Благословение имени. Взыскуя лица Твоего

Он всегда выставляет впереди себя мысль, которая иной раз донимает нас даже во сне. Мы знаем себя только в отражении мысли, и потому, не слышав о Декарте, мы живем, завороженные формулой: «Я мыслю, следовательно, существую», приказываю себе ходить по земле, значит, земля чувствует достоверность, весомость моего бытия. Даже оспаривая эту логику, отчаянно воюя с рационализмом, мы едва ли часто ставим перед собой «основной вопрос философии»: кто же это сей господин, называющий себя я? Это живое я, искрящееся мыслями, откуда оно берется? Имеет ли оно местожительство и каков его адрес? И сама мысль не подобна ли золотой рыбке, служащей у кого-то на посылках, а разум не похож ли на слугу, отправленного в дорогу с неким зашифрованным предписанием? И действительно, не спрятан ли в нашем сознании шифр какой-то иной вести? И все дела наши, как овеществленные мысли, не выступают ли знаками чего-то иного?

Предположим, что «иное» существует, что же оно такое? Вопрос, впрочем, не нов, на него уже дано немало ответов. Иное, изначальное, то, что рождает образы, смыслы, решения, бродящие и твердеющие внутри нас, – это, скажем, общество со всей его системой воздействий и принуждений. Социальная среда, впитываемая всеми порами, внедряется в нас бесцеремонно, хоть и не всегда слышно, наущением, рыком, голодом или лязгом цепей, отдает нам приказы, которые становятся нормами поведения или идеологическими схемами, ведущими за собой наше я. Другой ответ: иное – это кладбище вытесненных желаний, куда сбрасывается все, что отсекается верхним культурным слоем сознания, и оттуда, из подполья, оно правит свой костюмированный бал. Сплющенные инстинкты надевают маску благодетелей человечества, загнанные в угол комплексы проецируют себя в виде Высшего Существа. Оба антропологических проекта, по виду соперники, по сути соратники, исходят из представления о человеке как о существе, беспросветно замкнутом в себе самом. Намереваясь раскрепостить его, сделать хозяином своего «иного», они, по сути, несут в себе начало беспощадного подавления. Пытаясь заполнить собой весь внутренний объем человека, его знание о себе, они вынуждены отсекать от него все то, что не открывается их ключом. Потому что этот ключ, как бы ни старались его подделать, никогда не подходит к замку той двери, за которой обитает настоящее наше я, или тот, по слову Апостола, сокровенный сердца человек (1 Пт. 3, 4), скрывающийся в глубине нашей мыслящей и чувствующей природы, но остающийся для нас радикально «иным».

Библия ищет начало этого «иного» в сердце человека, которое есть знак, символ, соединяющий в себе две реальности: плоть и дух, землю и небо. И больше чем небо, ибо только сердце может приютить в себе Того, Кого не вмещает и небо небес (3 Цар. 8, 27). При этой встрече исчезают всякие пространственные категории, потому что Тот, Кто превыше небес (Иов. 11, 8), может быть столь мал, что даже во внутреннем пространстве человека, казалось бы, не столь уж и безмерно великом, мы не найдем географически точного места Его пребывания. Мы знаем уверенно: все, что мы носим в себе – интуиции, взлеты чувств, волны памяти – не Он. Мы убеждены: все, что мы можем уложить в мысль или заключить в образ – тоже не Он. Но если небеса проповедуют славу Божию (Пс. 18, 2), то и в каждом из нас, из-под глыб, завалов, паутин греховности может открыться «умное небо», сложиться образ абсолютно иного, того, что нам не принадлежит. Это «не принадлежащее нам» входит в нас и «заземляется», оплотняется в сердце, духовном и физическом центре нашего существования, откуда исходит все человеческое во всех его проявлениях.

«Человек бесконечно превосходит человека», – говорит Паскаль, поскольку начало его – в том «посещении Божием», которое несоизмеримо ни с чем человеческим. Так, всякая мысль рождается из предваряющего ее внутреннего звучания, как бы подсказывается словом, которое «настраивает» наше существо. Эта настроенность предшествует мысли и даже тому, что мы интуитивно обозначаем «душой». Она возникает в споре или согласии с тем Иным, которое неотъемлемо от нас. Мы живем, не замечая этого, во внимании и противлении Богу Живому… или к Его недремлющему противнику. Сердце есть «поле битвы», как вслед за святыми Отцами угадал Достоевский, то есть область вынесения решений, и человек обладает в ней полной свободой выбора, которой он ежемгновенно пользуется, ничего даже не делая, лишь мысля, вспоминая, существуя.

