Когда проснётся ангел

А вот когда он почувствовал, что такое жизнь, нам всем мало не показалось. Это просто вечный реактивный двигатель какой-то. Дома всё вверх дном, в саду как будто смерч прошёл. Ни секунды покоя, не поверите, за своей приёмной мамочкой на деревья забирался. Маргошу измучил играми до полуобморочного состояния, она от него только на чердаке могла убежище найти.

Пришлось на цепь привязывать, хотя бы на ночь. Он страшно обижался поначалу, сейчас уже привык. А Вас, Олимпиада Аркадьевна, он так приветствовал. Это я виновата, отвлеклась, не успела перехватить, ведь знаю, как Шнурок всем рад. Простите его!

Олимпиада с нескрываемым раздражением сказала:

–По-моему, вы придумали для себя глупую сказочку про собаку, которая и думает, и чувствует, как человек. Это же невозможно, милочка! Какая ещё радость? У животных могут быть только инстинкты.

–Вы так говорите, потому, что устали и расстроены. Но если бы вы побыли у нас подольше, то увидели бы, как Шнурок просто заряжает всех своей энергией!

–Нет уж, увольте! Вечер уже, а нам ещё возвращаться в Псков, в гостиницу, так что пойдёмте искать то, что нам нужно, – Олимпиада, переодевшись в машине, направилась, было, к калитке, но посмотрев за забор, где буйно зеленела крапива в человеческий рост, идти первая не решилась.

Таня, ловко орудуя граблями, прижимала жгучую траву к земле в сторону от тропинки, что бы делегация смогла подойти к дому Светланы в полном составе.

Замок поддался сразу, дверь отворилась тихо, хотя её давно не открывали.

–Мы присматриваем за домом, – сказала Таня, – муж весной крышу чинил, да крыльцо. Знаете, дом без людей так быстро превращается в развалину, просто мистика.

Дом и вправду выглядел старше своих обитаемых домов-близнецов, стоявших по соседству, хотя все они были построены в один год.

Когда-то, ещё совсем недавно, глаза-окна этого дома встречали тёплым светом всех: и спешащих к нему, и проходящих мимо. Запах пирогов и уюта, казалось, не выветрится из этих стен никогда. Тропинка, ведущая от калитки к крыльцу, вымощенная плоским, гладким известняком, зазывала по ней пройтись, да не просто так, а босиком, чтобы ощутить приятную шероховатость каменной мозаики. Когда его покинули хозяева, дом сначала грустил, вздыхал, смотрел на улицу потухшими глазами, плакал осенью вместе с дождём, коченел зимой с нетопленной печкой, а весне уже не обрадовался. Он просто устал ждать, и больше не было сил смотреть на заросшую тропинку, ожидая возвращения хозяев. Дом как будто стал ниже, осунулся, нахлобучил поглубже покатую крышу, и, кажется, уснул.

Трёх женщин он встретил безразлично, безмолвно. Странно, но не скрипнули ни двери, ни половицы. На веранде, на широком подоконнике стояли глиняные горшки с высохшими цветами. Затхлый воздух не спешил убираться в распахнутую дверь, он окутал вошедших невидимым облаком, отчего тем поскорее захотелось снова выбраться на улицу, в лето.

Таня подошла к широкому тёмному комоду и достала из верхнего ящика альбомы с фотографиями, стопку писем, перевязанную синей атласной ленточкой, папку с документами и книжицу в светлом кожаном переплёте.

Взяв в руки один из альбомов, Таня открыла его и сказала, еле сдерживая слёзы:

–Вот она, Светланка, вместе с Богданом… Здесь ему годик. А вот она со Святославом, смешной какой…

Олимпиада взглянула на фотографию. Да, это был её Святослав, хотя его было трудно узнать в песцовой шапке-ушанке, завязанной под подбородком, осыпанного снегом с ног до головы, с улыбкой до ушей, прижимающего к себе хрупкую девчушку, ту самую, которую Олимпиада не пустила на порог.

