Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Герой, именем которого названа книга, талантливый хирург Иван Иванович Аржанов, изображен как человек науки, забывающий обо всем ради любимого дела, и, в то же время, как исключительно добрый и отзывчивый человек, находящий в себе сочувствие для каждого из своих пациентов. Да, такие типы в России были и есть, и образ Ивана Ивановича вызывает у меня ряд воспоминаний о людях, которых я знал в реальной жизни. Но зачем Иван Иванович сделан в то же время убежденным фанатиком-партийцем? В этом нет прямой невозможности, но это так не типично! Люди науки, люди, сохранившие или воспринявшие те благородные традиции русского врача, какими живет Иван Иванович, обычно так далеки от партийного мира, так тщательно его избегают – и это все равно, происходят ли они из потомственной интеллигенции (где такая разновидность гоминис сапиентис111 встречается чаще), или поднялись из низов, как это указано у Коптяевой об ее персонаже. Они могут быть формально партийцами, но убежденными…, вряд ли. Впрочем, и у Ивана Ивановича эта убежденность не так то ярко чувствуется.

А вот другой партиец, – секретарь райкома Скоробогатов, – дан как живой. Таких мы все видали во многих экземплярах. Его манеры один из героев романа характеризует так: «угрозы, окрики, оскорбления со ссылками на неограниченные права секретаря райкома». При всяком поводе, и вовсе без повода, он начинает «греметь»: «Все эти интеллигентские штучки… забываете о рабочей среде… сплошные выпады! Я предлагаю вам серьезно подумать». – «Ты идешь против партии!» и т. д. Его повелительный тон… его манера лезть с грязными сапогами в душу к людям, во все мелочи их личной и семейной жизни, все это – живой сколок с натуры. Прощаешь Коптяевой то, что он у нее в конце концов посрамлен и наказан «справедливой» партией. Ясно, на деле именно такие люди и делают карьеру в Советском Союзе.

О главной героине романа, как ни странно, почти нечего сказать. Симпатии автора на ее стороне, но вряд ли не у большинства читателей остается впечатление о ней, как о пустой мещанке, оказавшейся неспособной оценить стоящего выше нее в культурном и моральном отношении мужа. Ее неудовлетворенность собой и вечные поиски кажутся довольно смешными, если мы вспомним условия жизни большинства русской интеллигенции, перед которой все время встают куда более сложные и тяжелые вопросы.

Еще более надуманный, неживой образ – играющая в романе довольно серьезную роль девушка-якутка, помощница Ивана Ивановича, Варвара Громова. Она то и дело разражается невыносимо приторными и неискренними монологами на тему о том, как страдали якуты в царское время, и какие неизмеримые блага им подарила советская власть, – «Я счастлива не тем, что я вырвалась, а тем, что весь мой народ вырвался из грязи и нищеты! Ведь раньше только крошечной кучке интеллигентов, имевшей общение с русскими, была доступна культура. И то консерваторы-националисты упрекали их за обручение, за русские обычаи, за то, что они позорят этим звание якутов. Я ненавижу националистов! Я их не-на-вижу-у! Что они держатся? Что они могут дать народу? Ведь у нас почти одна треть населения болела чахоткой и больше половины грудных детей вымирало. А они стремились к реставрации! Мне рыдать хочется, когда я только подумаю, что революцию могли бы задушить в самом начале!» – Не хватает терпения прочесть до конца ее нудные, тошнотворные тирады. Да, все это говорили и говорят в Советском Союзе; все это приходится слышать. Но такие фразы произносятся исключительно в официальной обстановке – на собраниях, в присутствии начальства или, самое большее, перед людьми, в которых подозревают сексотов. Никто не станет, как Варвара в романе, говорить так перед близкими друзьями, в семейной обстановке. В подобном случае на человека поглядели бы с удивлением, с насмешкой.

Стоит ли приводить возражения по сути ее высказываний? Она сама роняет мимоходом, что ее отец, который был очень беден, имел 6 коров. В романе говорится о шкурках соболей и черно-бурых лисиц в руках у якутов-охотников. В царское время им бы заплатили полновесными деньгами, а теперь колхоз заберет все более или менее даром. Такие мелочи, наверное, якуты отчетливо сознают.

