Наследники Мишки Квакина. Том III

– А зачем топор? – удивился Пашка.

– Чтобы вытащить гуся. Вы держите края мешка, – я надел на тело гуся мешок, – а я оторву штакетину.

– Он не вырвется? – тревожно спросил Пашка.

– Как держать будете. Как только голову вытащит, накрывайте мешком. Ясно?

– Ясно, – дружно закивали негодники.

Я осторожно отжал штакетину. Гусь, рванулся к свободе и ущипнул Моргуненка.

– А-а-а!!! – закричал укушенный, бросив мешок.

Гусь было дернулся, но Пашка был начеку. Ударив ногой гусака, ловко спеленал его в мешок.

– Поймал! – попытался потрясти мешком. Сил поднять не хватило, но брат ликовал.

– Он меня укусил, – сморщился Шурик. – А если он бешеный?

– У гусей бешенства не бывает, – я заколотил штакетину на место и отдал топор Пашке. – Давай мешок, понесу.

– Тяжелый, – приплясывал рядом брат. – Много мяса. Куда его несешь?

– В клетку посажу.

– А рубить?

– Батя с мамкой придут, пускай решают, что с ним делать.

Длинная клетка из мелкой сетки, где-то украденная отцом, стояла во дворе под яблоней рядом с прудиком, в котором отец третий год мечтал развести карасей. Закинул гуся в клетку и пошел к турнику. Шалопаи остались, просовывая прутик сквозь сетку и дразня плененного гуся.

К вечеру разжег костер – варить свиньям. Стоял во дворе металлический обод от тракторного колеса, с вырезанным сбоку отверстием для дров. На него ставилась высокая сорокалитровая выварка из нержавеющей стали. Две таких выварки на автозаводе изготовили по указанию Леонида Филипповича. И вот в любую погоду: в снег и дождь, в грозу и вёдро, град и буран, приходилось мне разжигать огонь под вываркой и, постоянно подбрасывая дрова, караулить, пока вода закипит. Даже падающие с неба камни не могли освободить от этой обязанности. Когда вода закипала, засыпал туда комбикорм и заваривал, помешивая длинной узловатой палкой. Потом снимал и ставил следующую выварку. А дальше надо было в большом чугунке с дыркой от пули картошки сварить для поросят.

Пашка сидел на пеньке напротив клетки и смотрел гусю в глаза.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Я его дреслую.

– Чего?

– Как в цирке кошку.

– Дрессируешь, что ли? – дошло до меня.

– Во, точно! Дрессирую. Смотри, – Пашка повел головой вправо, склоняясь к клетке.

Гусь уклонился влево. Пашка сдвинулся влево – гусь скользнул вправо.

– Видел? – довольный Пашка повернулся ко мне.

Гусь кинулся на сетку, пытаясь ущипнуть брата, но не смог. За этим нас и застала мать.

– Вы что делаете, падлы? – ласково спросила она. – Совсем от безделья опухли? Павел, что ты вытворяешь?

– Я гуся дрессирую, – боязливо похвастался брат.

– Тебя самого дрессировать надо. Зикаешь по деревьям, как обезьяна шелудивая.

– Ничего я не зикаю.

– Не пререкайся с матерью! Молод еще голос повышать! Не дури мне мозги! Мозги ты гусю будешь дурить! Откуда в клетке гусь?

– Он в заборе застрял, мы с Моргуненком его нашли.

– Значит, Моргуненок, падла кривоногая, про него знает? – нахмурилась мать и перевела обвиняющий взгляд на меня. – А ты куда смотрел?

– А что я?

– А то, что только пререкаться можешь! Я вас зачем рожала?

– Зачем?

– Чтобы было кому воды подать на старости лет, а вы, охламоны, с гусями тешитесь!

– Что вы мать доводите, компрачикосы? – над забором, словно голова Несси из темных вод Лох-Несса, показалась лысеющая голова отца. – Мало я вас в детстве порол, паршивцы. Могу добавить.

