Монастырские

– А вы, Анна Владимировна, тоже раньше коммунисткой были, пока не уверовали?

– Упаси Бог! Мама нас в благочестии растила, по псалтыри азбуку учили, в церковь родители брали с собой.

– А как же вас угораздило за коммуниста выйти?

– Так Господь рассудил. На всё Его воля.

– И что, муж разрешал вам в церковь ходить?

– А что ему. Ему было некогда. По партийным собраниям ездил до ночи, всю область исколесил. Он ведь у меня шишкой служил.

– Но он знал, что вы верующая?

– А куда ему деваться. Знал, конечно.

– И иконы в доме были?

– И иконы были, и лампадка. Всё, как положено. А вот сына, Богдана, приучить к церкви так и не удалось. Дурной пример отца‑атеиста перевесил.

– Так что от меня требуется?

– Когда зайдёте – начните издалека, как здоровье, как дела, как живёте… Слово за слово. Оглядитесь: «О, сколько у вас книг. Да что же это за книги такие?». Приглядитесь, да и скажите ему: «Неужели вам не страшно?». Мой муж, конечно, заинтересуется, почему это ему должно быть страшно. А вы, человек образованный, дайте пояснение. Слышала, мол, по радио, учёные проводили исследования: нахождение в доме книг, подобных трудам Ленина, действует негативно на психику человека, а самое главное – угнетает половую систему. Энергетика плохая.

– Зачем такое говорить, Анна Владимировна, родненькая?!

– Муж мой всю жизнь погуливал. И по сей день как жеребец. Сколько с ним навидалась! Приходилось в своём доме с чужой бабы снимать.

– Анна Владимировна, это как бы не моё дело, а книги здесь при чём?

– Так он больше всего на свете боится потерять мужскую силу.

– Ой, шутите, наверное. Ему уже о‑го сколько лет!

– И что с того. А ему хоть тресни. А если знающий человек скажет, что книги коммунистические из-за плохой энергетики могут лишить потенции – то, я уверена, испугается ещё как! Тут мы их и вынесем на свалку. Дышать легче станет.

– Неудобно мне в этом участвовать. Давайте так: если батюшка благословит, тогда и поговорим. Возьмите сначала благословение.

– Какое ещё благословение! Батюшку дёргать!

– А вот мы уже и пришли. Ну, до свидания, Анна Владимировна.

– Так что, ничего и не решили?

Приятельница машет в знак прощания.

Дома всё так же, как и до ухода в церковь. Тихо, и только храп мужа.

Анна читает благодарственные молитвы после Причастия.

За завтраком говорит:

– Сергей, ты вот что, ко мне больше в постель не лезь.

– Это ещё почему?

– Надо повенчаться сначала.

– Одной ногой в гробу, а она… Анька, ты в своём уме, курица безмозглая! Какое венчание ещё?!

– Поэтому и говорю. Пусть я курица, но или венчание организуем – или семейное ложе пойдёт на свалку. Не хотел ты, Сергей, многими десятилетиями по‑божески жить, так хоть сейчас, в конце жизненного пути, одумайся. Как к Богу пойдём? Что скажем?

– Ну, какой Бог в гробу?

– Умрёшь, вспомнишь мои слова. Как душа прилетит к Богу, так и узнаешь, что почём. Тело твоё в гробу останется, а душу Бог в ад пошлёт, к блудникам. А я не хочу туда. Уже сколько твержу: в не венчанном браке – это равнозначно тому, что в блуде.

– Так ты, значит, действительно всерьёз. Ох, насмешила… Ну, повенчаемся, а потом что? Неужто изменится что‑то? Какой смысл? А ежели тебя одной мне не хватает?

– Тьфу!… Пока не повенчаемся, в постель не пущу. Хватит, что по несколько раз с меня не слазил за ночь.

Муж смеётся. Уходит к телевизору.

Ночью скребётся.

– Нет! – говорит Анна.

– Открой. Напридумывала – ишь, на запоры позакрывалась. Или разлюбила, дура?

Она демонстративно подхрапывает. Муж чертыхается. Включает на полную телевизор. Анна затыкает уши ватой. Повторяет Иисусову молитву. Дремлет.

Через две недели муж даёт Анне согласие:

– Но чтобы ни один из наших коммунистов не узнал.

– А я думала, они перемёрли.

– Не важно. Чтобы никто не пронюхал.

На венчание он надел белую рубашку, парадный костюм с юбилейной медалью Ленина. В церкви, как и пообещал старикам настоятель, – пусто. Дверь за ними на замок закрыли.

После венчания шли по городу под руку.

Сергей ущипнул Анну:

– А теперь обещанная ночь молодожёнов!

