Холодный путь к старости

ХОЛОДНЫЙ ПУТЬ К СТАРОСТИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

У каждого найдется хотя бы одна история, которая, как птенчик внутри яйца, мечется в голове, стремясь разбить твердую скорлупу самоограничений и вырваться наружу. Видимо, поэтому старики, не дождавшись добровольного слушателя, рассказывают байки тому, кто попадется. Мучается их слушатель, а деваться некуда. Уважай старость. Хоть не стар я, есть и у меня история, связанная с жизнью маленького нефтяного города, возникшего на Крайнем Севере Сибири так быстро, как спешно слетается стая голодных птиц к туше, выброшенного на берег богатого мясом кита. История эта произошла в самый интересный период развития России, в самый уникальный ее период, единственный в истории цивилизации, когда у мизерной части общества появилась возможность быстро поделить и разворовать общественную собственность, созданную десятилетиями упорного труда миллионов людей, несколькими поколениями тружеников страны Советов. Такого никогда не было и вряд ли такое повторится.

Не хотелось бы, чтобы эта история умерла вместе с сиюминутными газетами, где была опубликована. Не хотелось бы, чтобы эта история осталась невысказанной, как истории многих людей, которые так долго тянули с рассказами, что замолчали навечно под неглубоким слоем земли. Сомнения, самоограничение, самопринижение гробят многие начинания. Сколько людей стало тенями вместе со своими сокровенными мечтами?! Люди невероятно уязвимы, непредсказуемо не вечны, но безнадежны в слепой вере в долгую жизнь, чуть ли не в бессмертие.

Что ж так зачастую и бывает: будущее не обрывается резко, и некоторые люди, знающие слишком много, растут в должности, получают хорошие зарплаты наперекор убеждению, что их вот-вот должны посадить в тюремные камеры или отправить в уголовные колонии. Но как бы не складывалась жизнь, крест получит каждый, поэтому скорее в путь по строчкам и делам, ибо, как сказал поэт маленького нефтяного города Женя Рифмоплетов:

Окончен год. Что в нем случилось,

Что волновало, как жилось?

Не много ярких получилось

Заметок. Время пронеслось,

По большей части ускользнуло

И кануло невесть куда,

Лишь только дни звездой сверкнули,

Недели стерлись без следа.

Из года получился месяц,

Ну, может, два, не в этом суть.

Все любят о грядущем грезить,

Но не спешат пуститься в путь.

Поэтому цени мгновенье

И каждый шанс «тряхнуть костьми».

Скучно костра скупое тленье,

Но манят жаркие огни.

Я с первого прочтения этого стихотворения Рифмоплетова сразу понял, что он имел в виду не год, а всю жизнь. Но обратимся к нашему герою, который уже родился и пожил в небольшом поселке на юге Сибири…

СТУК

«Часто причина конфликтов достойна только улыбки…»

Приятно холодными вечерами попивать горячий душистый чай вприкуску с рассыпчатым печеньем. Федор, худощавый мужчина лет сорока с едкими, как кислота, глазами, сидел за этим занятием на кухне и предавался бездумному, но приятному смотрению в темное окно, за которым осень в свете фонарей расправлялась с пожелтевшей листвой. Тишина нарушалась только порывистым дыханием ветра и аппетитным чмоканьем хозяев.

В углах губ Федора прилипли белесые крошки. На лбу блестела испарина. Он совершенно осоловел от норовистого кипятка и гипнотического вида высеченных рамами картин засыпающей природы. Его жена, вечно веселая и улыбчивая Маруся, тоже пребывала в весьма задумчивом настроении, как вдруг раздался стук в дверь, да такой, что хозяева вздрогнули.

В прихожей под тусклой грушевидной лампочкой, покрытой паутиной и пылью, стоял сосед, Мирон, к которому Федор не испытывал никаких чувств, просто знал, что живет таковой во второй половине кирпичного поселкового дома на двух хозяев, регулярно здоровался с ним и все. Чрезмерно выпуклые соседские глазки недоброжелательно поблескивали.

– Извиняюсь за поздний визит, но мы всегда ложимся спать в десять, нам и завтра рано вставать, а вы нам спать не даете. Прошу не стучать, – сказал незваный, нежданный гость.

– Я и не стучу, – удивленно ответил Федор и укоризненно усмехнулся.

