Осколки

Дверь открыла девица лет двадцати пяти. Пухлые губы в ярко-оранжевой помаде стонали: «Целуй меня!» – это первое, что бросалось в глаза. Округлые плечи и вываливающиеся два шара были охвачены чёрной прозрачной, переходящей в ажурный гипюр, материей. Декольте явно служило неприличному назначению, больше открывая, чем закрывая, а рукава были из того же гипюра, но в крупную сетку.

Мадемуазель ждала своего господина в боевой готовности, и в голосе звучала вежливость вышколенной содержанки. В словах слышался акцент то ли рязанской, то ли ещё какой деревни.

Я ушла, оставив предписание. С таким же успехом можно было оставить пустой лист.

Потом я видела, как припертая к стене в подъезде мадемуазель в норковой пелерине, изнемогая от наседавшей на неё соседки, той самой, чуть не покалеченной упавшей штукатуркой,

слабым голосом с драматической истомой восклицала с рязанским акцентом:

«Ах, оставьте Илью Семеновича. Ну, сколько денег вам нужно?»

Голова её при этом артистически запрокидывалась назад в полуобморочном мороке, а выражение лица изображало жертвенное страдание святой Цецилии, окруженной грубыми варварами.

И такая отчаянная готовность защищать от вульгарной толпы национальное достояние и такое осознание своей святой миссии озаряло рязанскую мадонну, судорожно теребившую свою норковую пелерину!

Ни Илья Семенович, ни его рязанская муза за своё свинство так и не расплатились.

Это сделал его сын Иван, грустный и молчаливый парень, возраста папиной мадемуазели.

Им он ничего не сказал.

Потом, уже на выставке Глазунова, переполненной бесконечными плоскими пейзажами и портретами с глазами, у большого полотна в центральном зале меня обожгло – бац! – опять она.

Привет, красавица!

Двадцатипятилетняя страстотерпица стояла на мосту в Венеции, выставив на перила руку в сетчатом гипюровом рукаве как тайном знаке их союза. Насчёт сисек – не помню, но на лице всё то же выражение святой миссии.

А ключи от своего чердака, через который можно было пройти для сброса снега с крыши, он мне так и не дал и проход не обеспечил. Поэтому в единственные выходные, когда я могла вволю побыть со своими маленькими детьми, мне приходилось с помощью нанятых альпинистов весь день проводить очистку крыши над мастерской распоясавшегося от своей безнаказанности старого маразм…..,пардон, гения.

Портртет 4

«…мы почитаем всех нулями, а единицами себя…»

В социальной изгойности есть свои преимущества.

Находясь внизу, лучше видишь сущность окружающих, которым не надо притворяться перед тобой. У многих из нас неосознанно выглядывает мурло Чичикова, если мы не заинтересованы в ком-то.

Мои дворники часто с этим сталкивались, ведь для окружающих они были Коробочками.

При виде оборванных, безответных, в заношенной одежде и старой обуви уборщиков чужих плевков находились те, кто мог грубо к ним обратиться и, по-существу, всегда на «ты».

Это российское хамство совершенно спокойно переносили только дворники-татары.

У них была своя система ценностей, свои какие-то приоритеты, где русским не было места и где уборка говна рассматривалась как неизбежное для выживания действие в стане врага, а после наступала своя жизнь, куда кроме соотечественников они никого не пускали.

У русскоязычного населения, выметенного ураганными ветрами девяностых из республик Средней Азии и Кавказа, вынужденно взявших в руки метлу и лопату, дело обстояло просто-таки трагично.

Вот строитель из Ташкента. Бросил всё – дом, сад, квартиру со всем нажитым. Здесь, поступив на работу дворником, первое время спал на земляном полу в дворницкой, да и потом ютился в маленькой служебной комнатушке.

Вот красивая молодая женщина Лиана Панцулая. Бежала из Сухуми вместе с сыном и престарелой матерью после того, как у нее на глазах абхазец отрубил голову своему другу детства грузину. Там шла война. И ей пригрозили расправой, если она не уедет вовремя. Лиана была инженером-технологом.

Лиана печально рассказывала о брошенном доме с огромным количеством книг, роялем и белой мебелью в стиле «Людовик».