– Посмотри, Вить, – повернулась к нему мать, – гуся откуда-то притащили.

– Жирный? – звучно сглотнул слюну отец.

– Моргуненок видел…

– С вами в разведку не пойдешь, – расстроился отец. – Что теперь с гуся проку?

– Я его дрессировать буду…

– Ты это, того, не хулигань. А как дрессировать собираешься?

– Смотри.

Пашка и гусь показали весь набор трюков.

– Ишь ты! – удивился отец, прошел в калитку, уселся на пень, на котором я рубил дрова, прикурил от костра «приму». – А еще так можешь?

– Могу.

– Показывай! Потешь почтенную публику, – ласково погладил себя по животу. – Монтигомо, Ястребиный глаз.

– Сумасшедший дом! – всплеснула руками мать. – Что старый – дурак, что малый – придурок.

– Егоровна, гляди, – рассмеялся отец, – прямо, как Куклачев. А? – повернулся ко мне за поддержкой.

– Угу, – поддержал я. – Олег Попов.

– Ну вас, холеры, – мать ушла в дом.

До самой темноты Пашка развлекал довольного отца.

– Жалко, что Моргуненок видел… – задумчиво сказал отец, когда пошли в дом. – А ты молодец, – ласково погладил Пашку по макушке, – хорошую штуку придумал. Весь в меня. Вот если бы тебя Уолт Дисней придумал, то тебя бы звали Костромаус, ха-ха-ха, – отец громко захохотал.

Лягушки в пруду возле дома главного инженера от этого хохота перестали квакать.

– А если бы тебя придумал математик, – отсмеявшись, продолжил отец, – то тебя бы звали Костроминус, ха-ха-ха.

От хриплого хохота задребезжала посуда на кухне.

– Вить, тебе лечится пора! – крикнула из спальни мать.

– Не мешай, я детей воспитываю, – отмахнулся отец и снова принялся за нас. – Но вас родил я, а от осинки не родятся апельсинки, ха-ха-ха.

– Сам дурак и дети такие же, – сказала мать.

– А вот если бы мы в Грузии жили, знаете, как бы нас звали?

– Нет.

– Костромоджоба, ха-ха-ха! – хлопнул по столу. – Звучит?

Мы молчали.

– А вот в Чехии нас бы звали Костромидло. В Латвии Костромавиучкас, ха-ха-ха. В Литве – Костромайтисы, а в Эстонии Костромынусы.

– А в Японии? – спросил Пашка.

– Что в Японии?

– Как бы нас звали в Японии.

Отец задумался.

– Кострома-сан, – наконец выдал он.

– А в?.. – снова открыл рот Пашка.

– Хватит чушь всякую спрашивать, бездельники! – папаша вскочил и ушел на диван.

Среди ночи меня разбудил отец.

– Тихо! – зажал мне рот широкой ладонью, – одевайся, пошли.

Мы вышли во двор.

– Дело есть, – закурил отец, усаживаясь на широкую лавку под верандой. – Надо гуся оприходовать.

– Как?

– Сейчас свернем ему шею, а Пашке утром скажем, что гуся украли. Он Моргуненку так и передаст.

– Жалко…

– Кого? Моргуненка?

– Гуся…

– Стратегически надо мыслить! Меня ведь знаешь, как мамка ваша подманила? – светлячок сигареты вспыхнул ярче.

– Как? – спросил, с трудом сдерживая зевоту.

– Гусиными потрошками жареными да под маринованные огурчики, – было слышно, как отец сглотнул слюну. – И бутылка «коленвала» холодной да лучок зеленый… Подумай только, если бы не потрошка гусиные, то тебя бы не было на свете.

Я молчал.

– И братика твоего бы не было, – отец затушил окурок и встал. – Пошли за дичью, Федя. Может, сестричка появится у вас…

Под покровом мрака, разбавленного слабыми бликами фонаря, висящего на столбе с другой стороны дома, отец умело придушил несчастную птицу.