– Ладно, сосед, брось отпираться. С твоей стороны стук идет. Что мастеришь-то?

– Серьезно говорю. Сидели, чай пили.

– Быть такого не может. Будто кто гвозди вгоняет…

– Заходи. Убедись…

Мужики прошли в комнату, смежную с соседской. Средь скудной обстановки и беленых стен ничего подозрительного. Более того: в кроватке лежал примерно двухлетний малыш, олицетворение мира и счастья, и весело на них поглядывал.

– Может, он стучит? – спросил Мирон.

– Перебор, сосед. Он спать лег, все игрушки из кроватки убрали. Может, домовой? – Федор попытался перевести разговор в юмористический жанр.

Мирон не верил в домовых. Он в крайне противоречивых чувствах вернулся домой, где попал под ураганное соло жены, имевшей истинно скандальный характер и жаждавшей отмщения и победы:

– Как не стучат?! А кто же долбится каждый вечер?! Может, они мебель собирают и продают налево!!! Ишь теневая экономика! Деньги заколачивают так, что эхо в голове летает! Ненасытные мошны…

На следующий день состоялась вторая встреча Федора с Мироном по поводу стуков, и через день… По прошествии недели Мирон вернулся от Федора немного побитый, а поскольку у него вся родня до десятого колена подрабатывала на стуках в разные организации и не терпела, когда ее перестукивали, он с порога жене заявил:

– Раз он так, то мы его эдак! Скоро в поселке новый дом сдают – пятиэтажный! Может, удастся квартирку выбить. Федор за каждый мой синяк два получит. Садись, мать, письмо сочинять будем.

Шарик авторучки заскользил по бумаге, оставляя следы:

«Помогите. Соседи – изверги совершенно. По вечерам что-то мастерят и втайне продают. Стучат так, что заснуть невозможно от представления, сколько денег они бездележно хапают. Нам обидно за государство, которое налогов лишают (в этом месте Мирон подмигнул супруге и сказал: «Надо ежа под зад чиновникам подложить, чтобы лучше старались»). Если правоохранительные органы не могут оградить нас от посягательств (в этом месте Мирон хохотнул и объяснил: «И стоимость нашей жалобы укажем для острастки, может, выгорит»), то просим новую квартиру взамен старой, потому как совсем извелись».

Письмо Мирон отнес в соответствующую инстанцию, зарегистрировал и для пущего эффекта стал регулярно туда названивать. А там дисциплина: коль есть настойчивое обращение, от которого не избавиться, значит, разбираться надо…

Федора с супругой принялись донимать комиссии: и уровень шума замерили, и кладовку обыскали в поисках инструмента, и сарай обшарили в поисках непроданного товара… И вот уже Федор с Марусей вечерами не горячий чай пили, а рюмку-другую самогонки, чтобы достойно пережить визиты соседа с сотрудниками милиции, приезжавшими регулярно по его звонку о стуках…

– Иди, открывай, опять в дверь барабанят, – сказала Маруся, затянув покрепче узелок узорчатого платка, который она зачем-то стала надевать по вечерам.

Федор пошел к двери, как провинившийся сын к отцу. Открыл. Никаких неожиданностей: служивые в форме и с оружием. Привычно заломили руки за спину и уткнули лицом в тряпку у порога, которую хозяева предусмотрительно стирали каждый день, готовясь к обыску. Марусю отодвинули в сторону. И вся серо-зеленая погонная братия, распространяя запах пропотевших заношенных одежд, деловито разбежалась по комнатам. Следом, сцепив руки за спиной, зашел Мирон. На его голове явно не хватало треуголки.

– Лучше, лучше ищите. Здесь стучит.

С улицы раздался визгливый женский голосок:

– Все переройте, но найдите, где эта нехристь мешки с деньгами прячет.

Командир склонился над Федором и спросил:

– Может, сам покажешь?

– Ничего у меня нет. Не стучу я. Осторожнее, прошу. Ребенка не напугайте, – попросил Федор.

– Дитятком прикрывается! – каркнул Мирон.