Таким искренне счастливым своего сына Олимпиада видела редко. Что-то кольнуло в сердце, она зажмурилась. Лидия поддержала её за плечи, помогая присесть на стул.

–Наверное, на меня так тяжёлый воздух подействовал, пойдём отсюда, – с трудом произнесла Олимпиада.

Лидия спросила Таню, показывая на письма, фотографии и книжицу:

–Мы можем взять с собой всё это? Возможно, что-то нам подскажет, в каком направлении вести поиски. Позднее обещаем всё вернуть.

Таня колебалась несколько секунд, но потом сказала:

–Берите, только бы помогло.

По возвращении в Москву Олимпиада и Лидия практически не выпускали из рук привезённые с собой письма и дневник Светланы. Штудируя их, то вместе, то поодиночке, они пытались найти хоть малейшую зацепку, которая помогла бы им понять, куда могла пойти Света после разговора с Олимпиадой. Но все усилия оказались тщетными, никаких упоминаний о дальних родственниках и близких друзьях отыскать не удалось.

Затем потянулись месяцы безуспешных попыток оставить заявление в милиции. Его просто отказывались принять, аргумент был один: Олимпиада официально не являлась родственницей пропавших Светланы и Богдана.

Олимпиада день ото дня становилась всё молчаливее и грустнее. Её тяготили одинокие вечера, всё чаще она просила Соню остаться допоздна, а то и переночевать. Соня была не против, в душу к хозяйке не лезла, иногда они просиживали в молчании целый вечер, Соня за рукоделием, а Олимпиада, листая старые фотоальбомы.

Олимпиаде казалось, что она сделала всё, что было в её силах, чтобы найти внука. Десятками рассылались запросы во все московские и подмосковные детские дома, и приюты. Когда проходили месяцы, по тем же адресам летели новые запросы, но всё безрезультатно. Она была близка к отчаянью, ведь не смогла выполнить последнюю просьбу сына. Только Лидия не теряла надежды и каждый день повторяла, что не стоит опускать руки, что надо продолжать поиски.

Глава 4

«Господи, как холодно, как затекло всё тело, – подумала Олимпиада, просыпаясь, – и почему подушка такая колючая?..»

Она хотела повернуться на другой бок, но сильная острая боль молнией пронеслась по каждой клеточке от макушки до пяток. Олимпиада с великим трудом открыла глаза. Она лежала лицом вниз в неглубоком овражке, прикрытая еловым лапником. Дрожащими непослушными руками Олимпиада отодвинула ветки и села. Голова кружилась и страшно болела. Перед глазами расплывались разноцветные круги. Какое-то время она пыталась сообразить, что же такое произошло и почему она здесь.

Утром она проводила Лидию в аэропорт, та улетала в Лондон по работе на несколько дней. Вернувшись в квартиру, Олимпиада по привычке подошла к автоответчику. Нажав на кнопку, она услышала: «Олимпиада Аркадьевна, Вас беспокоит директор детского дома. Мы получили Ваше письмо. У нас есть мальчик, подходящий по возрасту. Он попал к нам как раз в то время, когда пропал ваш внук. Можете приехать, посмотреть». И дальше был надиктован адрес. Это был подмосковный детский дом. После того, как в Москве поиски не дали результатов, Олимпиада с Лидией решили расширить круг и проверить детские дома области.

Олимпиада заметалась по квартире, куда бежать и что делать, она не знала. Самолёт, увозивший Лидию в Лондон, был уже в воздухе. Посоветоваться было не с кем. После целого года безуспешных поисков Олимпиада не могла ждать ни минуты.

Диспетчер такси вежливо объяснила, что свободных машин нет, и придётся подождать минимум два часа. Два часа? Сейчас для Олимпиады это была целая вечность. Она бросила в сумочку пачку банкнот и выбежала на улицу. Поймав машину, и озвучив адрес, она всю дорогу напряжённо смотрела вперёд, мысленно подгоняя старенькие жигули, которые плелись, как ей казалось, с черепашьей скоростью.