Сын же ее, еще школьник, не будучи принят под надуманным предлогом в привилегированную школу №60 нашего района, вынужден был ездить на метро в дальний район.

Однажды утром его толкнули в давке, и нога попала между перроном и вагоном. Он долго лечился и остался хромым.

Задержавшись в Сухуми, чтобы перевезти сюда маму и кое-какой скарб, она к ужасу своему обнаружила наросшую за это время толстенную наледь на своем участке.

Начальство пригрозило ей увольнением и, как следствие, выгоном на улицу всей семьи из служебной комнаты, если наледь не будет ликвидирована за пять дней.

Тогда на помощь пришел ее пожилой друг, москвич, радиоинженер, такой же изгой, потерявший работу и все время опекавший и поддерживавший ее. Он, высокий седой мужчина с грустным и строгим лицом русского старообрядца, обратился к своим братьям-прихожанам из церкви, что рядом с рестораном «Арагви».

Они пришли и ломами очистили участок от наледи.

Потом, когда в дом №3 на Романовом переулке к какой-то «шишке» приезжала Маргарет Тэтчер, для очистки асфальта ото льда пригнали грейдер. Тогда я и узнала, как быстро ликвидируется толстая наледь.

А для Лианы, слабой женщины (какой уж тут грейдер) был только один путь – на улицу.

Здесь за год непосильной работы Панцулая превратилась в резко постаревшую женщину. Мать умерла, а сыну понадобилась психологическая реабилитация. Я слышала, он впоследствии уже студентом попал в психбольницу.

Из Баку бежала красавица Рафига, полурусская, полуазербайджанка, бывшая кадровичка. Работая здесь дворником, она в трескучие морозы таскала с дальних домов ведра с водой для мытья подъездов в старом доме с расшатанными каменными лестницами. Начальство не заморачивалось проведением отводного крана в обслуживаемом доме. Через год она превратилась в усталую, постаревшую женщину, но все еще красивую.

К счастью, Рафига вышла замуж за парня, тоже недавно пришедшего к нам на работу.

Он был очень худ, высок и с какoй-то аурой вольности в каждом жесте и в каждом повороте гордого орлиного профиля. Жизнью не избалован. А по фамилии Ермак. Они быстро купили в Александрове дом и уехали.

Глухонемой Золотарёв был насильно прикреплён ко мне в качестве дворника, хотя я и высказывала опасение, что не смогу полноценно объясняться с ним в оперативной ситуации. Наслаждаясь своим остроумием, начальник ответила мне, что у меня появилась возможность к русскому и английскому языкам изучить ещё и язык глухонемых. То, что на обширном участке в восемь улиц, может возникнуть опасная ситуация, с которой глухонемой не справится, почему-то в расчет не принималось.

А Михаил Золотарёв неожиданно для всех оказался очень трудолюбивым и исполнительным.

Он обладал большой силой и, обливаясь потом, ворочал тяжелейшие тачки на своём участке.

Я тогда поняла, что отрезанные своим недугом от суетного мира, глухонемые лишены коварства, склонности к интригам, мелочной зависти и прочих грехов. Он трудился за сущие гроши честно и изо всех сил.

А тихий парень Алёша пришёл в дворники из тюрьмы. За время его заключения родные выписали Алёшу из квартиры, и он скитался, где придётся, пока не пристал к нам. Очень молчаливый, весь ушедший в себя, со стеснительной улыбкой и всегда готовый выполнить любую работу.

Чудеса какие! Кто же сидит в наших тюрьмах?

Ещё долог список человеческого горя – антология отчаяния сломленных судеб.

Портртет 5

Филиппенков Игорь был пассивный гей. Уж какими ветрами занесло его к нам, не знаю. В нашей дворницкой команде перебывало много отверженных. ГРЭП – живой слепок реальной жизни, которая скрыта за бодрыми официальными сводками.

Я поначалу ничего не понимала, но его манеры настораживали сразу.

Игорь был очень обидчив. Бывало, сделаешь ему самое пустяковое замечание, а он начинает по-бабьи препираться, да так упорно, что в следующий раз уже боишься к нему подступиться.

Так вроде юноша не вредный и не злой.

