Полная версия
Благословение имени. Взыскуя лица Твоего
И в нашей жизни есть забытый час веселия Премудрости, и в нем – зерно нашего знания о Боге. Зерно умирает, чтобы принести плод, и этот плод – вера – как рождение в Боге. Она несет в себе пусть стершееся, но веселящееся воспоминание об участии в пире, откуда мы зачем-то ушли. Премудрость, о которой мы не ведаем, предваряет наше существование. Она шепчет о том, что оно началось задолго до нас. Вот почему, едва выйдя из рук Божиих, мы первое время еще храним в себе их жар.
«В детстве все вещи казались мне одушевленными», – прочел я недавно в воспоминаниях одного православного епископа. Наши первые контакты с миром, которые кристаллизуются в нас, почти сливаясь с нашей личностью, станут определять затем и волю к творчеству. «Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением – и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой – больной)…», – это из Марины Цветаевой, ее голос узнается сразу.8 Всякая творческая новизна вырастает из сохранившегося в нас изумленного доверия, изначального добро зело. Нетворческих людей не бывает, как не бывает людей без детства, хотя большинству из нас удается отправить его в бессрочную ссылку, прижать его ко дну души до такой степени, что оно не смеет и всхлипнуть. «Я родом из детства», – говорил Сент-Экзюпери, как мог бы сказать всякий. Подобное происхождение вовсе не означает, что мы являемся в «разумную» нашу жизнь из некого умилительного облачка, превратившегося во взрослую слякоть. Это значит, что второй матерью моей стала память, а родиной – праздник творения. И когда-то они привели меня на земной круг, за которым, как за некой завесой, мелькнуло и тотчас отпечаталось во мне лицо Отца.
Тот праздник (который вовсе не охраняет нас ни от ушибов, ни ран, остающихся на всю жизнь) возвращает нас к памяти о начале, об устроении мира. Те, кому довелось жить в детстве истории, помнили об этом лучше. Гераклит говорит в одном из фрагментов: «Течение мира подобно ребенку, играющему в бабки, это царство ребенка». Художник ищет, как вернуться в это царство, складывая слова, образы, ощущения, словно разгадывая себя самого. «Разве судьба не сгусток нашего детства?» – спрашивает Рильке.9 Для взрослых оно остается местом, куда бездумно хочется убежать («как часто любимого вы обгоняли в беге блаженном неизвестно куда, на простор»10), или землей обетованной, откуда ведет путь к истоку, к первоначалу жизни, которая зачала нас.
Видишь, я жив. Отчего? Не убывают ни детство,Ни грядущее. В сердце моем возникаетCверхсчетное бытие.11Где хранится оно, то «сверхсчетное бытие» (überzähliges Dasein)?
Вспоминаю наши беседы с французским поэтом и мыслителем Клодом Виже (на конференции, посвященной мистике, в Тулузе, лет десять назад), иудеем по вере. «Быть евреем, – говорил он, – означает для меня возвращение к памяти о начале. Начало – это Тора. Памятью о ней, согласно одной из наших древних легенд, обладает зародыш во чреве, но на пороге жизни, когда ребенок рождается, проходит ангел и стирает все, что тот до этого помнил». Мы бы сказали, вслед за Иоанном Богословом, что начало – Слово, из которого вышло все видимое и невидимое. Быть христианом – значит хранить память о Слове, куда все должно вернуться. Впрочем, разве обрезание сердца (см. Рим. 2, 29), по удивительной формуле другого Апостола, не прививает нас к наследию Ветхого Завета, к его духовному стволу? Разве мы не дети Авраама, получившие в наследие веры и память о празднике творения и веселии пред лицем Отца? И не приоткрывается ли то Лицо за словами Христа?
Истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь (Ин. 8, 58).