Водитель пообещал ждать её у ворот, но попросил, на всякий случай расплатиться. Олимпиада достала из сумочки пачку купюр, не обратив внимания на округлившиеся глаза таксиста, отсчитала нужную сумму и скрылась в дверях двухэтажного здания, но через несколько минут вернулась, едва сдерживая слёзы. Мальчик оказался совсем не похожим на Даньку. Чёрные глаза, чёрные кудряшки и смуглое личико. А её внук был голубоглазым и светловолосым.

Водитель не лез с расспросами, за что Олимпиада была ему очень признательна. Она погрузилась в свои мысли, не замечая ничего вокруг, поэтому не придала значения тому, что машина остановилась на обочине дороги среди леса.

–Кажется, я не туда свернул, – озабоченно произнёс водитель, – будьте добры, передайте мне карту, она справа от Вас, в дверном кармане.

Олимпиаде пришлось изрядно покопаться, чтобы среди газет, рекламных буклетов и других бумажек отыскать ту самую карту. А потом – темнота, провал. Олимпиада не могла вспомнить, что произошло.

Сидя в овражке в незнакомом лесу, Олимпиада безуспешно пыталась, понять, как она здесь оказалась. Может, мы попали в аварию, думала она, тогда где машина и водитель? Гула трассы совсем не слышно, значит дорога далеко.

Надо было позвать на помощь, но вместо крика из горла вырывались шипение и хрип. Кричать не получилось, тогда надо вставать и выбираться отсюда. Но встать оказалось не так просто. Перед глазами всё расплывалось, и Олимпиада вдруг поняла, что видит собственные щёки. Проведя ладонями по лицу, она пришла в ужас, голова раздулась, как воздушный шарик, левая щека, лоб и волосы были покрыты коркой из запёкшейся крови. Ощупав макушку, она снова потеряла сознание от шока, потому, что ощутила под пальцами кости своего собственного черепа.

Снова Олимпиада очнулась оттого, что почувствовала на своём лице горячее прерывистое дыхание. Она открыла глаза и увидела брылястую морду. Собака внушительных размеров пристально рассматривала странную женщину, непонятно зачем зарывшуюся в еловые колючие ветки. Возможно, пёс воспринял это, как игру в прятки.

Если здесь собака, то где-то поблизости должен быть её хозяин, сообразила Олимпиада. Она так обрадовалась этому обстоятельству, что напрочь позабыла о своей неприязни к собакам, кошкам и попугайчикам, даже серая крыса показалась бы ей в эту минуту милым существом, лишь бы вывела её бедную из этой чащи к людям. Кричать она не могла, значит, оставалось, не упуская собаку из виду, следовать за ней.

Тем временем, бульдог отошёл на несколько шагов и сел, не спуская глаз со странной женщины.

–Собачка… Хорошая… Пёсик… Миленький…– Олимпиада пыталась шептать, а вместо шёпота получался хрип временами со свистом. – Дружочек, дорогой, не оставляй меня здесь… Прошу тебя, не убегай…

Обливаясь слезами в три ручья от непереносимой боли, боясь снова потерять сознание, Олимпиада всё-таки медленно выползла на четвереньках из овражка, посидела немножко, переводя дыхание, и, обхватив молодую сосенку, с великим трудом встала на ноги.

Собака спустилась туда, где только что лежала женщина, и вернулась с её сумочкой в зубах. Так и пошли они – впереди бульдог, часто останавливаясь, и оглядываясь, а за ним, качаясь и делая передышку у каждого дерева, Олимпиада.

На светлой полянке на берегу лесного озера большая компания из взрослых и детей наслаждалась прекрасным летним днём. Шашлыки были съедены, но скатерть, расстеленная прямо на траве, ещё изобиловала пикниковыми яствами. Кто играл в мяч, а кто просто загорал. И, как говорится, ничто не предвещало…

–Смотрите! Смотрите, Шериф что-то тащит в зубах! – весело закричала девочка, побежавшая вдогонку за улетевшим далеко мячиком.