И ростом вышел, и не хилый с виду, а все равно в подчеркнуто аккуратной внешности, некоторой вытянутости узкого лица, собранности мягких манер, отсутствии рабочего пыла на общих работах не чувствовалось мужской удали.

Он старался не быть на виду – как все и в то же время в стороне от всех. Где-то подразумевались друзья, но никто ничего не знал о его семье, родителях. Якобы, где-то учился, во всяком случае, часто куда-то отлучался.

Однажды, выбрав момент, когда мы остались в комнате техников одни, он стал расспрашивать меня, как хорошо я знаю английский. Вопрос на первый взгляд выглядел риторическим.

Ну да, знаю немного.

После некоторого колебания он спросил, могу ли я переводить тексты. Могу.

Видно было, что он что-то хотел спросить еще, но не знал как перейти от вопроса из области чистого любопытства к практической просьбе.

Так и не решившись, Филиппенков встал и ушел, а я потом долго недоумевала, что ему было нужно?

В другой раз он попросил меня подписать отпуск на две недели в феврале. Месяц не простой для дворников и причина должна быть веской.

Оказалось, что ему срочно нужна госпитализация в связи с затемнением в легких и подозрением на туберкулез. Что тут скажешь? Бумага тут же была подписана и пошла наверх для дальнейшего оформления. Тут то меня и вызвали к начальству для объяснений.

Я с жаром заговорила о срочной необходимости лечения бедного юноши, не оставляющей иного выхода.

Мой спич был встречен глубоким молчанием, и люди понимающе переглянулись, будто им было известно что-то такое, о чём мне не надо было, да и бесполезно в силу моей наивной природы, знать.

Через две недели Игорь вернулся – диагноз, к счастью, не подтвердился.

А вскоре, чуть не потеряв глаз на общих работах, когда отскочившая щепка вонзилась ему рядом с нижним веком, Игорь взял расчет и покинул нас, съехав из служебного помещения.

Мы с бригадой дворников пошли убирать его комнату.

Все стены были увешаны фотографиями полуголых мужчин с рельефными мышцами, на полу валялся большой матрас, а вокруг и на подоконнике разбросаны шприцы.

Комната была завалена письмами и открытками на русском и английском языках из многих стран Западной Европы.

Русские друзья Игоря писали ему из Австрии о случайной встрече во время туристического вояжа со знакомой супружеской парой из России. Описание ссоры этой пары, подробное и смакуемое с большим удовольствие, кончалось естественным выводом об отвратительности женской природы и бессмысленности брака вообще.

В других открытках на английском предлагалась крепкая мужская дружба с перечислением всех её прелестей, недоступных простым смертным.

В письме из Великобритании мужчина откровенно расхваливал свою внешность, подробно описывал цвет волос, мускулатуру, цвет глаз, рост и т.д. Не скрывал своего нетерпения увидеть далекого друга и обещал не разочаровать его.

В конце он выражал надежду на скорую встречу в Лондоне в том самом феврале.

И кто б мог подумать о такой обширной географии у скромного труженика метлы и лопаты!

Портртет 6

«… Большое видится на расстоянье…»

Не об Искусстве.

Мадам Каракатицу из её владений когда-нибудь вынесут ногами вперед.

Соберутся государственные мужи и потекут скорбные речи. Соревноваться друг с другом в категориях превосходных степеней будут и «… неоценимые научные заслуги…», правда не удостоившиеся Нобелевской, и «… выдающийся административный талант…», о чём речь ещё будет ниже, и «…патриотическое рвение в сохранении артефактов искусства…», к слову сказать, наворованных как в 20-е годы, так и в военные.

Вообще, феномен долголетия этой особы мог бы стать достойным объектом учёных исследований. Только ли генетика – высокие речи о горении на работе оставьте для наивных – причина её уникальной активности на десятом десятке?

Если жрать, пить, отдыхать в лучших уголках мира каждый год и когда захочется, иметь в своем распоряжении медицинское обслуживание по высшему разряду всю свою жизнь, – и никакой генетики не нужно. Без нее можно обойтись.

В романе «Доктор Живаго» упоминается повсеместное дилетантство первых большевистских начальников. Отец Каракатицы из электриков вдруг, бамц!– и директор Института Стекла в двадцатых.