Ламентации Варвары по поводу тяжелой участи якутов в царской России надо признать, мягко выражаясь, преувеличенными. Конечно, они жили в тяжелом климате, но ведь и сама Варвара любит свою страну – «Олекма, нет в мире лучше края!» В отличие от других северных народов, якуты не обнаруживали никакой склонности к вымиранию или вырождению, это жизнеспособное, энергичное племя, наиболее многочисленное в Сибири, еще до прихода русских, достигло относительно высокого культурного уровня. Русские принесли им христианство, цивилизирующую роль которого даже и большевики, верно, не станут теперь отрицать. Однако, они настолько сохраняли свою самобытность, что, далекие от обрусения, втягивали в свою среду живших между ними русских, усваивавших их язык. Об этом упоминает эпизодически появляющийся у Коптяевой старый шаман, который мог бы быть очень интересным образом. Вспомним, с другой стороны, рассказ Гончарова в «Фрегате Палладе» о том, как он ехал через Сибирь, и, к его удивлению, здесь русские между собой говорили по-якутски и ему казалось, что его сейчас спросят: «Parlez vous yakoute?112», и ему будет неловко сознаться, что нет.

Упомянем здесь еще несколько не слишком широко известных фактов. Якуты до прихода русских не имели письменности – или, что довольно вероятно и находится в согласии с их легендами, ее утеряли во время своих странствий с юга на север. Уже в 1819–1821 годах священник Георгий Попов в Иркутске пробует составить якутский алфавит – «Таблицу для складов и чтения гражданской печати». Но по-настоящему грамматика их языка и алфавита (на базе русского) были составлены в 1851-м году ученым немцем Бетлингком113 (немец, как известно, и обезьяну выдумал!)

В 1853 же году архиепископ Камчатский Иннокентий Вениаминов114 учреждает в Якутске переводческий комитет для перевода богослужебных книг, во главе с протоиереем Димитрием Хитровым. Хитров составляет свою транскрипцию – упрощение с практическими целями таковой Бетлингка. После революции, в 1917-м году, по инициативе якутского ученого Новгородова, русский алфавит был у якутов заменен знаками международной фонетической транскрипции, оказавшимися столь неудобными, что в 1939 году правительство принуждено было вернуться к алфавиту Хитрова с небольшими изменениями. Это один из многих примеров, когда царское правительство обнаружило больше внимания и понимания в вопросах просвещения инородцев, чем советское.

* * *

Роман Коптяевой приводит мне на память другой советский роман, о котором тоже немало говорили несколько лет тому назад, и который во многих отношениях представляет с ним аналогии. Я имею в виду роман Веры Пановой115 «Спутники».

Роман также написан женщиною; Панова тоже журналистка, и «Спутники» были ее первым романом. В нем, как и в «Иване Ивановиче», в центре внимания стоят врачи и сестры: действие «Ивана Ивановича» кончается с началом Второй Мировой войны, – действие «Спутников» происходит во время этой войны. Но в выполнении у двух писательниц налицо огромная разница. Если у Коптяевой на сцене почти исключительно полуинтеллигенты, у Пановой охват гораздо шире – и настоящие интеллигенты, и полуинтеллигенты, и совсем простые люди; и, главное, каждый из них дан, хотя иной раз и в беглой зарисовке, но так, что мы видим его характер и душу.

Есть у Пановой старый доктор Белов. Если Иван Иванович возможен и даже правдоподобен, то доктор Белов по-настоящему типичен. Но если Коптяева, говоря о своем герое, то суха, то теоретична, Панова показывает своего с массой бесконечных, мастерски подобранных нюансов. Доктор Белов и комичен, и трогателен, и порою великолепен. Автор проявил чувство меры и не сделал Белова коммунистом. Его мотивы – может быть отчасти патриотизм, а главное то чувство своего долга перед больным, которое для русских медиков характерно. Белов явно побаивается властей и партийцев и старается с ними не спорить. Но когда комиссар предлагает ему прицепить к санитарному поезду брошенные товарные вагоны, что значило бы, спасая материальные ценности, подвергнуть опасности раненых, он решительно отказывается: «Люди, знаете, самое ценное!» Здесь сталкиваются два непримиримых мировоззрения – советское и гуманитарное, то, которого так верно и упорно придерживалась старая русская интеллигенция, не сознавая, что оно идет корнями из отвергаемого ею христианства. И чего стоят те терзания, которые доктор Белов переживает от смерти пациента, которой он не мог предвидеть, но за которую все же чувствует себя ответственным!