Жизнь в Боге означает сознательное пользование свободой, прозревающей к Его присутствию, открывающей слух к Его голосу. Свобода всегда заключает в себе возможность делать со своим слухом и зрением все, что мы сочтем нужным. И потому идея жизни, обходящаяся без Бога, иногда достаточно зрячая, чтобы увидеть, что существование намагничено некой энергией, бывает готова «восславить» дар свободы почти как проклятие. В сущности, мы приговорены к свободе, как говорит Сартр, и если попытаться заново прочитать эту мысль, мы убедимся, что речь идет именно о приговоре оставаться лицом к лицу с Тем, Кто, будучи внутри нас, остается радикально Иным. Чаще всего мы предпочитаем уклоняться от этой прямой встречи как с Богом, так и с Его противником, пытаясь остаться «над схваткой». Самое распространенное явление в человеческой истории – «бегство от сердца», по аналогии с «бегством от свободы», если вспомнить знаменитую формулу Эриха Фромма, хотя и совершенно в другом смысле. Но побег никогда не удается, потому что никакой человек не в силах освободиться от того сокровенного, пребывающего внутри него, где живет Невместимый небом небес, не желающий его оставлять…

Это «со-пребывание» означает, что Бог не остается прикованным к месту как некий сторонний наблюдатель. Это означает, что, существуя как Слово, Он не может в нас молчать. Будучи началом движения и самой жизни, Он не останавливается в Своем поиске и завоевании каждого сердца. Об этом поиске – с Его стороны, а вслед за тем и с нашей, человеческой, – свидетельствует опыт святых всей Церкви, как на Востоке, так и на Западе. Свет истинный, который просвещает всякого человека (Ин. 1, 9), не гаснет после нашего рождения, но живет во всяком, кто им просвещен. И мы на свой лад как-то откликаемся ему даже тогда, когда хотим его затоптать. Искра его вызывает в нас тоску об утраченном и вновь обещанном рае, и любой из людей, верующий или нет, хочет, чтобы это обетование исполнилось. Мы идем за ним, иногда вслепую, но иногда следуя тем знакам, тем заповедям воспитания сердца, которыми Бог одарил нас. И если наш путь верен, Он Сам рано или поздно выходит нам навстречу. «Господь ищет сердце, полное любви к Богу и ближнему, – говорит святой Серафим Саровский, вторя Книге Притч, – ибо сердце человеческое – престол его. Сын мой, дай мне сердце твое, и я дам тебе все остальное, ибо в сердце человеческом все Царство Божие».

И все же Царство это остается хоть и близким, но неразведанным и непознанным. Оно в нас, но оно иное и бесконечно далеко. Бог к нам ближе, чем мы сами к себе, как говорит бл. Августин, пусть так, но Он – за стеной. Как будто Он заперт в клетку. Эта клетка тоже изготовлена из «материалов» или решений сердца, извергающего из себя злые помыслы, убийства, прелюбодеяния… (Мф. 15, 19), но чаще всего скуку, пустоту и томление духа. Помыслы обладают особой природой, они меняют летучую, звуковую субстанцию интеллекта, гудящего, как улей, и превращают ее в тяжелый, жесткий, окаменевающий пласт нашего существования. Через него уже не пробиться никакому зову и свету, его можно расплавить лишь огнем. Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! (Лк. 12, 49). Конечно же, не костры обещает зажечь Иисус, Его желание в том, чтобы наше сердце коснулось пламени, способного уничтожить стену, отделяющую нас от Него. Пламя – это Он Сам; пожирая злые помыслы, оно делает наше сердце блаженным, зрячим, зрящим Бога внутри себя, в своей «клети», в сокровенно-Ином. Его жар освобождает Бога из заточения и тем самым отпускает и сердце на свободу. «Чистое сердце» – то, где Бог действует свободно; освященное именем Иисуса, оно становится знаком реального присутствия, таинством абсолютно Иного под видом всецело человеческого.