А вот уже отпрыски советских небожителей, обожавших вещать массам о равенстве, выбирали (по причине, надо полагать, особой одарённости) стезю исключительно гуманитарного плана, но со звучным дипломом. Филологический, исторический, журналистский, искусствоведческий факультеты МГУ были их вотчиной, эдаким цветником, где взращивались будущие хозяева жизни и бойцы идеологического фронта. После окончания не очень замученные образованием детки плавно перетекали в перспективные организации и со временем попадали в руководящую обойму.

Каракатица, гладко озвучивая свою карьеру в телевизионной передаче, как водится, умалчивала о причине своего стремительного роста в послевоенные годы. Поработав в музее по окончании университета не более 16 лет, она вдруг получает из рук высшей власти благословение на директорскую должность.

Как-то во время встречи с тружениками села писателя Валентина Распутина спросили, должна ли дочь доярки становиться тоже дояркой. И последовал положительный ответ.

В семье Каракатицы директорство, видимо, носило традиционный характер согласно Распутину.

И автоматически великие и маститые, с мировым именем и крупными, известными по всему миру монографиями ученые – востоковеды, арабисты, специалисты по Западноевропейскому искусству, по Возрождению, Средним векам, современному искусству, Древнему Египту, Ассирии и проч., превращаются в подчинённых этой пигалицы, ещё недавно их ученицы.

На колонне при входе в 7-ой зал золотом высечены их имена – академики, член-корры, профессора.

Видимо после войны, и не только, она с остервенелой бульдожьей хваткой вцеплялась в трофейные предметы искусства, невзирая на юридическую обоснованность. Наверху оценили.

Отнятые в Германии картины немецких художников стыдливо материализовались в зале № 5 где-то в нулевых, но с атрибуцией исключительно на русском языке – вынужденная половинчатая дань международному сообществу. Не все иностранные туристы поймут, что к чему.

В закромах музея теперь пылятся и, не преувеличиваю, гниют многие шедевры французского шпалерного искусства.

Одну из таких шпалер, на которой изображен пир античных героев, вывешивали в Мраморном зале во время проведения декабрьских музыкальных вечеров.

Поразительной красоты, в ярких красках шпалера, охватывая от пола до потолка полукружье сцены, с дальних расстояний завораживала. Однако при ближайшем рассмотрении были видны следы то ли плесени, то ли моли, полакомившейся по краям шпалеры значительной частью её орнамента, то ли следы физических дефектов. Да и по всей площади этого шедевра проступали многочисленные повреждения неизвестной мне природы. Ясно было сразу – преступное хранение сделало своё дело. Несомненно, требовалась серьёзная реставрация.

Пока жив был Рихтер, нас, небогатых смотрителей залов, пускали бесплатно на декабрьские концерты. После его смерти мадам Каракатица распорядилась челядь убрать и пускать только по билетам. И в итоге для многих концерты прекратились вовсе.

Однажды на выставке приобретенных музеем работ вытащили из запасников картину итальянского мастера Возрождения – Давид с головой Голиафа. Около нее можно было стоять часами. Сколько же ещё прячут от своего народа, да и от мира в этом музее.

Как-то в подвальном помещении прорвало трубы. Очевидцы поговаривали о плававших в воде старинных манускриптах.

Протекала крыша. Не удосужились вовремя починить, ну хотя бы убрать часть картин на намокающей стене. В результате более мощного залития, когда влага текла по стене зала, пострадала знаменитая картина Дега «Голубые танцовщицы». Её убрали и теперь на вопрос осведомленных посетителей, где она, отвечают: «На реставрации».

А для нашумевшего золота Трои, тоже долгие годы для всего мира считавшегося потерянным и пролежавшего в дальних углах музея, демонстративно выделили один из централных залов, где в дорогостоящих экспозиционных шкафах тускнеют в полутьме многочисленно продублированные экспонаты.

«Не отдадим!» – девиз выставки.

А проклятым германским империалистам посыл: «Забудь надежду, всяк сюда входящий!»