Милиционеры прошли в комнату. Малыш сидел на кровати и весело на них поглядывал. Олицетворение мира и счастья… и опять никаких предметов, которыми можно было стучать, ни пыли, ни опилок, ни готовой мебели, ни денег. Милиционеры, как обычно, направились к выходу. Мирон, потирая подбородок, выскочил из квартиры Федора один из первых, опасаясь остаться один на один. Командир, прощаясь с хозяевами, незаметно показал пальцем на Мирона и затем покрутил этим же пальцем у виска…

Доверие к звонкам о стуках постепенно убавлялось, а в инстанциях, вспоминая Мирона, стучали костяшками пальцев по деревяшке… Но как-то служивые в очередной раз зашли в квартиру Федора, по привычке крутя у висков за спиной Мирона, необычно осторожно открыли дверь, где благоденствовал малыш… и до них донесся тот самый стук. Глядь, а малыш стоит на четвереньках в кроватке и «бац!» в стену своей головой, будто боднул. Благо, что стены деревянные.

– Что же ты делаешь, золотко?! – дружно выдохнули все: и служивые, и Мирон, и Федор с Марусей.

Малыш присел, взглянул на вошедших завораживающими карими глазами и обезоруживающе заулыбался, как умеют улыбаться только дети…

***

Это и есть наш герой, не Федор, как могло показаться вначале, а малыш. Звали его Алик. Он играл, исследовал мир. «Что, глупенькие, обиделись? Я вам помог ощутить жизнь по-новому, а вам бы головы в песок и жить в своем песочном мире, пока сами песком не станете. Не буду больше стучать. Пейте свой чай с мягким сахарным печеньем, смотрите в окно, как в экран, ложитесь спать в десять, словно раз и навсегда заведенные автоматы…», – возможно, так думал малыш, а может, и ничего не думал.

ЖИВАЯ СТИХИЯ

«Случайности – это подсказки судьбы, по которым можно просчитать будущее»

Любопытство упрямо тянуло его затронуть опасный предмет, нажать не на ту кнопку. Еще в детстве под Новый год он пролез под елкой к розетке, чтобы проверить, отчего мигают гирлянды. Ударило током, но это его мало чему научило. Позднее при увлечении сборкой радиосхем, когда он блаженствовал от запаха плотных дымов канифоли и блеска расплавленного припоя, его било током и от ламповых телевизоров и приемников. Собака первый раз его укусила, когда он из отчаянной веселости встрял в игру между двумя домашними овчарками и вырвал мяч прямо из пасти. С той поры псы любых пород угрожающе смотрели на него, словно помнили. Деду, своему любимому деду, на приветствие «Здорово, внучок!» высказал как-то, из желания рассмешить, подслушанную в детском саду рифмованную фразу: «Здорово, корова!!!» Дед, к его удивлению, не восхитился его остроумием и не развеселился, а обиделся, но спустя час простил своего несмышленого внука после его обильных извинений.

Алик никому не желал зла, но зло, таящееся в душах самых добрейших людей, думало иначе. Дикая череда невероятных совпадений исконопатили его жизнь мелкими пятнышками дружеских обид, потому что, если кому-то и пришлось хлебнуть горя от его неистребимых огненных действий, так это ему самому и его близким.

Если в бездумном детстве в шутку кидались камнями, так хороший булыжник прилетал ему обязательно. Один раз камень так сильно рассек бровь, что ребята всем двором повели его к дворцу культуры, где в тени скрытных, густо поросших иголками елей из ниши в усыпанной мраморной крошкой стене торчал кусок трубы. Кровь омыли, приложили тополиный лист и отвели Алика домой.

Другой раз, когда спешно закидывали чем придется костер, разведенный в подвальном углублении рядом с домом, Алик спрыгнул вниз, чтобы затоптать пламя, и ему на голову упал целый кирпич, в панике скинутый вниз его другом. Опять кровь. Ну а если камень подкидывали вверх и кричали: «На кого бог пошлет!» – то и не надо было гадать, на кого он упадет.