Но вышло не так, как хотелось Сергею Поликарповичу. Вместо супружеского ложа на больничной койке оказался. А случилось вот что.

Поругался Сергей Поликарпович с женой за праздничным ужином: на идеологической почве – из‑за Ленина со Сталиным.

Анна потребовала убрать портреты партийных богов из мужниной спальни, и вдобавок очередной ультиматум выдвинула.

– Мы как никак – обвенчанные! А это с атеистическим коммунизмом несовместимо. Иначе, – говорит, – никакой «ночи молодожёнов».

– Ну, ты и язва, – возмутился Сергей Поликарпович. – Всё тебе мало. Прямо старуха из «разбитого корыта».

Так рассердился, ну прямо не знал, чем досадить. А тут под рукой керогаз горит. Керогаз хороший, Сергей Поликарпович в своё время с ним принципиально расставаться не пожелал, вопреки прогрессу и газификации страны. Для Сергея Поликарповича керогаз – это память о советском прошлом. Можно сказать, память о Сталине. Государственная реликвия семейного масштаба.

Так вот, эту самую реликвию он с пылу‑жару в приступе гнева себе на голову и напялил. А ведь мог и жене! Но, получается, пожалел жену. А у самого, вон, волосы и уши обгорели.

Ходит жена к нему в больницу. И по два, и по три раза в день приходит. Сидит возле обмотанного бинтами жалостливая, притихшая такая. Виноватая. Сергей доволен. Вот знал бы раньше, как жену заставить себя любить, так и два керогаза на голову нацепил.

– А Бог где? – спрашивает врача Сергей.

– Не обращайте внимания, –  пояснил врач Анне. –  Это от уколов. Мы ему морфий укололи.

– А Бог ушёл уже что ли? –  в голосе больного удивление.

Забылся.

Анна прилегла рядышком на сдвинутых стульях. Размышляет. И чего это Сергей про Бога заговорил? Уж не знаменье ли ему было?

Жизнь в больнице интересная. Но тяжёлая. С одной стороны – люди друг другу рассказывают истории. Анекдотами обмениваются. Смеются. А с другой стороны – дух больничный, казённый, запахи неприятные, стоны. А то и мертвеца под простынёй на каталке через коридор прогонят. Сергей посматривает по сторонам, молчит. Мысли у него о своём. Случилось с ним такое …

Увидел отца с матерью. «Вы же умерли», –  удивляется Сергей. «А у Бога все живы». –  «Где же Он, Бог‑то?» И сверху, слышит, Голос в ответ: «Сергей. Бог есть. Больше не греши».

«Дал Господь срок образумиться», – думает Анна.

Выписали Сергея.

Домой приехали, он первым делом на стул в прихожей сел для передышки, говорит жене:

– Слышь, Ань. Ты, может, собрала бы все эти собрания сочинений, да на мусорку. …

– Чего это вдруг? Иди хоть, приляг.

– И портреты вождей туда же.

– Да уже давеча всё сделано. Макулатурщиков вызвала, они и забрали.

Он пошёл, придерживаясь за стенку. Возле шкафов книжных остановился, сказал, разглядывая опустевшие полки:

– И поспрашивай у соседей, может, кому телек требуется, так пусть мой забирают.

– Уж не помирать ли ты собрался?

– Ага, как же. У меня жизнь только начинается!

Конец рассказа Кати Небылицы об Анне Монастырской

+ + +

Что касается бабушки и дедушки по материнской линии – сказать могу вот что.

С 1923 по 1933 годы Иван Николаевич Боголюбов десять лет отсидел в лагерях за то, что воевал на стороне белых. Елизавете Петровне за вину мужа тоже пришлось пробыть в ссылке десять лет. В 1933 году они вернулись в родной город, который для них по‑прежнему оставался Нижним Новгородом, а новое название они не желали и слышать.

В 1934 году родилась Ольга – моя мать. А через три года, в тридцать седьмом, родителей по доносу соседей судила тройка НКВД. В доносе Боголюбовым припомнили также и их нелюбовь к советскому переименованию города. Судьба их была решена в течение трёх дней. Боголюбовых расстреляли, их жильё в качестве награды за бдительность передали в распоряжение доносчиков‑соседей, а трёхлетнюю дочь врагов народа определили в детский дом.

Обитатели детского дома вне уроков проходили азбуку жизни. К шестнадцати годам моя мама научилась курить махорку, плясать с распущенными волосами, ходить на демонстрации в алой косынке, зажиматься с мальчиками. Это называлось «свобода, равенство, братство».

Поженились мои родители в 1957 году, Ольге Ивановне было 23 года, Богдану Сергеевичу – 24. Оба – выпускники пединститута иностранных языков. Через год на свет появились мы с братом.

