный, никчемушный. Единственное, за что держу: на базаре с ним никаких проблем. Для нас, нормальных налоговиков, с такой физической защитой, как Братовняк, коммунизм уже наступил».

***

На базар Воровань ходил обычно вместе с женой и Братовняком. Набирал все, что нравилось, доставал служебное удостоверение и спрашивал:

– Вы что? С начальника налоговой полиции, как со всех, деньги брать будете? Цены-то сбросьте, а то попадете к нам, раскрутим по полной программе.

Позади Семеныча, улыбаясь и постукивая огромным кулаком правой руки в раскрытую лопатовидную ладонь левой, стоял бывший бурильщик нефтяных скважин Братовняк. Испуган¬ные предприниматели сбрасывали цены до смехотворных и возмещали свои потери, обвешивая простых покупателей. А уж в сети магазинов самого богатого предпринимателя маленького нефтяного города, взявшего хороший старт с должности начальника отдела рабочего снабжения нефтяного предприятия, Сергея Хапалы, он брал все и бесплатно. Там действовала договоренность: товар – и никаких проверок. В общем, работа спорилась и приносила первые плоды…

***

Сашко незаметно ушел из камеры Семеныча и увел с собой Золотуху, вежливо поддерживая ее под руку. Он ступал осторожно, словно сын, помогающий ослабевшей матери добраться до постели, но, как вы понимаете, это вынужденная деликатность. Заключенными Сашка в этот раз стали не простые уголовники, а влиятельные чиновники с погонами, званиями и деньгами и поддержкой тех самых высокопоставленных переселенцев, которые учуяли теплые места на Севере и, как стервятники, кинулись рвать добычу. Таких людей Сашко не мог подгонять пинками. Они могли помочь в будущем, а чужое воровство воспринималось нормально и даже с завистью. Многие крали на своем рабочем месте. Кто – гвозди, кто – бумагу, кто – плоскогубцы, кто – продукты, некоторые – деньги. Крали по должностным возможностям, крали, как могли. Что ж пальцем друг в друга тыкать? Так формировалась элита.

Воровань прилег, вперил взгляд в потолок камеры и вдруг вспомнил школу милиции, в которой он учился. «Курсанты выпивали, обмывали звания капитанов, и никто бы не узнал, если б не я, если бы не докладывал начальству, – размышлял он. – А по-другому как продвинуться? В жизни каждый сам за себя. Кто раньше понимает, тот быстрее растет. Надо быть скользким угрем и поменьше морали…»

Когда налоговая полиция в маленьком нефтяном городе только образовывалась, попасть в нее было проще простого. Проштрафившиеся милиционеры, бывшие рэкетиры и работники нефтяного предприятия, которым надоело мерзнуть на нефтяных месторождениях Крайнего Севера, устремились на новые должности. Семеныч принимал их на службу, поскольку понимал, что те, у кого есть пятно на репутации, полностью управляемы и зависимы. Это он знал по себе…

***

Просидел Воровань в камере меньше трех недель. Его и Золотуху выпустил на свободу прокурор города Коптилкин. Нет, вину с Семеныча за испорченные сыры и колбасы, за пропавшие миллионы долларов не сняли. Не получилось. Вначале Семеныча амнистировали. Затем уголовное дело прекратили в связи с изменением обстановки на нефтяном предприятии, превратившемся из государственного в частное. Семеныч остался не реаби¬литирован, так сказать, с тонким пушком в соответствующих местах, но на эти места старались не обращать внимания, тем более что обладатель этого пушка возвратился с тюремных нар в уютное кресло начальника налоговой полиции и оттого приобрел грозные очертания.

Как Воровань смог выйти из тюрьмы и вернуться на должность начальника налоговой полиции? Тут помогли связи. Бывшего руководителя и друга Семеныча по ОБХСС, Закоулкина, поставили начальником Управления налоговой полиции округа, а их связывало богатое прошлое. В прошлом они сообща уже опустошали карманы, кошельки и денежные пояса продавцов и спекулянтов на широких просторах советских толкучек, покрытых людьми, как голодными муравьями. Как не сдружиться, если после рейдов на толкучку они собирались в своем кабинете в здании исполкома и делили конфискованные импортные джинсы, куртки и другие престижные и нужные в хозяйстве вещи? Закоулкин, как принято, подбирал в свою структуру близких людей. В маленьком нефтяном городе у Закоулкина не было никого, кроме Ворованя. Вот и весь секрет.

НА ПУТИ К ВЕРШИНЕ

«Крепкое словечко порой толкает, как реактивный выхлоп»

Примерно в это же время в трехкомнатной квартире в окружении жены, пятерых детей, собаки и кошки корпел Семен Петрович Хамовский, или попросту Сеня Хамовский для некоторых Хам, генеральный директор ООО «Нефть на ягель», хотя генеральный – слишком громко для его небольшой бедняцкой конторы. Он вынужденно много трудился, выискивая деньги для прокорма многочисленного семейства и, надо сказать, еле сводил концы с концами. До Генерала ему было, как тайгу – из конца в конец. За квартиру платил так редко, что не покидал список злостных должников. Сидел на крепком крючке у налоговой полиции и с ностальгией вспоминал то время, когда занимал должность главного инженера нефтегазодобывающего управления.