Вечера банкиров – особая примета нулевых. Господа заказывали попойки в музее в Итальянском дворике. Накрывались столы, на белоснежных скатертях вырастали хрустальные горки фужеров, в ведерках со льдом топорщились бутылки, а в глубоком январе-феврале всю эту армаду расцвечивали блюда со спелой импортной черешней вперемежку с шоколадными наборами конфет. Особенно мне запомнилась черешня, которую так хотелось съесть, и грустная мысль о её недосягаемости для моих детей – уж очень дорого.

Над праздничной суматохой приглашенных официантов невозмутимо возвышались суровые кондотьеры Гаттамелата и Коллеони, Давид Микельанджело, балкон Донателло, барелефы раннего средневековья. Банкирам требовалась на гулянках исключительно эстетическая атмосфера. А Каракатице – деньги.

Смотрителей, естественно, к этому празднику жизни не допускали и выпроваживали вечером в конце смены. Но однажды мне удалось подсмотреть оплату за банкет из рук в руки.

С её поверенным организатор попойки расплачивался толстенной пачкой крупных купюр, тщательно и долго их пересчитывая. Не меньше ста тысяч. По тем временам очень немало.

Смотрители приобщались к празднику только на следующее утро и то на уровне запахов и воображения, когда нам навстречу из Итальянского дворика вылетали полчища мух. Они праздновали на остатках крошек и пролитого на пол шампанского всю ночь, напоминая своим прощальным полетом о радостях жизни гудевших накануне банкиров. За банкирами потом приходилось убирать, разумеется, нам, скромным труженикам на ниве искусства.

Куда мадам девала деньги, не знаю, но только все эти гульбища на повышении жалких зарплат ни смотрителей, ни экскурсоводов музея никак не отражались.

Говорили, её сын, лечился в больницах Швейцарии.

На непрозрачность финансовых дел музея директору иногда осмеливались указывать на собраниях, но безрезультатно. Её уверенность, надо полагать, черпалась из мощного, восходящего наверх денежного потока.

Были у неё две приближенные особы – так сказать, правая и левая рука.

Правая рука, её заместитель, – девица с интригующей особостью иностранной фамилии Бельфлер, высокомерная и бестактная.

Однажды милая и вежливая смотритель на входе не могла отойти от своего поста ни на минуту и, обнаружив пропажу авторучки в регистрационном журнале, обратилась с просьбой к Бонами, где бы ей авторучку достать. Скандал разразился грандиозный.

Мадемуазель Бельфлер была в ярости от того, что к ней непосредственно посмели обратиться с самой низкой ступени субординационной лестницы.

В летние месяцы по залам музея Бельфлер цокала в шлепанцах без задников и на босу ногу.

В музее у некоторых из руководства, и не только, был принцип: « Я начальник, ты – дурак ».

Левая рука директора, штучка ещё та, – Лина Моисеевна, начальница всех смотрителей музея.

В молодости свирепствовала в сталинских лагерях. Больше добавить нечего. Теперь на заслуженный отдых занесло эту ведьму в высокий чертог искусства, где она вполне прижилась по причине однородности атмосферы в любом уголке Отечества. Говорила, что искусственными зубами может разгрызать грецкие орехи. Первоклассные специалисты ссылались в ГУЛАГ!

Однажды зайдя в буфет, я подивилась редкой дороговизне.

– А мы то здесь причём, – ответила продавец, – это ваш директор заломила такую арендную плату за помещение.

А ведь музей посещает огромное количество школьников и небогатых студентов.

Кстати, о школьниках. Приехали на автобусах из далекого Омска дети. Они никогда не видели Москву. Им отказали в ознакомительной экскурсии по музею, не продав на нее билеты под тем предлогом, что её надо было заказывать заранее.

– Как же мы могли это знать? – горько недоумевала их сопровождающая. Она передвигалась на костылях, и эти костыли вкупе с её растерянностью могли тронуть любого, но только не подельницу Каракатицы, продававшую в кассе билеты и каждый день сдававшую ей выручку.

– Ведь многие дети больше никогда в жизни не увидят этого музея – продолжала сокрушаться святая женщина.

Ей посоветовали обратиться к Самой, и этот инвалид долго топталась у порога святейшего кабинета, так и не осмелившись войти. Потом кто-то из руководства, наконец, отдал распоряжение всё-таки провести экскурсию для детей, минуя монаршее разрешение.