Но через секунду, она опрометью неслась в обратную сторону с диким воплем. Из-за ёлки, пошатываясь, вышла Олимпиада, растрёпанная, босая, грязная, с распухшим и залитым кровью лицом, с наплывшими на глаза-щёлочки лиловыми веками, она напугала бедную девчушку до полусмерти.

Шериф гордо положил сумочку Олимпиады к ногам хозяина и сел, ожидая похвалы. А мозг женщины, еле стоящей на ногах, удостоверился, что её заметили, что помощь теперь близка, принял решение отключиться, чтобы не мучить более свою хозяйку. Олимпиада ещё мгновение пыталась держать равновесие, но сдалась, лишилась чувств и рухнула на землю лицом вниз, как бревно.

Только через неделю Олимпиада очнулась в одноместной палате реанимации. Возможно, травма повлияла на перестановку ценностей в её жизни. То, что внутренний мир её сильно изменился, было совершенно точно, и ощущала это она в полной мере. Мысли о том, чтобы посмотреться в зеркало ни разу не возникло. Ей было глубоко наплевать на то, что половина головы выбрита наголо при операции, что таксист украл не только деньги, но и все украшения, некоторые из которых стоили больше, чем его машина. Её мучило другое незнакомое чувство, не отпускающее ни на секунду. Это было чувство вины, такой страшной и тяжёлой вины перед сыном, внуком и Светланой. А ещё – вины перед Игорем. Она, как снежный ком, обрастала усиливающейся тревогой за судьбу Даньки и страшными предположениями, о том, что могло с ним произойти. Ей самой такие чувства были вновинку. Ещё никогда её так не пугала неизвестность. Как справиться с этим, она не знала.

Лидия примчалась к ней прямо из аэропорта. Олимпиада была ещё слаба, мало разговаривала, не могла долго смотреть на свет и от этого часто закрывала глаза. Она просила подругу что-нибудь почитать, рассказать о своих поездках, переводах, о чём угодно, лишь бы заполнить тишину больничной палаты. А когда Лидия уходила, Олимпиада боялась ночи. Боялась, что снова потянутся вереницей мысли одна страшнее другой: а что если Светлана с Богдашей попали в руки такому же зверю-таксисту? Да мало ли что могло произойти с ними в большом чужом городе. Есть ли шанс найти живым хотя бы внука? И во всём этом виновата она сама, позволив себе, как всегда, решать за сына. В такие минуты Олимпиаде совсем не хотелось жить, но, не выполнив просьбу Святослава, она не могла просто так уйти.

–Знаешь, – сказала Олимпиада в один из вечеров, когда Лидия уже собиралась уходить, – врачи говорят, что я пять дней в коме провела. Может быть, и в коме, только мозг мой не отключался, он работал, не отвлекаясь на всякую ерунду, вроде той: подходит ли шляпка к костюму, костюм – к туфлям, а помада – ко времени суток. Я даже думаю, что многое вижу теперь по-другому. Не знаю, что это было, кома или генеральная уборка в моей голове, только я всё очень чётко поняла. Я поняла, что Бог наградил меня тем, что нельзя купить ни за какие деньги: любовью родных, доброй семьёй, прекрасными детьми, такой подругой, как ты. И именно это ценнее всего. А что ценила я? Своё мифическое высокое положение жены видного учёного и дочери лауреата Нобелевской премии. Так я сама руку к этому не приложила. Я гордилась не своими детьми, а старинными картинами в нашей гостиной, бриллиантами, мебелью из княжеских покоев, а ведь всё это – тлен, барахло. Тогда судьба подправила мне мозги, отняв Святослава, но оставив его кровиночку, его сыночка, дав тем самым последний шанс на исцеление моей души. А что сделала я?.. Отмахнулась от него. У меня было всё, и я сама всё разрушила. Если бы я умерла там, в лесу, то мне была бы прямая дорога в ад, и тогда я не встретилась бы со Святославом. Он сейчас в раю, я уверена. У меня есть ещё только один шанс, чтобы встретиться с ним там, на небесах. Я должна найти внука и отдать ему всё, всю любовь, которая, оказывается, у меня тоже есть.