– Рано утром, пока младшОй будет спать, ощиплешь. Перья под яблоней закопай, чтобы наш дрессировщик ничего не узнал. Гуся сдашь мамке.

– А что скажем Пашке, когда есть будем?

– Скажем, что я на охоте утку подстрелил. Пашка все равно не отличит, – отец всучил мне остывающую тушку. – Распишись-ка в получении. Братец твой тот еще гусь. Вот увидишь, будет лопать гуся за милую душу, – и пошел спать.

Кортик

Однажды с Андрюхой по кличке Пончик в леске небольшом, но диком, произраставшем между общежитием для городских «шефов» и его домом, нашли мы старинный кинжал, черненный серебром.

– Прямо как в кино! – восхитился Андрюха, рассматривая находку. – Настоящий кортик!

– Похож, – согласился я. – Что будем делать?

– Взрослым показывать нельзя, отнимут, – воровато оглянувшись, сказал друг. – Надо спрятать.

– Куда?

– Давай у вас на сеновале. Там никто не найдет.

– Давай. Только надо маслом смазать, чтобы не ржавел.

Я спрятал клинок под рубахой, за ремнем брюк, и мы пошли через всю деревню к нам домой. На подходе меня осенило.

– Давай его отшлифуем!

– А чем?

– На точиле. У бати в мастерской есть круги войлочные и паста ГОИ.

– А можно?

– Пока родители на работе, успеем.

Мы пришли домой. Я взял ключ от мастерской и поручил брату:

– Паш, стань возле калитки и следи. Если батя или мать появятся, то беги к нам. Мы в мастерской будем.

– А что вы там делать будете? – поинтересовался крайне подозрительный брат. – Не взорвете ничего?

– Не волнуйся. Все будет тихо.

Он пошел к калитке, мы в мастерскую. Поставили круг, включили точило, стали шлифовать. А отец подъехал на машине со стороны сада и, идя домой, услышал шум точила.

– А что это у вас такое? – внезапно появился он в дверях. – А?

– Где? – я попытался принять независимый вид, честно глядя в глаза отцу и спрятав кинжал за спиной.

– В руках ты что держишь?

– Кто? Я? Ничего, – я уронил нож, и он воткнулся в земляной пол.

– Покажи руки! – потребовал папаша.

Я вынул пустые руки из-за спины, он внимательно посмотрел на них.

– Странно… – отец развернулся и вышел из мастерской.

– Чуть не засек, – облегченно выдохнул Андрюха, поднимая нож. – Сваливать надо.

– Стоять! – раздался гиппопотамий рев за его спиной, заставивший друга испуганно присесть. – Сюда давай!

Отец подкравшись словно хитрый осьминог к моллюску, незаметно вернулся в мастерскую и теперь увидел скрываемый предмет.

– Спички, как говорится, детям не подружка! – он сгреб кинжал и вышел из мастерской. – А подружка – взрослым! А за точило еще вечером получишь!

– А то еще отрежете себе что-нибудь из ненужного, поросята. Ишь ты, батьку обмануть хотели, – самодовольно бурчал он, ломясь домой как бешеный баран сквозь кукурузу.

Папаша спрятал отобранный предмет в сейф, а потом, внезапно расщедрившись, через какое-то время подарил кинжал своему отцу – дедушке Володе. Тот сделал для кинжала новую деревянную рукоятку, ножны справил кожаные и пару раз я видел кинжал у него, когда бывал в гостях. А вот после похорон дедушки кинжал куда-то пропал. Не удивлюсь, ежели папенька стянул назад себе. Хотя, справедливости ради следует сказать, что в сейфе у него я этот клинок не встречал, как, впрочем, и в тайнике, где он хранил газеты порнографического содержания.

Девятое

Вечером восьмого мая я мирно лежал на диване, который до прихода отца, любящего коротать вечера за просмотром телевизора, был в моем полном распоряжении, и читал книгу Станюковича «Вокруг света на «Коршуне». В дверном проеме показалась мать.