Об очереди в кабинет – особый разговор.

Казалось бы, что проще – постучал, вошёл, решил свой вопрос и вышел. Ан нет, не тут-то было.

Готовилась выставка, а к ней буклет. Составляла его искусствовед, женщина лет пятидесяти, хрупкая, невысокого роста, седая. Разложив на банкетках Итальянского дворика репродукции будущего буклета, она в последний раз всё внимательно оглядела. Надо было директору продемонстрировать подготовленную подборку.

Началось совещание с искусствоведами по предстоящей выставке.

Что уж там творилось за высочайшими дверями, могу только догадываться.

Через некоторое время из кабинета стрелой выскочили эта женщина с пачкой растрёпанных репродукций и её коллега. У несчастной лицо было краснее помидора. До меня донеслись отрывки диалога.

– Ты что, раньше не могла ей показать?

– Как я могла? Как не постучусь, только и слышу: «Пошла вон! Меня здесь нет». Ты ведь сама знаешь.

Коллега понимающе вздохнула и закивала головой.

Наконец Каракатица собралась провести косметический ремонт в римском зале. Лучше бы она его не трогала. Пол зала был залит мраморной крошкой старыми итальянскими мастерами, приглашенными ещё Цветаевым. Секрет техники обработки пола по типу выемчатой эмали то ли был утрачен, то ли не был итальянцами раскрыт. Между кусками мраморных плит залегала великолепная медная, блестевшая как золото, специально обработанная лента. Напрочь, намертво заделанная по периметру мраморных островков, образуя причудливый напольный узор, медная лента блестела как новая даже спустя столетие.

Передвигая скульптуры без всяких мягких подстилок, рабочие вырвали ленту на значительной части антикварного пола. Вставить её обратно, сохранив первоначальную гладкость линии, было уже невозможно.

А в соседнем зале Средневековья у одной скульптуры при перемещении вообще отломали палец. Долго он висел на железном каркасе. Не знаю как сейчас.

В зале № 25 стояла со времён Цветаева сделанная для музея деревянная скамья в стиле раннего итальянского Возрождения. От нее отвалилась деталь. Её надо было просто приклеить.

Пришёл мебельщик, взял деталь, да и унёс навсегда.

Мебельщики музея, молодые пронырливые ребята, производили впечатление обособленной, никому не подчиняющейся братии. Чем эти ребятки занимались и кто их контролировал – вопрос.

По-моему, Каракатице это было уже не под силу.

Как и не под силу отслеживать все особенности затеянного ею сокрушительного ремонта.

Режим работы смотрителя, казалось, был задуман так, чтобы как можно больше помешать исполнению его основных обязанностей – внимательно следить за сохранностью экспонатов зала.

Смотрители, как правило, пожилые женщины. Многие живут в часе, а то и более, езды от работы.

По непонятной причине она начиналась в восемь утра, а музей открывался в десять.

Два часа бедные женщины маялись. Протрут тряпкой колонны, музейные столы, шкафы, расставят ограждения, а потом – сидеть им, бедолагам, на неуютных стульях, борясь с наваливающейся дремотой еще полтора часа. На всякие помывки-протирки во многих залах вполне хватало двадцати минут.

Однако о чистоте картинных рам, к которым нам не разрешалось притрагиваться, отдельное слово. Толстый слой пыли покрывал эти деревянные золочёные рамы. Стоило дотронуться пальцем, и на нём оставалась густая пыль. А мы все тёрли и тёрли неизвестно что и зачем.

Современные жалюзи на высоких венецианских окнах давным-давно требовали либо замены, либо реставрации – большинство плавно не задвигались и не раздвигались.

Но что самое прискорбное – это треск старинных деревянных икон в зале № 5 немецкого Возрождения. Перепад температур между летом и зимой достигал непозволительных величин. Летом температура могла быть до тридцати градусов, а зимой в иных залах она не поднималась выше шестнадцати.

Во времена Цветаева температурный режим поддерживался великолепно продуманной системой воздуховодов по всему музею. Потом система сдохла и нам долго травили байку о каком-то снаряде времен войны, залетевшем и повредившим её.