–У тебя есть ещё Игорь, – Лидия взяла подругу за руку, чтобы немного успокоить её.

Олимпиада отвернулась, что бы Лидия не видела внезапно навернувшихся на её глаза слёз, вдохнула поглубже, и тихо проговорила:

–Игорь… Я даже вспоминать боюсь о том, что наговорила ему в последнюю нашу встречу. Бедный мальчик, ему и так досталось, а я… Нет, он меня не простит.

–Не думай так плохо о нём, у тебя замечательный сын.

–Да, замечательный. Только всё равно боюсь, что не простит он меня, – с горечью произнесла Олимпиада.

–Ну, что за глупости ты городишь! – искренне возмутилась Лидия, – он ведь писал тебе несколько раз. Если бы не простил, то и не писал бы.

–Я не читала эти письма, просто выбрасывала.

–Ну, ты даёшь…– протянула Лидия, на мгновенье потеряв дар речи, – и адрес ты, конечно, не запомнила.

–Запомнила.

–Так давай съездим к нему.

–Нет! – испугалась Олимпиада, – По крайней мере, не сейчас. Я не переживу, если он отвернётся от меня. В незнании остаётся хоть какая-то надежда на прощение. Вот, придёт следующее письмо, я его обязательно прочитаю, и, если Игорь в нём будет просить меня приехать, тогда и поедем.

Но письмо не пришло ни осенью, ни зимой, ни весной. Детектив, нанятый Олимпиадой, не смог найти следов её внука. Он как будто растворился в пространстве вместе со своей матерью. Получив удручающие известия от детектива, Олимпиада почувствовала такое опустошение, что стояла посреди гостиной с телефонной трубкой в руках, не в силах даже дойти до кресла. Детектив был её последней надеждой, последней ниточкой, последним шансом найти, наконец, внука. Кровь стучала в голове, пытаясь разорвать вены. Вот так люди умирают от горя, подумала Олимпиада. А, может, и к лучшему. Зачем теперь жить? Какой смысл коптить небо? У неё никого нет, она никому не нужна, она ни на что не годится. Мысли одна чернее другой роились в голове Олимпиады. Аптечка. Где аптечка? Надо проглотить всё, что там есть, и тогда точно не откачают. Она двинулась к комоду из красного дерева, и, открыв верхний ящик, стала горкой высыпать в малахитовую пепельницу все таблетки подряд.

Когда первая пригоршня лекарств была поднесена ко рту, Олимпиада вдруг почувствовала на себе взгляд. Не в спину, а в упор. Она подняла глаза. На неё со старой фамильной иконы, написанной на доске, треснувшей и почерневшей от времени, смотрела Богородица. В её взгляде были только любовь, всепрощение и вера. Вот, что ей сейчас нужнее всего – вера. Верить, несмотря ни на что, вопреки всему. Сколько тысяч раз проходила Олимпиада мимо этого святого образа, воспринимая его исключительно как антикварную вещицу, не замечая этого взгляда. Она бережно сняла со стены икону, прижала её к груди и, задыхаясь в рыданиях, стала молить о прощении Богородицу за слепую душу свою, и о спасении Богдана.

Глава 5

В конце апреля привокзальная площадь небольшого районного центра в сотне километрах к югу от столицы выбралась, наконец, из-под снежного одеяла и наслаждалась настоящим солнечным теплом. Это было уже не то зимнее светило, которое не греет, а ласковое, доброе весеннее солнышко. Воробьи шумно и с наслаждением купались в лужах на асфальте, принимая первые после суровой зимы водные процедуры. Горожане не замечали грязи и унылых газонов, покрытых ещё не весёлой травкой, а мусором, вытаявшим из-под сугробов. Весь город, кажется, разомлел, раскис, обласканный ясным днём.