– Влад, завтра, подорожника нарвите.

– Зачем?

– Салат сделаем. Еще жуков майских с берез натрусите для курей.

– Куры их не едят.

– Это целых не едят, а если порубить, то клюют за милую душу. А утки и целых глотают.

– Понятно.

– И начешите шерсти с собак – это лучше, чем по яблоням зикать, как обезьяны.

– Зачем нам шерсть? Она же псиной пахнет.

– Отдадим бабушке Дуне, она пряжу спрядет и носки вам, дурням, свяжет, а то от сапог резиновых ревматизм будет.

– А я не могу. Нас учительница заставляет завтра на парад идти.

– Опять в райцентр? – всплеснула руками мать. – И ты молчал?

– Нет, туда больше не поедем. Тут будем ходить, от конторы до общежития и от общежития до клуба.

– А чего ты заранее не предупредил? Тебя же, дурака рыжего, еще собрать надо, а то будешь там, как завшивленный, меня перед людьми позорить! Что люди скажут? Что мать не следит за ребенком?

– Я сейчас говорю.

– Ведешь себя как клошар! – чтение книг Ги де Мопассана и Стендаля не прошло для матери даром. – Другие дети как дети, а вы как два выродка! Один читает все время, а другой из-под стола не вылазит! Задать бы вам скипидару, падлы пантелейные!

– Ничего я не урод, – послышался из-под стола в прихожей обиженный голос Пашки.

– Заткнись ты! – мать, сделав шаг назад, пнула по ножке стола.

Пашка благополучно затаился за свисающей почти до пола скатертью, украденной отцом в столовой деревни Пеклихлебы, где папенька работал помощником агронома.

К вечеру с песней ввалился довольный отец.

– Он не игрушка – он живой. Туду-дуду-дуду, ему не страшен геморрой, туду-дуду-туту-дуду. Его везде и всюду ждут, скажите, как его зовут?

– Вить, хватит уже нудеть! – не выдержала мать.

– Ладно, – согласился отец. – Но нет прекрасней ничего, когда увидишь папу Карло под крышей дома своего, под крышей дома своего, – сменил репертуар.

– Тьфу на тебя! – не выдержала мать. – Владика завтра на парад ведут.

– Какой парад? В Добровке?

– Нет, возле правления ходить будут.

– Это серьезно, – отец скорчил устрашающую рожу и положил мне на плечо тяжелую руку. – День победы не разнузданный балаган с купчинами, гармошками и конфетками – бараночками, – значительно воздел палец, – это праздник всей страны, всего мира! Не подведи меня, паскудник! В день победы по поллитра, по поллитра! Туду-туду-ду, тудудудудуду-ду, ту-ду-ду-ду-ду, ту-ду-дудуду-ду! – снова завелся он.

***

Назавтра утром я, гордый, пришел к правлению. Галдели грачи на березах, из столовой вкусно пахло.

– Будут кормить из-за праздника, – подошел Андрюха Пончик. – А нам не дадут.

– Как не дадут? – удивился я. – Так же не честно!

– Вот так! – Пончик сунул мне под нос фигу. – Выкуси!

– Я тогда ходить не буду!

– Училка родителям расскажет, мамка тебя убьет.

– Это точно, – вздохнул я. – Егоровна может. А давай мы им отомстим? – осенила мысль.

– Как? – глаза Пончика азартно засверкали.

– Возьмем воды из болота и в борщ нальем. Мамка говорила, что болотную воду в горячую лить нельзя, там микробы заводятся и понос будет. Ее кипятить надо.

– Давай!

Мы нашли на стоянке возле столовой бесхозное ведро. В леске напротив общежития было болотце. Набрали воды, просунули в ручку палку и в обход общежития дотащили ведро до столовой. Подобрались к задней двери со стороны дома Плещеевых.

– Жди тут, – Пончик прокрался по крыльцу, приоткрыл дверь, заглянул, махнул мне рукой.