Алик не оставался в долгу у случая: один раз так сильно расколотил голову своему однокласснику, что тот слег на больничную койку. И опять никакого злого намерения. Компания детей кидала крышку от кастрюли, уподобляясь метателям диска, а то и индейцам из племени Большого Бумеранга. Одноклассник упрямо сидел в вероятной зоне приземления крышки и, несмотря на уговоры, не желал двигаться с места. «В меня она не попадет», – говорил он, копаясь в куче песка. Его ожидания оправдывались, пока за крышку не взялся Алик. Нет, он не целился. Скорее наоборот. Большая стальная крышка взлетела, как летающая тарелка, на мгновенье зависла, почти исчезнув на фоне солнечного голубого неба, как бы размышляя, куда приземлиться, и упала точнехонько на голову одноклассника, причем не ребром, а так, как закрывают кастрюлю – плашмя, как в наказание за игры со случаем. Зло как будто охотилось за ним…

Он превратился бы в бедственного пессимиста, если бы не богатая фантазия: если бы она не просеивала окружающий мир, оставляя лишь лучшие его зерна для внутреннего зрения, не уводила прочь от реальности, прочь от повседневных проблем в спасительный рай иллюзий. «Ты не приспособлен к жизни», – говорили ему умудренные жизнью родственники, а ему было все равно: в его душе сэр Найджел радостно шел в последний бой с французскими рыцарями, а везучий бригадир Жерар быстро шевелил извилинами мозга, раздумывая, как улизнуть от поймавших его бандитов. Алик всем сердцем любил гениального фанатика Гарина и мечтал изобрести гиперболоид. Он искренне сочувствовал капитану Немо. Его увлекала судьба инженера Лося, улетевшего на Марс и нашедшего там свою возлюбленную, Аэлиту, и наш герой испытывал безумную тоску, когда Лось возвращался домой, расставшись с Аэлитой навсегда. Он со страхом заглядывал в пещеру Голубого Джона, грезил о кратере Циолковского, всем телом ощущал тяжесть свинцового дождя Второй мировой войны и чувствовал себя просто великолепно на таинственном острове, где царствовали крепкая дружба и приключения…

Но человек слишком многое забывает из прошлого своей жизни уже к окончанию школы.

***

Говорят: время бежит. Почему бежит? У него нет ног. Говорят: время течет. Почему течет, если не слышно журчания? Видимо, время настолько сложно, что его действиям нет определения в языке. Мы сравниваем его с известными объектами и придаем времени свойства этих объектов. А почему нельзя сказать просто: время – это чередование восходов и закатов, цветенья и увяданья, белого и черного. Так вот: много раз набухали почки, появлялась свежая зелень трав и листвы, много раз эта трава жухла, а листья желтели и опадали, прежде чем закончилось детство – и не на всей планете разом, где оно никогда не кончалось, а просто переходило, как эстафетная палочка, от одного поколения к другому, а в одном единственном сердце, которое и является центром нашего повествования, хотя порой будет казаться иначе.

…Горькая попытка заново посмотреть понравившуюся в детстве сказку – и, о горе (!), прозрение: «Детство ушло окончательно не только как возраст, но и как понимание и восприятие». Следом упали в копилку забвения летающие указки директора школы, которыми он лупил сорванцов наотмашь, тоскливо-завистливый, из-за неумения танцевать, школьный вальс выпускного вечера, широкие, как капустные листья, шницеля студенческой столовой, игры в кости с преподавателем на зачет, чайно-персиковый сочинский студенческий стройотряд…

Надо быть закостенелым занудой, чтобы угробить на зубрежку золотые учебные деньки и не превратить их в оазис жизни на листах сухой прозы судьбы. Сон, выпивка и любовь – три неофициальных, но самых любимых предмета, которые за время учебы надо изучить в совершенстве, так как потом может не быть такого занимательного общества, да и времени… а время как камень, безудержно катящийся по бесконечному нисходящему склону.

В магазинах раскупались продукты и завозились новые. Столы накрывались, остатки пищи выносились на мусорные контейнеры. Жизнь возникала в родильных палатах и исчезала в могильных ямах так быстро, что многие дети не успевали помириться с отцами, а внуки наговориться с дедами и после их всегда внезапной смерти несли невысказанные диалоги в своих опустошенных душах… Алик не любил смерть во всех ее обличьях, он не любил даже прощаться с любимыми людьми после их смерти. Он стремился к жизни…

БОЛЬНИЧНЫЙ

«Для поддержания интереса к жизни годятся все способы, кроме тех, которые портят жизнь другим».