Сохрани нас Бог от какого-то сентиментального или эстетического культа неких пеленочных, ясельных лет нашей жизни, ибо настоящее ее начало – всегда впереди нас. Переступив порог здешнего существования, мы оказываемся среди людей, орудий, предметов, окликаний любви Божией, бесшумно плещущей вокруг нас. «По крайней мере, в детстве что-то сверх былого за предметами скрывалось, и с будущим не сталкивались мы»12. Наша задача – донести это «что-то сверх» до конца, узнать тень Тайны, которая пронизывала нашу жизнь, услышать в нем Я есмь. Оно само скажет нам о себе, если мы не глухи к любви. Детство лишь открывает нам нечто за «былым», которое былым еще не стало, не загрузило память, когда оно было родом откровения, свободным от всякого прошлого. Господь пользуется детством, чтобы показать на минуту Свой мир, сокрытый в Нем и обещанный нам. До рождения – вопреки Августину, верившему в неистребимую заразу греха, заключенного уже в сложении двух клеточек, делающих человека, – зародыш проводит тайно свое несложившееся, нематериализованное время в том саду, откуда были изгнаны его родители. Когда он рождается, его никто не спешит прогнать, он вскоре уходит сам. Но уйдя, он всю оставшуюся жизнь будет искать, как ему туда вернуться. Если найдет, то станет святым.
Святость – это детство, дозревшее до самого себя, достигшее пажити Слова, вложенного в нас, сумевшее открыться вновь тем дарам Духа, которые были в детстве получены. Не в том дело, чтобы найти какой-то чудодейственный ключ к запертой наглухо шкатулке воспоминаний, в которой наше гипертрофированное я прячет от чужих глаз свою секретную сущность. Все секреты открыты в «царстве ребенка», в том преддверии Царства, которое прозревается всеми, хотя именуется и по-разному. Царство Божие распахнуто изначально для всех. Детство и святость – это, в сущности, единое призвание. О том сказано яснее ясного:
Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18, 3).
Это «как» в детях есть состояние, которое может длиться всегда, никогда не иссякнуть. Оно – как древняя фреска, покрывающаяся копотью, которая нуждается в непрестанном очищении. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите, – как сказано у Апостола (1 Фес. 5, 16). Живите под взглядом Божиим, осмелюсь добавить, – с царственной памятью о нем.
У нас, у взрослых, у несвятых, нет той памяти благодарения, от Царства Небесного нас отнесло куда-то вдаль, «в сторону этики». Над «этикой» не стоит превозноситься, она не приведет нас на небо, но не даст соскользнуть на путь тех, кому лучше было бы повесить камень на шею. Оглядываясь на наш мир, можно сказать: не так уж и мало. Но не с того ли должна начинаться «этика» взрослых, чтобы защищать ребенка повсюду, где дарованное в нем Царство оказывается под угрозой? Начиная со всякого ребенка и кончая тем, что живет в нас самих.
«Мы, – говорит также Климент Александрийский, – существовали уже прежде создания сего мира, потому что сотворение нас решено было Богом гораздо ранее самого сотворения нас, и следовательно уже ранее своего сотворения мы существовали в мысли Божией…»13 Из мысли Его в здешнее существование мы входим через тень Царства, дверью несведущей мудрости, еще не умеющей отличить Слова от Безмолвия, просто жизни и того, что «сверх». В каждом ребенке творение повторяется, потому что Господь рассказывает о Себе по-новому.
Кто мудр, чтобы разуметь это?Кто разумен, чтобы познать это? (Ос. 14, 9-10).III. Вымолвить: Бог
Родина слова
Нет замысла, какого б не вместилаЛюбая глыба мрамора. Творец,Ваяя совершенства образец,В ней открывает, что она таила.14Другой скульптор сказал: чтобы создать статую, я беру камень и отсекаю от него все лишнее. Тот, кто занимается ваянием из «камня слов», мог бы повторить нечто подобное. Так поэт берет неочищенную словесную породу из привычной языковой повседневности, в которой пребываем все мы, и убирает из нее то, что заслоняет первозданный, им найденный смысл. Чтобы высечь статую из словесной глыбы, он снимает с нее то, что пристало и налипло к ней после миллиона словообменов. Он просеивает слова в их потоке, фильтрует, отбрасывая все, что не относится к сокрытому образу, который каждый из нас смутно ощущает и носит в себе.