Глава 5: Няни

Самыми яркими фигурами в нашем доме были для нас с Богданом, однако, не родители, а няни. (А для меня ещё и Катя. Но про Катю – это надо особо. Катя – это то, что помогало мне находить равновесие.)

Тётя Рита со смешной фамилией Небылица (родители называли её Ритольдой) и тётя Маша, или Мария Фёдоровна Твёрдая. Ритольда заведовала в доме, помимо обязанностей няни, ещё и кухней, а Мария Фёдоровна наряду с нашим воспитанием занималась уборкой квартиры и, при надобности, тоже кухней.

Я обожала общительную, жизнерадостную Ритольду, в ранней молодости работавшую официанткой в ресторане для высокопоставленных партийных работников. По общедоступной легенде там и приглядел её наш отец, позвал «к малым детям в повара и няньки», так и осталась у нас Ритольда на многие годы. Ритольда, казалось, не замечала, сколько нам лет, пять или уже в два раза больше. Она видела в нас равных ей самостоятельных людей, и могла позволять в нашем присутствии такие сказы и подтексты, какие взрослыми обычно замалчиваются при детях. Это меня восхищало.

Рядом с Ритольдой я испытывала особое чувство взрослости и любопытства, как будто мне разрешали засунуть голову в форточку чужого дома. Мне нравились её шутки, грубоватые песенки, бесхитростный характер. Это от неё я услышала и выучила кошмарную «Зиночку»: «Родила мама Зиночку, купила ей корзиночку, расти моя дочурка, подрастай». Правда, некоторые слова были непонятны. Однажды на крупном застолье в нашей семье меня, десятилетнюю девочку, попросили спеть какую‑нибудь красивую песенку. Я спела про Зиночку от начала до конца. «Луна за тучи скрылася, когда она ложилася и закрывала карие глаза, там лопались гондончики, трещали панталончики, по ляжкам малофеечка текла!… Охотник ищет белочку, а мальчик ищет целочку, так вот зачем нас мама родила…». Толпа рыдала, топала ногами и кричала «бис!». «Далеко пойдёшь!» – утирал слёзы дяденька, которого все называли судьёй. Родители потом расспрашивали, кто научил меня неприличным песням, но я Ритольду не выдала.

Она читала нам много русских сказок. А «под сказочку» употребляла «кофий со сливкими». Она говорила: «кофий со сливкими». Иногда сливки подменялись коньяком. Но она всё равно это называла «сливкими». Богдан сказки слушал, а когда чтение перерастало в воспоминания няни о жизни, то брат уходил к другой няне, говорить о Боге. Уходила с ним и дочка Ритольды – моя лучшая подруга Катя Небылица. Мы с Ритольдой оставались на огромной роскошной кухне вдвоём. Рассказывала она о своих кавалерах, и о том, что всё ещё не против выйти замуж.

«Замуж, пожалуй, стоит. Но! – Ритольда поднимает палец. Смотрит мне в глаза, после паузы продолжает. – Но не знаю, смогу ли я терпеть мужика. А выйти замуж не сложно. Их вон сколько, только пожелай! Но потом ведь за ним, как за скотиной надо смотреть, столько сил и терпения тратить. Я недавно чуть не вышла замуж. Потом год отходила. Ему лет шестьдесят. Ухаживал за мной полгода. Рассказывал, как он пишет книги. Пишу, говорит…– Ритольда поднимает папиросу выше головы, несколько секунд молчит и потом говорит чужим голосом, передразнивая бывшего кавалера. – Про то, как сила чувств побеждает разум. Слышь?! – хохочет. – Потом он говорит: «Приходи ко мне ночевать». Так говорит, что вроде бы, мол, пора! Мол, ухаживал достаточно. Ладно, чёрт с тобой. У него однокомнатная квартирка. Денег‑то у него много, я точно знаю, а вот живёт до чего скудно. На книжку откладывает. Куда? На еде – и то экономит, а желудок – больной. Взял бы путёвку, поехал в санаторий… Слышь? «Ты начинай теперь хозяйничать». Мне говорит… А мне непривычно – вставать каждое утро и завтрак ему преподносить. Ходил он по квартире в одних брюках, которые были поверх ремня в три раза закручены. Помню, мне от одного этого бежать захотелось. Но когда я зашла, уже перед сном, в комнату, а он… – Ритольда плюётся и хохочет. – А он лежит в чём мать родила на кровати, да вдобавок лицом вверх… И при свету! Господи, вот тут‑то уж я и сбежала».