В скучной неторопливой очереди к терапевту сидел и тихо страдал Алик, непонятного возраста спортивный мужчина, при обращении к которому даже люди моложе его всегда говорили: «Молодой человек…». Его тяготило крайне ущербное душевно-телесное состояние. Пот собирался под шапкой угольных волос, скользил по лбу, исчезал, как дождь в скошенной пшенице, в густых бровях, оттого все более жирно блестевших, в них он накапливался, как в губке, а затем катился дальше на переносицу. Как только это происходило, Алик доставал из бокового брючного кармана скомканный носовой платок в цветочек, который запасливо прихватил, и обреченно утирался.

Привело нашего героя к кабинету терапевта желание взять справку о нетрудоспособности, в простонародье «больничный лист», и отдохнуть от работы. У него иногда наступало состояние, когда он не мог без неприязни смотреть на лица сослуживцев и на свое рабочее место. Тогда он прибегал к старому, не дававшему осечки способу, о котором ему поведал хороший знакомый за рублевым комплексным обедом:

– … Жена недавно грипп подхватила и собралась к терапевту. Я говорю: «Постой. Вместе пойдем». Она: «Ты ж не болен». Я: «Не переживай». Взял два горчичника, замочил их и наклеил себе на стопы. Поверх горчичников натянул полиэтиленовые пакеты, следом – носки. И мы пошли. Это средство я давно проверил. Температура через полчаса минимум тридцать семь с половиной, но тут все зависит от качества горчичников и от того, на какой участок тела их положить. У меня хорошо стопы реагируют, у других бедра… – надо пробовать. Эффект такой, что и насморк, и давление… и представляешь: мне, здоровому, дали больничный, а больной жене – нет! Я долго смеялся…

Чтобы не обмишуриться, Алик постоянно ставил горчичники одновременно и на стопы, и на бедра. После такой процедуры с мест, где стояли горчичники, обычно слезала кожа, как от сильного ожога, но она казалась вполне разумной платой за выходные. Вот только имелась в этой процедуре одна маленькая проблемка, о которой его знакомый почему-то умолчал: горчичники издавали запах, невзирая на полиэтиленовую изоляцию. Алик всегда опасался, что когда-то попадется врач, знающий такие фокусы, и, учуяв горчичный дух, образно говоря, пнет его из кабинета, Тогда шматки обожженной кожи будут ох как обидны, как и внушение начальства за опоздание на работу.

Поэтому не телесный жар волновал Алика и даже не то, что нестерпимо жгло стопы и бедра и он вертелся на скрипящем сиденье буквально, как тонко нарезанный картофель в кипящем масле, – его волновало вероятное разоблачение. Он изредка нагибался к коленям и принюхивался, что со стороны вполне походило на корчи крепко больного человека, и опять сиденье под ним скрипело, отправляя по коридору скудную симфонию его трагедии.

Алик был здоров и потому изредка с опаской поглядывал на шмыгающих носами, чихающих и кашляющих старушек, старичков и других препонных пациентов, сидевших впереди него по очереди.

«Как назло привалили. Некстати, – размышлял Алик. – Ведь, не дай бог, заразу подхвачу и вместо недели, проведенной на лыжне, получу унылое прозябание в квартире». Чтобы отвлечься от боли, пожиравшей его бедра, он опускал на них ладони и легонько поглаживал, почесывал. Старушки сердобольно поглядывали на него, сочувственно покачивали головами и опасливо скользили по сиденьям подальше.

«Боятся! Думают, что у меня чесотка, – оценил Алик. – Эх, слышно шуршание полиэтилена. Что ж, не могут нормальные пакеты выпускать?…»

Благо, что в долгой очереди есть что посмотреть и послушать, и отвлечься от своих несчастий.

Лишь только из кабинета врача вышла задумчивая старушка с бумажкой в трясущейся руке, как к входу в кабинет, мигом набрав спринтерские скорости, устремились одновременно мужчина и вполне приятная женщина. Мужчина оказался быстрее и пронырливее. Приятная женщина, нервно подергивая веками, остановилась возле закрывшейся двери. В этот момент, весьма кстати для заскучавшего болеющего общества, из кабинета появилась медсестра.

– Это что такое?! Почему мужчина без очереди? Я тут с восьми утра, он позднее, а заскочил вперед, – резанула словом очередница, женщина вполне приятной наружности.

– Он по талону, – невозмутимо, как автоответчик, откликнулась медсестра.

– А женщина, что перед ним, тоже заходила к вам без очереди, – напомнила очередница.

– Не надо было пропускать, – упрекнула медсестра

– Так вы же сами ее вызвали… – начала повышать голос очередница.