Не менее прекрасны и другие образы «Спутников» – персонал санитарного поезда, девочка Васька, Лена Огородникова, перевязочная сестра Варвара Димитриевна… Даже комиссар Данилов, менее симпатичный, чем другие, становится нам ближе, когда мы узнаем его личную трагедию, с неудачной любовью, наложившей отпечаток на всю его жизнь. Со странным, почти не поддающимся анализу искусством, Панова делает каждого из своих персонажей живым человеком. Их язык, их образ мыслей кажутся нам совершенно естественными. Мы видим, почему в результате советской жизни люди многого не знают, о многом имеют странные представления; но мы видим в то же время, что Васька, и Лена, и Фаина по своему характеру такие же русские девушки, какими были их прабабушки, ничего не утратившие из самых драгоценных свойств русского характера. Лена Огородникова, воспитанная в детдоме, находит для каждого раненого ласковое слово, смеется с ними, а еще чаще плачет, отдает свои силы заботе о них, а в душе думает только о муже, который где-то на фронте… и который, как в конце концов оказывается, о ней забыл и ей изменил. Даже когда автор показывает нам деревенского мальчишку, дравшегося на фронте, как лев, и объяснившего в госпитале, что это потому, что немцы хотят «колхозы порушить, а землю отдать помещикам», мы не можем сказать, что это невозможно. Но, конечно, для советской власти подобные ребята плохая надежда. Подобное невежество и такие нелепые представления о положении вещей очень хрупки и легко разрушаются. А другую форму советского патриотизма найти и изобразить трудно.

Принимая во внимание советские условия, мы ничего не можем знать о подлинных взглядах ни Коптяевой, ни Пановой. Та и другая могут быть и искренними коммунистками и совсем обратным. Но там, где у Коптяевой вышла ненатуральная агитка, Панова сумела дать меткую зарисовку действительности.

Зато, если вдуматься в содержание «Спутников», то и приходишь к выводу, что они доказывают, что в России как были, так и есть чудные, лучшие в мире – врачи и сестры милосердия; что русский народ как был, так и есть народ храбрый, добрый и чистый душою. Но разве это сделала советская власть? Наоборот, ясно, что эти свойства выработаны веками в старой монархической России. Большевики не сумели и не смогли этих свойств уничтожить, и в этом залог их собственной неизбежной гибели, ибо они находятся в непримиримом противоречии с народом, которым желают править.

Нет ничего удивительного в том, что в последнюю войну, как это было раньше, как верно будет и в будущем, во множестве санитарных поездов, лазаретов и госпиталей врачи, сестры, сиделки всей душой отдаются уходу за ранеными. Это картина вечной России. Но всем им без сомнения станет легче дышать, когда исчезнет, как скверный сон, советская власть, и даже писателю будет тогда легче рассказать о них, чем было Пановой, которой мы должны все же быть благодарны за образы живых людей и за правдивое изображение их чувств, тем более, что, конечно, ее задача в советских условиях была довольно тяжелой.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 5 июля 1952 г., № 129, с. 4–5.

Возрождение авантюры

Роман Л. Платова116 «Страна семи трав» («Молодая Гвардия», Москва, 1954) прежде всего захватил нас своим сюжетом, и только прочитав его без отрыва до последней страницы, мы задумались об его особенностях. Необычно встречать в советском издании приключенческий роман, живо напоминающий самые удачные вещи Райдера Хаггарда («Люди тумана», «Копи царя Соломона»); и между тем, это сравнение напрашивается само собой. На плоскогорьях Бырранга, на Таймырском полуострове, там, где на географических картах стоит белое пятно, живет загадочный народ, не известный ни правительству, ни науке, сам называющий себя «дети солнца» и поклоняющийся удивительной птице Маук. Попавший к ним еще до революции путешественник тщетно старается сообщить о себе внешнему миру, то пуская вниз по реке деревья с метками и с вложенными внутрь записками, то ставя знаки в виде клейма на диких оленей, уходящих в тундру, то привязывая письма на оленьей коже к лапке пойманного дикого гуся… Наконец, одно из его посланий в полустертом состоянии доходит до этнографа в московском музее, и благодаря энергии того и нескольких присоединившихся к нему энтузиастов науки, после трудной и опасной экспедиции, раскрывается секрет «потерянных людей» Таймыра и таинственного теплого плато в северной Сибири.