Выперли его из нефтяной структуры по дикой случайности: за приверженность одному распространенному средь начальства хобби: более всего любил Хамовский наорать на подчиненного и нахамить. У него настроение и потенция улучшались, когда кто-либо после его нецензурной брани в больницу попадал с сердечком или повышенным давлением или серел и бледнел на глазах и уходил, понурив голову, мелкой быстрой рысью, как испуганное животное, причем уходил, втянув зад так, будто сзади влачится поджатый хвост. Как только дверь в кабинет закрывалась за очередным посетителем, опущенным в болото дурных громкоголосых выражений, Хамовский доставал перочинный ножик из ящика стола и делал маленькую зарубку на внутренней стороне столешницы, той, что ближе к полу. Потом он с любовью проводил указательным пальцем по всем зарубкам, белевшим, как выбоины на асфальте, прикрывал глаза и внимательно прислушивался всею осязательной способностью своего пальца к его вибрации на изрезанной поверхности. Эта странная любовь, которая многими подчиненными воспринималась обыденной жесткой системой руководства, вполне нормально адаптировалась и среди рядовых жителей маленького нефтяного города. Никто не осуждал, наоборот, ставили в пример, но только до случая.

На прием пришла женщина, не отрекомендовалась, кто такая, и давай настойчиво просить его перенести отпуск. Хамовский неприязненно смотрел на нее минуту-другую и думал. На таких, он знал, есть одна управа: хорошенько наорать, желательно с грубыми выражениями, что Хамовский и сделал. Обычно нежданные просители убегали с глаз долой и больше не показывались, а эта нервная попалась, еще и беременная. У нее открылось кровотечение, и она чуть не родила у Хамовского в кабинете. Пришлось вертолет санитарной авиации вызывать и срочно отправлять ее в роддом соседнего района, поскольку в маленьком нефтяном городе хирургов сложно было застать трезвыми. Но самым неприятным оказалось то, что женщина эта являлась женой секретаря профкома. Шуму было. Пришлось уйти с должности по собственному желанию, хотя желания не было никакого.

С того времени Хамовский цеплялся за жизнь, как мог, им овладела яркая, как румянец мстительного человечишки, ненависть к существующему строю, вознесшая его вначале в кресло депутата невысокого уровня, затем к руководству созданным им самим же дискуссионным клубом, затем – в кресло депутата рангом повыше и, наконец, – в кресло, о котором мы расскажем позднее.

***

Примерно в это же время Генерал, Станислав Тихомирович Бороздилов изобретательно и артистично боролся за власть, за место генерального директора на бывшем государственном Сибирском нефтегазодобывающем предприятии (СНГ), загнанном им самим же в весьма сложные условия, чрезвычайно похожие на банкротство. И винить Генерала в бесхозяйственности сложно: пока предприятие имело государственный и общенародный статус, оно пребывало ничейным, а к ничейному и отношение соответствующее. Но наступили времена, на которые надеялся Семеныч, когда заключал контракт на подарки, – наступило акционирование, списывающее кражи государственного имущества, и открывающее путь к настоящей власти и обладанию.

Путь к власти над «СНГ» пролегал через собирательство акций, частью розданных народу, частью оставленных у государства. «Играть с государством в азартные игры опасно», – эту фразу Генерал хорошо заучил и никогда не покупал лотерейные билеты, поэтому он полностью сосредоточился на народе.

Очереди темными траурными лентами волновались у главной нефтяной конторы края, словно возле ленинского мавзолея в советскую эпоху. Генерал проезжал мимо на своем редком в те времена джипе, темно-синем «Мицубиси», и радостно посматривал на усталых, безрадостных людей. Он отменно позавтракал, пребывал в добром расположении духа, смотрел на голодные очереди продавцов акций и беседовал.

– Хороший ажиотаж, – сказал он водителю, бывшему в курсе всех его дел и входившему в семейный круг.

– Люди сутками стоят, Станислав Тихомирович. Записываются – кто за кем. Ставят номера на ладонях. Многие не уверены, что получат деньги за акции, – откликнулся водитель.

– Пусть не боятся. Все купим. Надо предприятие взять в свои, рабочие руки, – произнес Генерал и потер ладони. – А что ты думаешь? Я тоже вкалывал. Знаю рабочих. Зачем им акция? Будут думать, как ее применить. Деньги проще: на них водку сразу дают. Пусть продают ак¬ции, на кой они им. Того и гляди не в те руки отдадут. А это наша власть. Моя власть. Да и куда им деваться? Будут продавать. Будут мне продавать: жить на что-то надо…

– Говорят, без еды человек живет не больше месяца, – откликнулся водитель. – Зарплаты уже несколько месяцев не выплачивают. Врет наука.

– Сложная обстановка. Запустили предприятие до предела, – безадресно обвинил Генерал, потому как на самом деле задержка зарплат была его идеей.

– Плюс к тому открылся сезон отпусков, а северяне в смысле отдыха все равно что гуси: они инстинктивно разлетаются, разъезжаются по южным направлениям, – продолжил рассуждения водитель. – Мало кто желает отдыхать средь сосновых лесов и гнуса, средь болот и обедненного кислородом воздуха, но чтобы выехать с Севера, опять же нужны деньги.