Я с трудом подтащил ведро. Пробрались в кухню. На раздаче с кем-то ругалась Валька-повариха, жена Сереги Корявого.

– Заодно Вальке насолим, – улыбнулся Пончик.

Бултыхнули ведро в громадную кастрюлю с готовым борщом.

– Никто не заметит, – Пончик зачерпнул с противня котлеты, я схватил полбуханки хлеба.

Выскочили, перебежали дорогу, спрятались в конторском саду. Жадно сожрали добычу.

– Мы как партизаны, – довольно сказал Пончик. – Спрячь ведро, пошли на парад.

Маршировали по асфальту от общежития, мимо столовой и правления, вдоль липовой аллеи до самого клуба. Там развернулись и прошли обратно до общежития.

– Вот они – «высокие чувства»: патриотизм и гордость за Победу, – глядя на наше шествие, патетически заявил отец, звучно высморкавшись в переходящий красный вымпел, который часто таскал вместо носового платка. – Наша Победа над немецко-фашистской Германией во всей красе!

После парада, прихватив ведро, я пошел домой. Многие отравившиеся несколько дней страдали поносом. Медичка заподозрила дизентерию. Мнительная мать несколько дней окуривала дом вонючими травами, чтобы убить микробы.

Доброта

– Раньше люди добрее были, – отец величественно закусывал соленым огурцом бренди «Слянчев бряг», – отзывчивее, как говорится, душевнее. Мы счастливы жить в одно время с вами, дорогой Леонид Ильич, – продекламировал с чувством.

– И не говори, – поддержала мать.

– Ладно, душеполезную беседу провел, апч-хи, – оглушительно чихнул. Плафон под потолком вздрогнул и закачался. – Теперь пора, как говорится, провести процедуры личной гигиены. Валь, что у нас там по графику?

– Надо ногти на ногах постричь, – сказала мать, сверившись с висевшем на стене перекидным календарем, – а то уже за палас цепляются.

– Это верно, – отец степенно встал, – за мной, дети мои.

Переглянувшись, мы понуро потащились навстречу пугающей процедуре. Ногти нам на ногах он рубил зубилом на украденной из кузницы большой наковальне.

– Мне в вашем возрасте овечьими ножницами ногти родитель стриг, – отпирая замок на двери мастерской, разглагольствовал отец. – Ясно, спиногрызы?

– Так точно, – мрачно отозвались мы.

– Ноги показывайте, – уселся на украденный в столовой стул и закурил «приму».

Мы покорно показали ноги.

– Влад, левую клади, – отец указал сигаретой на наковальню – Павел, ножницы, скальпель, пинцет.

– Какой пинцет? – испугался Пашка.

Глаза его бешено заметались за толстыми стеклами перемотанных синей изолентой очков.

– Шучу я, баран, – вздохнул отец. – Как хирург: ножницы, скальпель, – выбросил в открытую дверь окурок, тут же проглоченный петухом по кличке Петроний. – Зубило и молоток подай.

Брат подал с верстака инструменты. Я затаил дыхание. Отец, примерившись, отсек ноготь на большом пальце.

– Вот видите, какой я добрый? – отсекая следующий ноготь, трепался он. – В Новой Зеландии в племени маори вам бы долго пилили ногти острой ракушкой, а тут тюк и готово. Следующую ногу клади, – молоток бодро цокал по зубилу. – А негры какие-нибудь, пусть даже из Анголы, могли бы тебе и ногу на ужин оттяпать. Миклухо-Маклая съели, Кука съели, и вас бы схарчили.

– Кука не всего съели, – осмелился я поделиться прочитанным в книге «Водители фрегатов», – а только нижнюю челюсть и немного мяса.

– Умный очень? – глаза отца по кошачьи сузились и я почувствовал холодное прикосновение к мизинцу. – Вот сейчас рука дрогнет и тебя потом без пальца в армию не возьмут… Так съели Кука или нет?