На христианском Востоке приближением к этому таинству стала практика молитвы Иисусовой. Ее текст и смысл – в призывании имени Воплощенного Слова, ее секрет – в поиске внутреннего человека. Что происходит с сердцем тогда, когда ему удается «разбогатеть» этим именем? Слово начинает биться в нем, соединившись с его ритмом; молящийся как бы становится потоком слова-имени, которым, ему кажется, он может управлять, как говорят, «устроиться с Богом». Многими усилиями накопив в себе «Иисуса», человек взывает к Нему: «Прииди и пребудь со мной, я сделал все, чтобы приготовить Тебе достойное место, принес покаяние, исповедал грехи, не усомнился в вере». И слышит ответ: «Ты говоришь. Но та дверь, в которую ты хочешь войти, все еще плотно закрыта, она открывается только изнутри». Приближаясь к концу пути, хотя и не видя конца, человек говорит: «Труды мои, видимо, пропали даром, я еще не знаю, что такое молитва сердца. Возьми только из меня сердце каменное, как ты обещал пророку, дай мне сердце плотяное» (см. Иез. 11, 19). Мы не ведаем того дня или часа, когда Господь приклоняет ухо к нашему шепоту. Но вот однажды дверь приоткрывается, сокровенный человек выбирается из темницы. Мы узнаем в нем Того, Кто был с нами всегда. Икона Его во всех одна, но каждый должен обновить ее своими красками и чертами. Его имя становится эхом каждого лица, звука, слова, предмета. Плотью сердца – как о том говорит опыт святых – одевается весь видимый, весь звучащий мир вокруг нас.

«…я стал отчасти понимать сокровенный смысл Слова Божия, – читаем в «Откровенных рассказах странника», – мне начало открываться, что такое внутренний потаенный сердца человек, что истинная молитва, что поклонение духом, что царствие внутри нас… Когда при сем я начинал молиться сердцем, все окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: древа, травы, птицы, земля, воздух, свет, все как будто говорило мне, что существует для человека, свидетельствует любовь Божию к человеку и все молится, все воспевает славу Богу. И я понял из сего, что называется в Добротолюбии «ведением словес твари», и увидел способ, по коему можно разговаривать с творениями Божиими»3

«Потаенный человек» отверзает наш ум к разумению Писания и языка твари. Мы вступаем в область сердца как в мастерскую Бога, где совершается невидимая Его работа по спасению каждой души и через нее всего отраженного в ней космоса. Так осуществляется призвание к царственному священству – в причастии ко всему, откуда Бог окликает нас. В сердце, которое Бога узрит, потаенное становится преображенным, скрытое, иное – богочеловеческим.

Рана, которая делает нас людьми

И боролся Некто с ним до появления зари, – читаем мы в книге Бытия. Каждого из нас эта книга делает свидетелем той космической литургии творения, которую Господь до сих пор совершал один. Он говорит: Да будет свет. И стал свет. Во свете Он творит человека – для того ли, чтобы видеть его лучше или быть видимым Самому? – однако после грехопадения свет как будто отодвигается, но не исчезает окончательно, уступая на время место мраку. Впрочем, и сама тьма отныне кажется лишь ночным одеянием света… Господь наводит на землю потоп, заключает завет с Ноем, призывает Авраама, избирает Иакова…, делая каждое из этих «посещений» зеркалом Своей покоряющей славы. Но вот внезапно цепь теофаний прерывается. Сотворивший небо оставляет Свое могущество и, словно зажав в руке исходящий из Него свет, прячется в ночи, скрывается в анонимность. Он приходит как «Некто», Незнакомец-Ангел, зачем-то вступающий в изнурительную борьбу с тем, кого Сам выбрал, на ком сам недавно остановил отеческий взгляд.

Он борется на равных и, похоже, вовсе не собирается одерживать победу над перстью земной, черепком глины, который мог бы рассыпаться от одного взгляда, не то что прикосновения. Более того, Тот, кто вступил в борьбу, кажется, даже не в состоянии ее завершить. Он хочет лишь оставить след от этой памятной рукопашной схватки. И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда Он боролся с ним. И сказал ему: отпусти Меня, ибо взошла заря (Быт. 32, 25-26).