Он в глыбе поселен,Чтоб в тысяче градацийИз каменных пеленВсе явственней рождаться.(Б. Пастернак)Но кто этот смысл изначально определил, из какой породы высек? Кто зачал его в нас для будущего рождения? Самая точная, тонко организованная речь и черновики наших разговоров прибегают почти к одному и тому же словарю. Остается загадкой: как из словесной трухи и непроглядной пыли вдруг появляется и озаряет нас краешек той невиданной истины, которая связует человека и Бога?
Эта истина должна существовать еще до всякой человеческой речи, задолго до того верного, откликающегося ей слова, которое, улавливая ее, извлекает из темноты. Как будто кто-то «проявляет» ее как фотографию с каких-то негативов, хранящихся в моей памяти, в отпечатках, оставшихся на моем существе. Я узнаю эту истину как весть о самом существенном, знакомом издавна. Окружающий мир из хаотичного и «сырого» становится иным, освоенным, очеловеченным моим сознанием, откликающимся некой правде, которая заложена в нем в качестве первозданного сокрытого смысла.
Здесь, однако, начинается другая череда вопросов: в какой степени мое, схватывающее, впитывающее мир сознание принадлежит действительно мне? Откуда возникают все эти образы, которые я могу разделить с другими? Одни говорят, что они уже заложены в предыстории всякого человеческого я, в том дрейфующем континенте ассоциаций, воспоминаний, впечатлений, всего того, что мы отсняли глазами и впитали ушами в течение жизни. Другие же возражают, утверждая, что в я каждого из нас уже спрессовано целое общество. Так, восприняв религию от родителей, от доброй няни, от ангела, коснувшегося меня крылом, я говорю, что верую в Бога. Но что значит «веровать» во всей полноте и многозначности этого слова? Чувство, вложенное в верование, может быть, и мое, но разве слово «Бог» не принадлежит языку, традиции, исторической памяти? Стало быть, моя вера, мое призвание в том, чтобы дать заново родиться этому слову во мне?
Секрет этого рождения – в исполнении имени в нас. Имя исполняется, когда вводит нас в общение с Тем, Кто укрывает и раскрывает в слове Свое бытие. Настоящий вопрос должен быть поставлен так: исповедуя нашу веру, действительно ли мы входим в общение с Тем, Кто наполняет вселенную и пребывает в нас, оставаясь всегда по ту сторону всего, что можно помыслить? Ведь истинное общение возможно лишь между существами, которые находятся в каком-то, пусть отдаленном, духовном родстве между собой, сохраняют подобие друг другу, по-своему отражают друг друга в себе.
За века до Микеланджело и Родена мыслитель, известный Церкви под именем Дионисия Ареопагита, высказал нечто, что перекликается с их интуицией. «Наподобие того, как ваятели, вырубая из цельного камня статую и устраняя все лишнее, что застилало чистоту ее сокровенного лика, тем самым только выявляют ее утаенную даже от себя самой красоту»15. Итак, сокрыт ли действительно в нас образ слова, притязающего стать «сокровенным ликом» и даже самим присутствием Бога, как и утаенная красота этого лика?
Если попытаться добраться до той красоты, следует отправиться за ней по ее следам, устраняя всякую не-красоту, снимая с видимого покровы, которые утаивают невидимое. Ибо невидимое Его, – говорит апостол Павел, – вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы (Рим. 1, 20). То, что неизреченно в сущности Божией, мог бы, наверное, сказать св. Григорий Палама, становится доступным восприятию благодаря энергии имен, наполняющей собой тварные существа. Сотворив животных и птиц, Господь привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (Быт. 2, 19). Однако никакое имя не есть изобретение нашего мозга, созданное им из небытия. Подлинное имя есть открытие неведомой нам сущности, предсуществующей, сотворенной ранее и предназначенной к открытию. Человеку – до грехопадения – был дарован и мир невидимый, чтобы он мог извлекать из него «сокровенный лик» тварей, запечатленный в имени, помысел или замысел Божий о словесной сущности вещей. Однако сокрытый образ их может приоткрываться и после грехопадения в повседневных словах. Имя-слово несет свидетельство о душе живой или «личности» всякой твари, приведенной к человеку, или вещи, созданной им. И энергия общения, вернее, тайна причастия возникает между моей личностью и сотворенной вещью, а через нее – и между мной и Творцом. К Нему, впервые открывшему Себя как Тот, Кто есть, человек может подняться по лестнице имен вещей существующих. Они, вещи, выявляют свою словесную природу, предоставляя человеку, первенцу из людей, Адаму, неистребимому в нас, досказать главное – образ каждой вещи, приоткрывающийся в имени.