– Съели, съели, – я торопливо закивал головой.

– Вот видишь, – зубило съехало с пальца. – Высоцкому виднее, чем тебе.

– Ногти собрать не забудьте, – в дверях как приведение возникла мать. – Чтобы порчи на вас, дурачье, никто не навел.

Чурочки

По телевизору тогда показывали тринадцатисерийный фильм «Эмиль из Лённеберги»6, быстро ставший популярным в нашей деревне из внешнего сходства сына токаря Толика – Стасика с Эмилем.

– Вить, в этом что-то есть, – задумчиво сказала мать.

– В чем? – отец звучно почесал лоб. – Валь, в кино брехню всякую показывают, – сказал осторожно.

– Не брехню! – вспыхнула мать. – Воспитание, – с подозрением посмотрела на нас с братом.

– Не понял. Предлагаешь закрывать наших сурков в мастерской? Так они только рады будут – завалятся там спать.

– Витя, ты хоть директор, а мыслишь как тот селянин – папаша Эмиля. Закрыть в мастерской, – передразнила она, – какая мастерская?! Им от работы лындать только в радость.

– Что тогда?

– Видел, как раздолбай малолетний фигурки из дерева режет?

– Ну, режет. И что? – на лице отца образовалось недоумение, как на морде бегемота, впервые увидевшего вертолет.

– А то, что наших оболтусов в наказание будем заставлять фигурки вырезать, – мать смотрела победно, словно курица, снесшая яйцо с двумя желтками.

– У них руки под это самое заточены, – отец будто раскусил лимон. – Для фигурок тщательность и терпение нужно иметь.

– Пускай ложки режут. Егор, батя мой, ложки резал и ковши.

– Ложки, пожалуй, осилят. Но зачем нам столько ложек?

– На рынке в Добровке можно продать.

– Идея хорошая, но кому они нужны?

– Скажем, что сделали дети из спецшколы и деньги на их кормежку пойдут.

– Валь, а ты тоже иногда соображаешь, – оценил отец. – Редко, конечно, но метко. Слышали, архаровцы? – ласково посмотрел на нас. – Теперь не будете такими разболтанными. Будет дисциплина в доме.

До позднего вечера родители пытались подловить нас на каком-нибудь прегрешении, но мы пугливо выполняли все требования.

– Кто свет в сарае не погасил? – отец вернулся с веранды, куда ненадолго вышел. – Почему рубильник не обесточен? – глаза его впились в меня.

– Я гасил, – пискнул я.

Родители с детства приучили нас к экономии, поэтому свет я гасил всегда.

– Свет горел, – покачал головой отец.

– Мало того, что не погасил, так еще и врет! – возмутилась мать. – Ты наказан! Чтобы завтра же вырезал ложку!

Родители победно переглянулись.

– Я не умею, – уныло сказал я.

– У неумеки руки не болят, – отрезала мать. – Что там уметь? Берешь чурочку…

– Брусочек, – перебил отец.

– Берешь брусочек и ножом вот так, – мать повернула левую ладонь кверху и пальцами правой стала делать по ней движения, будто выскребала из кастрюли подгоревшую манную кашу. – Понятно?

– Ну… – я ничего не понял, но боялся признаться, чтобы не влетело.

– Не совсем же он дебил, – широко зевнул отец. – Есть же в нем что-то от меня.

– Есть, – кивнула мать, – лень комлевая и безответственность.

– Не будем ругаться, – отец погладил меня по макушке. – Влад все сделает как надо.

– Не забудь про ложку, – за завтраком напомнила мне мать.

– Я помню.

– А ты, Павел, учись. Тебя тоже это ждет.

– А что я сделал? – испугался брат. – Я же ничего не делал!

– Пререкаешься с матерью! – отчеканила мать. – Уже достаточно! В наказание тебе вырезать ложку.

Глаза Пашки растерянно заметались за толстыми стеклами перемотанных синей изолентой очков.