С самого начала Библия обращается к нам на языке событий, которые так укореняются в нас, будто становятся частицей нашего бытия. Рассказ о ночной борьбе по-своему завораживает; перед этой сценой мы не чувствуем себя сторонними наблюдателями; ее действие разворачивается где-то рядом, в нас самих. Мы ощущаем смутный гул схватки, сплетение тел, глухую борьбу под трепещущими деревьями, и ее напряжение как будто передается нам… Что в конце концов происходило там, тысячелетия назад, у потока Иавока? Почему Господь вдруг отказался от Своей силы, явив Себя в Вефиле (видение лестницы, уходящей к небу, – Быт. 28), так странно и неожиданно «воплотился» до Воплощения, снизошел до роли ночного агрессора? Что за истину захотел Он открыть из мрака? Какое откровение решил передать человеку в этой изматывающей борьбе в полусне?

Сон (потому что мне думается, что эта борьба происходила тогда, когда Иаков не вполне владел своим разумом, был, как говорят, «вне себя», но не от какой-либо страсти, а от ошеломляющей близости Божией) обезоруживает нас, обнажает «внутренность», по выражению псалмопевца, высвобождая те силы, которые она хранит в себе без нашего ведома. О каких силах мы говорим? Едва речь заходит о брожении неведомых энергий в человеке, мы чаще всего вспоминаем о его подсознании с докучливым наследием неукрощенного «низа», ставшего законной собственностью психоанализа. Однако и духовный «верх» нашего я, также живущий по своим, не ведомым нам законам, не в меньшей мере ускользает от контроля разума. Все знают, что ночь открывает наше сердце для нападений врага, но вместе с тем делает его и более гостеприимным, восприимчивым к присутствию Божию. Сон обнажает борьбу, о которой мы не ведаем, не помним, не желаем знать днем. Бодрствующая мысль сама направляет луч света, что-то выхватывая из темноты, что-то оставляя в намеренном неведении или полузнании.

«Все это не столь уж и важно, – уговаривает она себя, задвигая в безопасную тень то зло, которое мы совершили, – здесь не о чем особенно беспокоиться». Но, засыпая, мысль перестает быть хозяйкой над собой, ее «тело» внезапно слабеет, становится слишком легким и детским, чтобы передвигать в нужном логическом порядке весомые привычные аргументы, и тогда из тени выступает другое – «чудное» как Имя – знание. Нередко оно вступает в борьбу с той дневной, уравновешенной, успокаивающей убежденностью, принимается оспаривать ее, судить, будучи при этом бесконечно более слабым, но при всей «летучести» своей неодолимо настойчивым. Его настойчивость оставляет отпечаток в действующей нашей памяти, и мы начинаем сознавать, что у нас есть свидетель или обвинитель, подстерегающий нас, показаниям которого нам нечего противопоставить. Этот зародыш знания, явившегося из ночи, подобен якорю, брошенному в наше подсознание и цепляющемуся за корень того, что вечно в людях…

«Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе, подобно искре, и свет, и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестью, а она есть естественный закон» (Авва Дорофей. Поучение третье. О совести). Совесть неотделима от нашей человеческой природы, будь она верующей или безбожной, ибо в самой ее глубине мы обнаруживаем присутствие как бы посторонней силы, действующей в нас и чаще всего против нас… Даже и ночью учит меня внутренность моя (Пс. 15, 7), и вместе с тем это знание приходит откуда-то извне, со стороны того Незнакомца. Оно кажется более чем личностным и в то же время предпочитает остававаться анонимным. Ни оно не может отделиться от нас, ни мы не в силах освободиться от него, и, принимая болезненные удары, мы бесконечно нуждаемся в нем.

Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня, – говорит Иаков. В этой борьбе ни одна из сторон не хочет одержать победу. Бог повреждает состав бедра человека – не для того ли, чтобы он не сумел далеко убежать от Него? – но человек вовсе и не собирается убегать, он не хочет отпустить Бога без Его благословения. Ты боролся с Богом, – говорит Господь Иакову, но разве его борьба велась не ради того, чтобы быть с Богом, получить от Него частицу Его благой силы, которая могла бы наполнить собой нашу немощь (ср. 1 Кор. 12, 9)? Богоборчество есть форма нашей тоски или ревности по Богу, причиняющему нам боль, но и эта боль становится для нас благодатным даром.