Быть может, мы здесь для того,чтобы сказать: «колодец», «ворота»,«дерево», «дом», «окно».Самое большое – «башня» или «колонна».Чтобы, сказав, подсказать вещамсокровенную сущность,неизвестную им.16Сущность вещей доверена Творцом человеку и облечена в имена, которые озвучивают ее. Любые слова («колодец», «дверь»…) взывают к утаенному в них образу, к лику, запечатленному на них, к своему тождеству с вещами, в конечном счете к изначальной человечности, готовой всегда заговорить, «высказаться». Всякое имя подобно ответу на неслышный зов. Оно искрится забытой истиной, промыслом Божиим или изначальным призванием, предпосланным этой вещи. Имя – путь, который ведет нас к началу всего сотворенного (Богом или человеком), обладающего своим языком, желающего выговориться через нас.
Здесь время высказыванья,здесь родина слова.Произнося, исповедуй.17Слово, силой которого всякое произнесенное, откликающееся Творцу имя общается с сущностью вещи, заключает в себе энергию «исповедания» вещей, которое совершается через нас. Когда мы произносим «дерево» или «река», не выдаем ли мы друг другу секрет, который Бог вложил в них, как и в нас? Он заключил нас в общение друг с другом, и секрет Его – на устах у всех, тот секрет, что движет солнца и светила.
«Тот, кто не любит деревьев, не любит Христа», – сказал Нектарий Эгинский, греческий святой начала прошлого века. Не сумел ли он разглядеть за деревьями тень Иисуса? Деревья «исповедуют», что грехопадения не было среди них, что не их выгнали когда-то из рая. Можно воспринимать чудо всякого дерева, «не веря воскресенья чуду» (как заметил Г.С. Померанц, такой была вера Альбера Камю, впрочем, не только его), неся в себе неутоленную ностальгию по «небывалости вселенной» или по вечно раскрывающейся новизне жизни, проглядывающей за деревьями.
Мне часто думается —Бог Свою живую краску кистьюИз сердца моего извлекИ перенес на ваши листья(Б. Пастернак).Ибо и цвет – имя. Разве не то же самое можем сказать мы об именах дорог, колодцев, лиц? Или о языке морей, облаков, тончайших инструментов, изготовленных человеком? Как не вспомнить об именах, улавливающих облик человеческого тела, передающих рисунок улыбки, повадку зверя? Они выписаны цветами дыхания Божия, из реки Его, которая течет в моих жилах. Путь к ней проходит через каждое из имен. И не надлежит ли нам обратить слух к любви, которой веет от них? Всякая любовь отмечена знаком причастия и пробуждения памяти. Некогда я оставил страну, в которой я был на ты со всем творением. Я мог сказать Ты, даже не зная Тебя, благодаря вещам, сотворенным Тобою для меня, к которым Ты дал мне прикоснуться, которые позволил созерцать, а затем и творить заново из образов, дарованных мне, озвученных (или выписанных) Твоим Словом.