Бочком к привокзальной площади приник старенький обшарпанный автопавильон. В такую прекрасную погоду пассажирам не хотелось ждать своего рейса в его сумрачном, холодном зале, большинство из них устроились на залитой солнцем улице, на давно некрашеных скамейках, прикрыв их, кто газеткой, а кто пакетом.

У одной из посадочных площадок старенький рейсовый автобус равнодушно заглатывал в своё пыльное брюхо толкающихся пассажиров. Бабульки с набитыми под завязку вещмешками, немного поработав локтями (такая здесь традиция – без давки в автобус не входить, даже если ездоков будет всего двое), уже просочились в салон, заняв лучшие места поближе к водителю, там, где меньше всего трясёт. Время до отправления ещё оставалось, и молодёжь галдела у открытых автобусных дверей.

Чуть поодаль стояли двое: мужчина лет тридцати с небольшим, и женщина немногим моложе своего спутника. В их настроении ощущался какой-то диссонанс с всеобщим упоением весной. Она просила его о чём-то, убеждала, укоряла, почти плача. А он, равнодушно потягивая сигарету, смотрел в никуда поверх её головы, не слыша просьб и не обращая на жену никакого внимания. Это были Игорь и Настя. Игорь неожиданно встретил сегодня своего приятеля, с которым не виделся много лет. Тот, потерял работу, и медленно, но верно катился по наклонной к беспробудному пьянству. Теперь Игорь тоже был не прочь выпить, а такая встреча – чем не повод, вот только жена всё зудит и зудит, настроение совсем испортила, посадить бы её скорей в автобус, да остаться у друга, а до дома можно и с вечерним рейсом добраться.

Настя переживала не зря: деньги, которые они взяли с собой на покупку страшно дорогой запчасти для их машины, могли с лёгкостью пропасть в кассе винного магазина. Но перед перспективой дружеской попойки Игорь устоять не мог. Настя исчерпала все доводы, и, видя полное безразличие мужа к её увещеваниям, опустила глаза в землю, в который раз подумав: Господи, что я сделала не так? Почему прекрасный человек, сильный мужчина, превратился в безвольного горького пьяницу, готового променять на бутылку целый свет?

Она устала бороться, но прислушаться к советам своей подруги Милы не могла, пока теплилась ещё надежда, что всё изменится. Мила – весёлая, добродушная толстушка, была за своим мужем, как за каменной стеной, и отказывалась понимать, как можно жить с мужчиной, который поднимает на жену руку, и бросает на неё все хлопоты по хозяйству, как только на горизонте появляется собутыльник.

Времени до отправления автобуса оставалось немного, и Настя в который раз смотрела на часы, в надежде, что за эти несколько минут Игорь всё-таки примет решение ехать домой. А тот курил сигарету за сигаретой, бросая окурки в лужу.

Глава 6

Мальчуган, которому на вид не дашь и пяти лет, задумчиво глядел на белое облако, напоминающее лошадиную голову. Грязная одежонка – почти лохмотья – слабо сохраняла тепло его щуплого тельца, но он привык не замечать холода. Тонкая шейка, бледное личико и грязные руки красноречиво говорили о его бедственном положении. А мальчонке всё было нипочём, он, задрав голову, жевал мягкую булку, которую ему дала жалостливая тётенька, выудив её из необъятной хозяйственной сумки.

Интересно, думал мальчик, разглядывая облако, доберётся эта «лошадиная голова» до солнца, или нет. А если доберётся, то проглотит или проплывёт мимо? Его раздумья прервал окрик.

–Данька! Ты чего там ворон считаешь, что ли? Иди скорей, тебя Паук спрашивал! – звонким голосом надрывался такой же оборванный пацан, выглядывая из-за угла дома.

–Иду уже, Тим. А чего ему надо-то? – спросил Данька.