Богоборчество присутствует и в совести, которая есть образ богопознания. Совесть обнаруживает себя, когда две части нашего существа, словно два соперника, наносят чувствительные удары друг другу. Связь между ними настолько тесна, что их невозможно расчленить. Но где здесь человек, а где тот ночной Посетитель? Первый одерживает верх и расширяет границы возможного, которое становится более вместительным или более сообразным с «веком сим», но эта победа ему оказывается не нужна. Одерживает верх «Некто», и тогда наша совесть выступает в роли обвинителя, становится «судьей неподкупным» (св. Иоанн Златоуст) или «кающимся судьей» (Альбер Камю). И тогда нас будит вопрос: Кто Ты, борющийся со мной? И почему, несмотря на рану, которую Ты мне наносишь, я не хочу, чтобы Ты оставил меня? Почему я не могу жить без Твоего благословения?

Открой мне Твое имя

За вопрошанием об имени стоит требование, которое Иаков словно не решается высказать: «Открой мне Твое лицо». Открой сейчас, немедленно, пока я борюсь с Тобою. Но имя, которое он узнает, лицо, которое увидит, может быть, откроются лишь там, где Ты будешь повсюду. Теперь же, во время борьбы, он изо всех сил старается припомнить и то и другое, ибо имя он где-то слышал и когда-то видел лицо. Однако уже в первом поколении после Адама познание Бога – в имени и лице – словно ушло в неразмыкаемую тень, стало как будто внешней и отстраненной силой, «свернувшейся» в заповедях, четких, жестких, не подлежащих обсуждению. Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим. Не делай себе кумира. Не произноси имени Господа, Бога твоего напрасно. Не убивай…

Но закон, естественный или дарованный сверху, есть только раковина, несущая в себе изначальное Слово. После Воплощения оно заговорит прямо, от лица к лицу, из глубины к сердцу. До того, как стать зовом и обетованием, возвестившим о себе из пылающего куста, Господь откроется в радуге глазам Ноя, станет голосом, столь непререкаемо заговорившим в Аврааме, возглавит лестницу Ангелов, представшую в видении Иакову, и наконец явится ему же ночным загадочным Противоборцем. Ни в коей мере не подвергая сомнению физическую реальность этих откровений, мы можем толковать их и как внутренние события, которые некогда совершились и продолжают происходить внутри человеческой природы, сотворенной – стоит ли напоминать об этом? – по образу и подобию Божию. В этой череде откровений вырисовывается таинственный путь к воплощению Слова, просветившего всякого человека, вписанного в его сердце, наделившего его свободой слышать его или быть глухим, повиноваться ему или вступить с ним в борьбу. Мы сами определяем границы участия Бога в нашем существовании. Однако закон – или тот Гость, Который часто является к нам без спросу, – также обладает свободой нарушать эти границы, переходить их, чтобы вступать с нами в борьбу, как Безымянный Иакова. Не такую ли борьбу, происходящую анонимно, в ночи духа имеет в виду и ап. Павел, когда говорит о тех, кто не знает закона: Ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую (Рим. 2, 14-15).

Закон – это не просто «остывший кратер», откуда некогда изверглось раскаленное слово Господне, и не «пересохший канал» (Карл Барт), в незапамятные времена заполненный живой водой, ибо там, где Бог однажды прошел, Он остается. Закон – скорее Его первая остановка в человеке, святилище, где все еще требуются жертвы. Закон прячет себя, открываясь, являет свою мощь, отступая в тень. Он есть поврежденный состав бедра у Иакова или жало в плоть (2 Кор. 12, 7) апостола Павла, та рана, от которой мы не хотим исцелиться. Ибо только благодаря ей мы суть те, кто мы есть. Закон – источник очищения, он причиняет нам ту боль, которая возникает на пороге будущего века, перед его судилищем, когда… Бог будет судить тайные дела человеков через Иисуса Христа (Рим. 2, 16).