Правда, между именами сущего и их сутью не существует подобия (о чем предупреждал еще св. Василий Великий). Подобия нет, но имена, данные человеком, оставляют свою печать, как бы оттиск на них. По ступенькам первых слов-оттисков, немногих, но воспринятых в качестве небывалого дара, можно двигаться к Тому, Кто приносит их мне: от дерева к траве, от ребенка к женщине, от неба к тому, что не вмещается небом. Этот путь ведет к Тебе, Слову, Лику, Спасителю, Тому, Кто спрятан в сердцевине всякого слова, которое мы по Твоему благословению открыли. Самые простые слова образуют алфавит, которому Господь научил нас. И за звучанием всякого слова не слышится ли непроизносимость тайны Отца?
«Живая вода говорит во мне, взывая изнутри: иди ко Отцу», – писал св. Игнатий Антиохийский на пути к мученичеству.18 К Отцу несет меня поток некогда произнесенных имен, вытекающий из рая. Эти слова были совсем юными и уже вполне созревшими. От них исходила энергия Того Художника, Который создал смысл их прежде произнесения. Когда они были сказаны, каждая вещь, которой они касались, откликалась: вот я! Всякая тварь говорила: «Посмотри на меня, прикоснись ко мне. Поговори со мной, дай мне имя твоей любви. И научи меня говорить!» Всякое слово заключало в себе весть совершенно особую, личную, и Бог ходил во время прохлады дня (Быт. 3, 8) среди этих вестей. Не записана ли тайным шифром история Адама в Эдеме на том языке, на котором мы разговариваем?
Поток воды живой орошает мир вокруг нас и шепчет нам что-то весной и летом, зимой и осенью. Та вода наполняет каждое слово подлинностью, когда мы открываем ее исток. Как только этот исток открыт, человек становится дверью, устьем, через которое живая вода омывает все бытие. «Человек – пастух бытия», – говорит Хайдеггер в «Письме о гуманизме». Если же мы захотим выразить это более точным, существенным образом, не прибегнем ли мы к именам, которые Иисус избрал для себя? Я – дверь овцам. Я – пастырь добрый. Я – источник воды живой.
Бог наделил Адама способностью схватывать и обозначать первоначальную красоту мира свободными человеческими именами. Однако самым большим из Его даров была способность к раскрытию собственного Его имени. Оно дано нам с самого начала. Дано в памяти, в интуиции, в речи, сокровенном лике, утаенной красоте, которая поджидает нас всюду. Это имя нужно уметь найти на забытой родине слов. Ибо каждое приближение к имени Божию ведет нас к истоку непостижимой, словно скрывшейся красоты, растворенной вокруг. Эта красота пребывает с нами всегда, хотя приоткрывается изредка. Когда мы находим ее следы, в нас просыпается горечь, что мы пришли слишком поздно. Время встречи с ней всегда позади, но и по неизреченной милости всегда впереди – в нас самих.
Блаженный Августин был одним из тех, кто, приблизившись к ней, открыв ее в себе, сумел исповедать за всех нас:
«Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я – был внешним и там искал Тебя, в этот благообразный мир, Тобой созданный, вламывался я, безобразный! Со мной был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал меня мир, которого бы не было, не будь он в Тебе. Ты позвал, крикнул и прорвал глухоту мою; Ты сверкнул, засиял и прогнал слепоту мою; Ты разлил благоухание Свое; я вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я отведал Тебя и алчу и жажду; Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем».19
Приглашение, вырезанное на камне
Спросим: каков первый знак нашего существования на земле? Восприимчивость к неизвестному. Какое открытие мы делаем прежде всего? Большинство из нас, те, у кого есть мать, обретает ее по взгляду, по рукам, по голосу, по звуку его, который несет в себе какой-то запас уютной, живой теплоты. Невесомое вещество звука слетает с материнских губ, касается нас, исчезает, возникает и скрывается вновь. Но скрывается не навсегда и недалеко, от многих ласковых незаметных касаний оно делается неотъемлемой частью нашего рождающегося я. Это срастающееся с нами звуковое тело, становящееся в нас и плотью, и смыслом, зовом, укором или побуждением, словно зацепляет за все окружающие нас предметы, вводит их в орбиту нашего существования. Каждая из вещей получает свое наименование, обретает лицо, прежде всего потому, что лицо есть у нас, потому что у нас есть имя.