Медсестра исчезла за дверью, а по коридору полетели разговоры:

– Еще и знакомых пропускают.

– Здесь пока достоишься, так грипп и сифилис подхватишь, а ведь мне только давление измерить.

– Я видел, как она занесла еще четыре карточки. Сейчас знакомые подойдут.

– Эх, лучше водки с перцем выпить, чем тут сидеть…

– Что-то долго.

– Она слушает. Долго слушает…

«Что ни бабка – то минут двадцать!» – мысленно добавил Алик, вытирая пот с лица.

Он уже бессознательно покачивался, все сильнее тер ноги, стараясь унять жар на бедрах, и чувствовал: еще немного, и он либо завоет, как собака, либо встанет и уйдет из поликлиники, совсем уйдет и будь что будет за прогул, либо отключится от реальности и упадет прямо на пол. Тут кто-то постучал по плечу. Алик повернулся. На него смотрела старушка, на сморщившемся от времени лице которой застыла печать болезненной грусти, но в глазах светилась жалость не к себе, а явно к нему, к Алику.

– Молодой человек, сердце разрывается, глядя на вас, – сказала она. – Заходите без очереди вперед меня. Да и остальные не звери, небось.

– Так столько еще… – начал было Алик, как его оборвала сочувственная разновозрастная разноголосица, полетевшая со всех сторон. Мол, заходите, мы подождем, раз вы так страдаете. Алик изнемогши поблагодарил всех, а в душе расхохотался: «Надо же до чего дело дошло. Больные здоровому очередь уступают. Даже неуступчивые старушки разжалобились. Видать, хорошие горчичники попались».

На такую наглость, как в этот раз, Алик решился впервые: он собирался получить больничный у терапевта не со своего участка. Из-за повального воздействия вируса его предпенсионная бесконечно добрая докторша, чьей сердечностью он неоднократно пользовался и даже привык к этому, сама заболела. Это выяснилось уже в регистратуре. Алик предполагал, что на выдачу больничных листов у врачей имеется норма, которую превышать нельзя, что к чужим больным они предельно строги, но не возвращаться же – постыдно.

«Зато, если получится, – вдохновлял он себя, – будет суперпобеда. Это как экзамен горчичному средству».

Дверь в кабинет открылась. Вышло нечто больное, чему Алик не уделил внимания. Он устремился к белым халатам, светлым, как лик ангела в черной космической бездне, и плюхнулся на стул. Терапевтом оказалась средних лет фигуристая женщина с насмешливыми глазами.

«Попался», – подумал Алик и замер с градусником под мышкой.

– На что жалуетесь? – спросила врач.

Симптомы простуды Алик знал наизусть, он рассказал их четко, как пионерскую клятву на линейке, но, когда врач приблизила к глазам стеклянную палочку градусника, занервничал.

– Тридцать семь и восемь, – сказала врач медсестре.

«Слава богу, сработали горчичники. Рубеж преодолен, – подумал Алик. – Никуда не денется – больничный даст».

– Откройте рот, – попросила врач и придавила язык Алика металлической ложечкой, придавила еще раз, что-то высматривая… В конце концов откинулась на спинку стула и скептически выдохнула:

– Ничего не понимаю: температура есть, а горло чистое, насморка нет…

Алик бы побледнел, если бы его ноги не грызли горчичники до легкого помутнения рассудка и непрошибаемого покраснения лица. В этот раз насморк действительно почему-то не появился. Тем временем врач измерила его давление…

– Ничего не пойму. Температура есть, давление повышенное, но никаких признаков простуды, – озадаченно произнесла служительница медицинской змеи…

Внезапно Алик почувствовал теплый резковатый запах горчицы, он горестно выдохнул, кашлянул, будто бы от болезни, надеясь отогнать невидимого предателя прочь, но горчичный запах, как назло усиливался. Врач беспокойно заводила носом, Алик закашлялся, склонил голову, якобы от усталости, но с намерением скрыть правду в своих глазах…

В кабинет вошла санитарка с ведром, полным воды, в одной руке и со шваброй – в другой.

– Отдохните, доктор, от больных передыху не будет, только стоны и болячки. Вон сколь грязи натаскали, как верблюды. Идите чайку попейте, а я вам уборочку сделаю, – сказала она.