–Так он мне и сказал, – ответил Тим, теперь уже сам высматривая в небе от, на что глядел его друг. Не найдя ничего интересного, Тим пнул ногой осколок кирпича, и скрылся за углом.

Данька вздохнул, очень ему не хотелось уходить с прогретой солнцем аллеи в его нынешнее пристанище. Он вынул из кармана круглый камушек, размером с перепелиное яйцо и метнул его сильно и точно в алюминиевую банку из-под пива. Такие камешки всегда оттягивали его карманы, а метание по разным небольшим мишеням было любимым занятием. В детском доме, из которого он сбежал прошлым летом, в игровой комнате висел дартс. К нему всегда выстраивалась очередь из ребят всех возрастов. Малышню, как правило, оттесняли, но голь на выдумку хитра, и те, кому поиграть в настоящий дартс приходилось очень редко, придумали свою игру – метание камней по мелким мишеням. Данька в этом преуспел и при любой возможности оттачивал своё мастерство.

После побега из детского дома, они с другом прибились к бродяжкам, да так и остались жить в «подземелье», как они между собой называли теплотрассу. Там всегда было тепло и почти светло, но вечная духота и возня пьяных бомжей заставляли маленьких беспризорников, как можно дольше задерживаться на улице, хотя они и нашли для себя в лабиринтах теплотрассы небольшой закуток подальше от взрослых.

В подземелье царили свои правила: каждый его житель должен был зарабатывать на хлеб, малышня просила милостыню у церкви и в самых людных местах, взрослые охотились на помойках за стеклотарой и разным вторсырьём. Всё заработанное стекалось в одни руки – руки Паука, в подземелье он был самым главным: казначеем, законодателем, судьёй и палачом. Никто не мог утаить даже рубль, если ему была дорога жизнь. Паук был скор на расправу. Тяжесть наказания напрямую зависела от расположения его духа – иногда провинившийся отделывался лишь парой синяков или выбитым зубом, а тот, кто попадался под горячую руку, мог неделю не вставать, зализывая раны.

Данька прибавил шагу – если сам Паук ищет его, то задерживаться не стоит. Забежав за угол, он пролез в дыру в бетонном заборе, и нырнул в люк, который служил входом в подземелье. Некоторое время его глаза после яркого солнца привыкали к полумраку тоннеля, освещённого грязной электрической лампочкой.

Пройдя в «апартаменты» предводителя, Данька осторожно отодвинул занавеску – засаленную тряпку, закрывающую логово Паука от посторонних глаз.

–Здрассьте, – робко произнёс мальчуган. Не зная, как вести себя на «ковре» у начальства, он мялся у входа, угрюмо глядя исподлобья на двухметрового амбала, восседающего на грязном матрасе.

Паук получил своё прозвище из-за татуировки на правом плече. Он старался, по возможности, не носить одежду с длинным рукавом, чтобы не закрывать устрашающий рисунок: мерзкое насекомое, сидящее на паутине, обхватывало всю руку своего хозяина, раскинув четыре пары длинных мохнатых лап. Когда-то Паук имел свой бизнес, но большие деньги испортили его характер. Из-за снобизма и самодурства он потерял друзей и жену, проиграл в казино всё, до последней нитки, и нашёл себя в новой ипостаси – предводителя бомжей. Его неимоверная сила и деспотичный характер помогали поддерживать, как казалось Пауку, дисциплину в сообществе из нескольких ослабленных постоянным пьянством и недоеданием бомжей и беспризорной ребятни. На самом деле дисциплиной тут и не пахло, просо страх остаться одному и замёрзнуть где-нибудь в подворотне, заставлял каждого из обитателей подземелья подчиняться правилам, установленным Пауком. Он ненавидел детей, и давно прогнал бы эту мелюзгу, да больно хорошие деньги приносили они, получая милостыню. Сердобольные люди не могли пройти мимо тощего оборвыша, не подав ему хотя бы несколько монет, а то и купюру.