Но в книге много хорошего и кроме увлекательного изложения, ни на минуту не дающего вниманию читателя ослабеть, и прекрасного русского языка. Кстати, полезно все-таки читать советскую литературу. Из нее почерпаешь множество новых слов, вошедших в русский язык или недавно им созданных, тогда как в эмиграции сам себя начинаешь ловить на колебаниях и ошибках в родной речи. Недавно, участвуя в подготовке собрания, мы серьезно сомневались, можно ли сказать по-русски «стенд»? Теперь знаем, что да. Так как подлинный русский язык, конечно, – в России, и нам его необходимо знать, – помимо прочего, – даже с утилитарной точки зрения: на каком языке – не на эмигрантском же! – мы, если понадобится, будем писать листовку или текст радиопередачи для СССР?

Очень любопытны наблюдения автора над жизнью самоедов, – хотя бы картина того, как они смотрят кино, которое живописно называют «сны на стене», как удивляются при виде кур – «разве, кроме диких птиц, бывают еще ручные?» Ярко, хотя и кратко, показан простодушный и кроткий характер этих детей природы, которых, оказывается, в Советской России именуют тавгийцами или нганасанами. Первоначальное официальное название «ненцы», видимо, отошло на второй план.

Вполне психологически убедительны главные герои романа. Молодой гидрограф Алексей Петрович и его жена Лиза, геолог по профессии, которые за несколько лет после брака никогда не проводили вместе больше трех недель подряд, разлучаемые работой. Узнаешь советский быт! Этнограф Савчук – полный, неловкий, на вид типичный кабинетный ученый, – когда надо, вдруг оказывающейся смелым, неутомимым и твердым начальником экспедиции в пустынных приполярных горах. Даже пилот Жора, с любопытством прислушивающейся к спору между двумя научными работниками и не без удовольствия играющий для них роль арбитра, – все это очень живые, очень русские типы. Повелась у нас прескверная традиция считать интеллигентов непременно «мягкотелыми», «бесхребетными» и «беспочвенными», между тем как в состав нашей интеллигенции с самого начала ее возникновения, входили исследователи и путешественники, – геологи, этнографы, зоологи, – по железной воле и выносливости мало имеющие равных на земле! Так оно и было и, по счастью, есть.

В хороший роман проскальзывают время от времени скрипучие, неприятные ноты. Нашему воображению невольно рисуется такая картина. Вернувшийся из Арктики гидрограф делает доклад перед большой дружественной и заинтересованной аудиторией. Им любопытно послушать, ему приятно рассказать; сыпятся вопросы, он оживленно отвечает… но вот его глаза останавливаются на сидящих в зале представителях партийных организаций. У докладчика язык сразу прилипает к гортани, и он начинает уснащать свое повествование серыми газетными фразами, в таком, примерно, стиле: «Советская власть помогла жителям тундры перейти на более высокую ступень материальной культуры…», «Полевую работу обязательно начинаю с посещения местных партийных организаций…» Скучно и ему, и публике: но без этого нельзя. Впрочем, в книге некоторые вставки, по корявости своего слога, наводят на мысль, что их за автора добавил кто-то другой. Вот образец (врывающийся в рассказ ни к селу, ни к городу): «Этим летом латышский, эстонский и литовский народы воссоединились с братским русским народом, от которого были оторваны буржуазными националистами двадцать три года назад».