Имя – универсальное средство общения, в котором происходит непрерывный обмен между словесной формой нашей вести и содержанием, которое в нее вложено. Так, в русском языке можно найти десятки игровых ситуаций, в которых наше имя ведет игру всерьез и в шутку, принимая или посылая другим любовь, иронию, нежность, фамильярность, угрозу, презрение, почтение с оттенком презрения, чувство дистанции с завистью, зависть без дистанции, упрек, мольбу, суд… Обращаясь к человеку по имени, можно обещать ему бессмертие или приговаривать его к смертной казни в сердце своем, но тем же именем можно тешить и пеленать его, как младенца, облизывать, как кошка котенка, можно отдавать приказы, передавать нечто по секрету…
И потому имя, которое носим, не просто болтается у нас как солдатский номерок на шее, оно по-своему впитывает в себя все, к чему прикасалось, наполняется воздухом, в котором носилось и произносилось. Мы живем со всеми вариациями наших имен, сохраняем их в памяти, ощущаем их как домашнее тепло, в котором оживает внезапно все, что с ним когда-либо происходило. С годами мы как бы обрастаем собственным именем, которое растет медленно, как куст на земле нашей жизни. Оно может стать мудрым как Конфуций, распутным как Казанова, кряжистым как пахарь на неплодной земле, сжимающим вам горло как Малюта, намоленным как обитель отшельника. Оно словно ручеек, по которому в нашу память перетекает обступающая нас новизна мира, оно – как малое ядро нашего существования, в котором готова уместиться вся человеческая вселенная.
Моисей! Моисей! – позвал Голос из горящего куста, и человек отозвался Голосу: вот я (см. Исх. 3, 4). Ответ означал: вот он я в слове, которое заставляет меня обернуться, обнимает мое все, что есть я. Но не только мое. Откликнувшись, я утверждаю и бытие Голоса, а за ним и реальность непроизносимого, непостижимого Сущего, открывающегося в самоочевидности Того, Кто говорит о Себе: «есмь». Голос из куста определил, окрасил собой существование, так же как и само имя Моисея. Оно стало средством связи, устойчивым контактом с этим безымянным и обжигающим Присутствием, войти в которое можно было лишь через очищение себя и собственного имени. Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая, – говорит Господь (Исх. 3, 5). За всяким буквальным смыслом Библии теснится, набегая друг на друга, неисчислимая череда иносказаний. Не сандалиями, но голыми ногами должен ты касаться Господней земли, стоять на ней с обнаженным сердцем, с именем, произнесенным Голосом из куста, и оно уже не должно более смешиваться с житейскими кличками. Ибо все Десятисловие, за которым Закон и пророки, а в них сам огонь Неопалимой купины, будут даны «другу Божию», коего Бог позвал из огня.
Позвал, стало быть, избрал и освятил Своим голосом, ибо имя Моисея, через которое Господь вошел в общение с избранным Им народом, как и всякое имя, каким бы ни было оно случайным, несет в себе очаг, куда может сойти огонь с неба и поселиться в нем. Имя – точка, в которой мы пересекаемся с миром, окружающим нас, место встречи меня и Сотворившего всех нас, ибо Он всегда выбирает язык, который нам более всего внятен, тот, что глубже всего врезался в нашу память, потому что Он окликает нас именно из той глубины.
Однако Бог приготовил для нас иное, «неслучайное» имя, которое Он держит до времени в секрете. Иногда Он оставляет его на нашем пути, чтобы мы сами нашли его, а иногда прямо указывает на него, когда имя человеческое связано с миссией, которую надлежит исполнить. Бог же сказал [Аврааму]: именно Сарра, жена твоя родит тебе сына, и ты наречешь ему имя: Исаак; и поставлю завет Мой с Ним заветом вечным [в том, что Я буду Богом ему и] потомству его после него (Быт. 17, 19). Имя сына указывается и Захарии, отцу Иоанна Крестителя (Лк. 1, 13); имя грядущего в мир Спасителя провозглашается и при ангельском приветствии Пресвятой Деве (Мф. 1, 21).