Св. Иоанн Златоуст уподобляет совесть чувству стыда, которое испытывал нагой человек перед Господом в раю. Но не заложена ли в этом чувстве некая связь, соединяющая их? Разве Царство Божие уготовано лишь для прилично одетых, твердой походкой прошедших по земле людей, которые никогда не стыдились Бога, не вступали в борьбу с Ним, не слышали Его голоса?

И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь (Быт. 32, 27-28). Израиль, тот, кому будет дан закон, откуда выйдет Мессия, которому явится Слово, выходящее из закона и самой жизни… Работа совести постепенно изменит сущность человека, сделает его богоборцем Божиим, и Слово, которое заговорит с ним лицом к лицу, преобразит Израиль в Церковь. Подзаконные (1 Кор. 9, 20), те, кто отбывает наказание, наложенное совестью, будут освобождены, искуплены и преображены в Имени Божием, которое одно только нужно для спасения…

«Благословенна вина, – восклицал бл. Августин, – даровавшая нам такого Искупителя!» Мы вправе переиначить это восклицание: «благословенна рана, одарившая нас познанием Бога в совести!» Она подобна соли, спасающей нашу плоть от гниения, или той горькой воде, которая способна утолить нашу жажду лучше любой другой… Но эта горечь входит в состав «вкуса» человека, и, наверное, те, кто лишен этого привкуса, лжесловесники, сожженные в совести своей (1 Тим. 4, 2), сделанные из непроницаемой, твердой, неранимой породы, уже не относятся к семье человеческой.

Есть ли определение у совести? Обжигающая нас память, перекличка мыслей, оспаривающих одна другую, голос, стучащий в сердце, истина, которая требует очной ставки, но прежде всего радостное приготовление к непредставимой встрече, когда мы, подобно Иакову, сможем сказать: Я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя (Быт. 32, 30)…

Когда Лицо откроется всем

II. И увидел Бог…

Источник Живого, Видящего меня… 4

И увидел Бог, что это хорошо (Быт. 1, 25). То, что мы назвали бы сегодня «диалогом» Творца с творением, начинается со взгляда. Взгляд Божий, радуясь, дает благословение всей твари. Ибо Им создано все, что на небесах и что на земле… (Кол. 1, 16), и то, что создано, охвачено Его видением. И когда Господь на шестой день творит человека по Своему образу и подобию, Он дарует ему образ Своего видения и подобие слуха, дабы каждый из людей мог внимать Его слову и встречать Его взгляд. При этом, чтобы видеть Бога, как Он есть, даже необязательно обладать зрением телесным, ибо Он дает уразуметь Себя внутреннему, дарованному нам при творении зрению, услышать – сокровенному слуху. Всему, что человек слышит и видит, он дает имя, которое становится первым контактом между ним и Творцом, тем началом общения, из которого затем вырастает то, что мы называем «религией». Завет с Богом заключается через слух, зрение, сердце. Инициатива такого завета – всецело в руках Божиих, однако он должен быть принят и утвержден человеком.

Так был заключен завет с Агарью. Агарь стоит в стороне от царского пути, ведущего от Авраама к Исааку, от Иакова через множество родов к Воплощению Бога-Слова. Притесняемая Сарой, она бежит в пустыню, где Ангел Господень находит ее у источника воды. Здесь она получает один из самых удивительных даров Божиих – знание о том, что она увидена и узнана Им.

И сказал [ей Ангел Господень]: Агарь, служанка Сарина! Откуда ты пришла и куда идешь? Она сказала: я бегу от лица Сары, госпожи моей. Ангел Господень сказал ей: возвратись к госпоже своей и покорись ей. И сказал ей Ангел Господень: умножая умножу потомство, так что нельзя будет счесть его от множества. И еще сказал ей Ангел Господень: вот ты беременна, и родишь сына, и наречешь ему имя Измаил, ибо услышал Господь страдание твое. Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него; жить будет он пред лицом всех братьев своих. И нарекла [Агарь] Господа, Который говорил к ней, сим именем: Ты Бог, видящий меня. Ибо сказала она: точно я видела здесь в след видящего меня. Посему источник тот называется: Беэр-лахай-рои [Источник Живого, видящего меня] (Быт. 16, 7-14).