Однако, в романе раскиданы мазки, позволяющие лучше понять дело и оценить блага большевистского прогресса. Возьмем, скажем, охотника Бульчу, который открыл неведомую страну на севере и которого заставили отречься от своих слов, так как именно о такой стране издавна рассказывали шаманы, а, следовательно, в советских условиях нельзя было признать ее существования. Можно бы увидеть след советского социального заказа и в том, что одни из основных персонажей, заброшенный в условия каменного века, путешественник Петр Арианович Ветлугин – беглый ссыльный, революционер. Но и то сказать, исторически, наряду с чиновниками и миссионерами, ссыльные в самом деле были важным фактором в исследовании Сибири. А вот интересно было бы показать дальнейшее: как идеалисту-либералу, просидевшему двадцать лет в пещере, понравилась бы жизнь в «стране победившего социализма»! Верно, он не такою ее представлял в мечтах, какова она оказалась в реальности.

Отметим, что в отличие от прежнего, в книге почти нет подстрочных примечаний, и по своему уровню она рассчитана на вполне культурного читателя, – а ведь она предназначена для молодежи. Укажем и то, что она – лишнее подтверждение повышенного внимания к Сибири, которой посвящена значительная доля выходящей за последнее время в Советском Союзе литературы.

Но еще любопытнее само возникновение или, вернее, возрождение в СССР авантюрного жанра. Параллельно с этим видно, что там снова переиздают иностранных писателей, как Купера, Майн Рида, Вальтер Скотта. Их издавали и в годы нашего детства, примерно до 1928 года. Потом молодежь довольствовалась старыми книгами, до- и послереволюционными, которые зачитывались до дыр и которых остро не хватало. Радуемся за нынешних ребят – значит, и советские писатели могут теперь писать приключенческие романы. Когда-то, после революции, они развернулись пышным цветом и имели огромную популярность, тем более понятную, что и взрослым, и детям надо же куда-то «уходить», как-то забывать об ужасе окружающей жизни. Кто из читателей вспомнит журналы «Всемирный Следопыт», «Мир Приключений», два различных варианта «Вокруг Света»? Каждый имел свою физиономию – например, «Мир Приключений» последних годов отнюдь не был детским журналом. Он давал лучшие новинки авантюрного жанра, появляющиеся на иностранных языках, но еще интереснее были в нем рассказы русских авторов, в большинстве отмеченные печатью жути и трагизма и написанные часто на очень высоком художественном уровне. А сколько тогда возникло фантастических романов в разных манерах! Виктор Гончаров117, талантливый автор «Психомашины» и создатель комсомольца Николки, с которым случаются самые невероятные приключения; Беляев118, написавший десятки книг, – о человеке-амфибии, о путешествиях на другие планеты, о жизни будущего, – и трагически погибший от голода во время последней войны; Туров119, с его «Островом Гориллоидов»; Орловский120, с целым рядом страшных романов о возможном конце мира. Бурный и в общем заслуженный успех имела «Аэлита» A. Н. Толстого. В том же роде существовала массовая продукция писателей послабее, как Никулин и другие. Мариэтта Шагинян, один из столпов советской литературы, попробовала силы в создании «советского Ната Пинкертона» и написала «Месс-Менд», оказавшийся, пожалуй, лучшим из ее произведений. В подражание ему появились всякие «Чемоданы крокодиловой кожи» и т. п. Совершенно особым явлением был А. С. Грин, продолжавший творить так, будто никакой революции и не бывало, получивший кличку «самый нерусский из русских писателей» за то, что в большинстве его блестящих новелл действие происходило в условной, придуманной им стране, в среде пиратов, золотоискателей и моряков.

Более или менее подогнанные под правительственный канон, авантюрные романы и рассказы того времени были в общем ярки и увлекательны, хотя и надо делать скидку на то, что мы читали их в годы, когда все кажется ярче и лучше… Но такие книги, как «Страна семи трав», мы умеем оценить и теперь, как мастерство в рамках известного жанра и как источник удовольствия и способ провести приятно несколько часов для читателей по ту и по эту сторону железного занавеса.

«Возрождение», рубрика «Среди книг и журналов», Париж, февраль 1955 г., № 38, с. 143–146.