– Юные бондари, прочие дела никто не отменял, – напомнил отец, постучав пальцем по столу. – Не успеете, пеняйте на себя – будете наказаны.

Когда родители ушли на работу, мы вышли во двор. Там стоял обод от колеса, в котором мы жгли костер, чтобы варить свиньям.

– Нам нужны брусочки, – вздохнул Пашка.

– Сходим на стройку, найдем.

Строили тогда новую улицу за озером и новый детский сад. Детский сад был ближе. Мы прогулялись мимо стройки, умыкнули подходящий брусок. Вернувшись домой, распилили по длине. Приложив к бруску алюминиевую ложку, украденную отцом в столовой, я обвел контур угольком.

– Ничего сложного, надо лишнее срезать и все дела.

– Режь, – согласился Пашка, спрятав руки за спину.

– Сейчас, – я взял топор, упер брусок в пень и начал стесывать лишнее.

Пашка, изогнувшись, навис надо мной сбоку, заглядывая под топор и беззвучно шевеля губами.

Вскоре мне надоело, я уселся на пень, поставил брусок меж ног и снова пустил в ход топор. Наказание за небрежность не заставило себя долго ждать. Топор стесал ноготь и кожу с левого мизинца. Вскрикнув, уронил брусок.

– Палец отсек! – ахнул Пашка и попятился.

– Да нет вроде, – слабым голосом отозвался я, глядя на хлещущую кровь.

– Умереть можешь. Ты мне ножик тогда оставишь?

– С чего вдруг?

– Ты же помрешь…

– Думаешь?

– Вон у Моргуненка дед Демьян один раз палец уколол и помер… Надо на палец пописать, – вспомнил заветы матери Пашка.

– Сейчас, – я последовал совету, смывая мочой кровь. – Вроде палец на месте…

– Это хорошо, – серьезно кивнул Пашка, – а то без пальца в армию не возьмут. Что будем делать?

– Примотаем бинтом, прирастет.

– Прирастет, – согласился брат, – у меня же прирос, когда ты откусил7.

Перебинтовавшись стиранным бинтом, который мать то ли выпросила, то ли украла у медички, я снова взялся за ложку, но теперь был осторожен и резал ножом. Как ни осторожничал, еще несколько раз сильно порезался. К вечеру две кривые ложки, перепачканные кровью, рассматривали родители.

– Дебилы, – выдал отец и выбросил ложки в костер.

– Ты чего? – дернулся было я спасти свое творение.

– Вы их из сосны вырезали, кто ими есть будет?

Мы с Пашкой растерянно переглянулись.

– А почему нельзя из сосны? – робко спросил Пашка.

– Там же смола, – отец звучно постучал Пашку пальцами по лбу. – Соображать надо!

– Надо было березовые чурочки брать, ленивцы, – вздохнула мать.

– Я же говорил, что брехня это все.

– Ты сам как пень! – вскинулась мать. – И эти два, как чурочки! Ну вас! – пошла в дом, громко хлопнув дверью на крыльце.

Том Сойер

«К середине дня из бедного мальчика, близкого к нищете, Том стал богачом и буквально утопал в роскоши. Кроме уже перечисленных богатств у него имелось: двенадцать шариков, сломанная губная гармоника, осколок синего бутылочного стекла, чтобы глядеть сквозь него, пустая катушка, ключ, который ничего не отпирал, кусок мыла, хрустальная пробка от графина, оловянный солдатик, пара головастиков, шесть хлопушек, одноглазый котенок, медная дверная ручка, собачий ошейник без собаки, чертенок от ножа, четыре куска апельсиновой корки и старая оконная рама. Том отлично провел все это время, ничего не делая и веселясь. А забор был покрыт известкой в три слоя! Если б у него не кончилась известка, он разорил бы всех мальчишек в городе» – дочитав, я закрыл книгу. – Прикинь как интересно, – посмотрел на Пашку. – Он забор красить не хочет, а ему дураки за это разные вещи отдают.