Новинки советской литературы

Когда нам, новым эмигрантам, случается читать свежие советские газеты и журналы, первое чувство, какое овладевает душой, это удивление, как мы вообще могли жить в той жуткой удушливой атмосфере, которую они отражают. Еще так мало лет прошло с тех пор, как мы были в СССР, и уже нам странно вновь представлять себе условия жизни, там царящие. Но и объективно, видимо, большевистская пресса пережила некоторый поворот к худшему. Славословие гениальному вождю, приветствия ему от всех мыслимых и немыслимых организаций, заполняют печатные органы страны победившего социализма почти сплошь.

В то же время, парадоксальным образом, художественная литература сильно улучшила свое качество и направление. Читая некоторые книги прямо трудно поверить, что они изданы при советской власти. Вот, перед нами отпечатанный Государственным Издательством детской литературы в Ленинграде, в 1952 году роман В. Яна121 «Юность полководца», посвященный Александру Невскому. Только и можно сказать, что если бы такие произведения публиковались бы в свое время в Царской России, то, может быть, и революции бы не было. Нам, монархистам, надо бы постараться, чтобы молодежь, да и не только молодежь – за рубежом ее читала и изучала. Блестяще, художественно и правдиво в ней изображен наш национальный герой и святой, великий русский полководец. Показана вся прогрессивность и полезность для страны и народа единоличной монархической власти; строго осуждены все республиканские и конституционные устремления в среде тогдашних новгородцев и убедительно объяснено, как все противники монархии в России, вольно или невольно, скатываются, в конце концов, к предательству интересов отечества.

Мы видим в романе князя, живущего только для родной земли, орлиным взглядом охватывающего все ее нужды и потребности, не только нынешние, но и будущие, и стойко за них борющегося. Вокруг него – верная дружина, отдающая за него жизнь, ибо князь – залог свободы и мощи Руси. И далее под ними народ, любящий своего защитника и выражающий свое о нем мнение так: «Сокол ты наш ясный! Никуда не уходи! Пропадем мы без тебя, родимый!»

Но военных и земледельцев мало для жизни России. И вот, всегда, когда надо, князю помогают советом и трудом люди, которых В. Ян рисует совсем в стиле профессора Б. Ширяева: тогдашняя русская интеллигенция. Здесь и учитель князя, иеромонах Варсонофий, и мудрый его советник, летописец отец Пафнутий, и горячий публицист Даниил Заточник.

Мы решительно убеждены, что, если возродится когда-нибудь Православная Самодержавная Россия, книга Яна будет рекомендована для чтения во всех школьных библиотеках. И не только она одна. Многие другие произведения, только что увидевшие свет в Советском Союзе, не меньше нас порадовали и дали нам больше радости, чем все публикуемое в эмиграции. К их числу принадлежит роман Николая Задорнова122 «Амур-Батюшка» (Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия», Ленинград, 1960).

Это – история группы русских переселенцев в Сибирь во второй половине XIX века. И это такой яркий гимн русскому народу, какого мы никогда до сих пор не встречали, и который мы прочли с горячим чувством национальной гордости. Настоящего величия полон этот эпически спокойный, почти сухой рассказ о повседневном труде русского крестьянина, который в упорной борьбе с природой дарит своему правительству цветущую область, еще недавно бывшую глухой пустыней. «Какая она, эта самая Расея?» – спрашивает у новоприбывших сибиряк. – «Даст Бог, и тут леса порубим, землю запашем, тоже Расею сделаем – поглядишь тогда», – отвечают те.

Рассказы о переселенцах вы найдете и у иностранцев, хотя бы у Купера. Но «Амур-Батюшка» эпопея не только воли и терпения крестьянина, нет, он еще больше говорит о другой его, высшей, силе: о живущем у него в душе стремлении к правде и справедливости. Мужики из Пермской губернии встречаются на новых местах с невиданными народами; сперва с китайцами, потом и с гольдами и тунгусами. Как они на них смотрят?

Переселенцы плывут по Амуру: «Кое-где виднелись пашни. Крестьяне-китайцы подходили к плотам, кланялись вежливо, приносили овощи, бобы, лепешки, показывали знаками, что русские плывут далеко, что у них малые дети и что путникам надо помогать. Это было понятно и глубоко трогало крестьян. Егор ходил в деревню смотреть, как живут китайцы. “Такие же люди” – сказал он, воротясь…»