Ритольда смеётся:

«Вспомнила, слышь, ещё одного. Из моих ухажёров. Пыталась с ним жизнь начать совместную. Но! Как жить с чокнутым? Вот я зайду в комнату, встану у доски гладильной, утюгом мотаю, простыни складываю стопкой. Всё тихо, спокойно. А тут вдруг из шкафа кто‑то дурным голосом. Я чуть не в обмороке. А этот чудило вылезает из шкафа. Рыгочет. Довольный. Или – лягу после обеда на кровать, только задремала, как мой любимый из‑под кровати ка‑ак прыгнет с каким‑то козлиным блеянием. Я верещу от страха. А он, идиотище, от смеха – на четвереньках. Ну? Как тебе? Пришлось и этому – пинка под зад».

У Ритольды, недалеко от нашего Кутузовского проспекта, была квартира, на Первой Поклонной, в старом доме. Ходили разговоры, что приглядел Ритольду мой отец вовсе не в ресторане для партийной номенклатуры, а была она любовью моего отца с детских лет. Их семьи в Горьком соседствовали, а мать Ритольды на правах домработницы была вхожа в дом Сергея Поликарповича Монастырского, крупного партийного работника. Тогда маленький Богдан не представлял себе жизнь без весёлой девочки Риты с бантиком в кудряшках, и обещал «посадить Риту под замок в сарай», чтобы «спрятать от старости», а в будущем жениться на ней. Если верить народной молве, Катю мой папа зачал, будучи уже женатым на моей маме, родилась Катя примерно в то же время, что и мы с Богданом. Об этих слухах я знала из трёпа дворовых соседок, с любопытством они смотрели на нас троих – меня, Богдана и Катю во время прогулок с Ритольдой.

Переехав в Москву, отец нашёл жильё и для Ритольды. Она приводила к нам свою Катю. Мне нравилось с ней играть. Катя была большеглазой симпатичной девочкой, общительной и весёлой. Она с готовностью делилась с нами конфетами, мандаринами и игрушками, всем тем, что ей запихивал в карманы мой отец при встрече. Она всем прощала, всех жалела.

А потом состоялся разговор отца и матери, который и расставил всё по местам в моей голове. Это был тот разговор, который я хотела услышать.

Я жаждала узнать тайну Кати. Особенно с той минуты, как во дворе какая‑то тётя стала шептать мне, семилетней, странные вещи. «Деточка, расскажи маме, чтобы гнала в шею эту Ритольду с её дочерью. Я своими глазами видела, как твой отец в подъезде целовался с Ритольдой! А её Катя! Она же копия твоего отца!» Маме я ничего не рассказала. Но услышанное распалило моё воображение. Это мне напомнило сказку про Золушку. Шли годы. Но я не забывала, что в нашей семье есть тайна. И её когда‑то я обязательно разгадаю. Да и узнать чужую тайну в большой квартире, где есть особые места для подслушивания, это ведь не так и трудно.

Я всегда подслушивала. Не только про Катю. А вообще. Для меня в нашей квартире было два самых интересных занятия: подслушивать, когда родители дома, и – рыться в вещах взрослых, шкафах, тайниках, ящиках, диванах, сервантах, – когда взрослых нет дома. Я подставляла стул, залезала туда, где за шторами вдоль стены длинные, сделанные руками отца стеллажи. Здесь пахло жизнью моего отца. Я открывала коробки с охотничьими патронами, трогала весы для пороха, смотрела в бинокль. Каждый раз находилось для меня что‑то новое. Потом шла в мир мамы. Ковыряла заграничную помаду. Примеряла прозрачное женское бельё. Открывала пахучие флаконы. Листала дамские журналы. Пробовала на язык валерьянку… Чудный мир взрослой жизни…

Я всё ждала, ведь рано или поздно родители обязательно должны поднять тему Кати. И вот. Я стою, прижавшись к стене. Я совсем близко к спальне родителей. Я замерла возле кадки с какими‑то огромными африканскими листьями, они дышат мне в лицо своей Африкой. Я вдыхаю жар белых песков и чёрных людей. Я тоже чёрная. Чёрная тень прячет меня внутри своей тайны. Чёрная тень делает чёрной мою душу. Мой слух устремлён к звукам голосов. Я понимаю, что делаю плохо, и от того моей душе, на которую падает чёрная тень, неуютно. Я слышу, как чмокает в кадке земля. В этой земле сыро и много бриллиантов. Это вода. Когда‑то я превращусь в эту землю. Я стану землёй. И небо будет украшать меня бриллиантами. Но я уже буду землёй. Я смотрю на землю и знаю, что на самом деле я вижу себя. Из моих глаз падают бриллианты. Я вижу, как их поглощает земля. Я становлюсь на колени, мои глаза рядом с тьмою, внутри тьмы – я. Мне хочется к родителям. Но им не до меня. Они заняты. Я слушаю их разговор, и мне становится весело.

Они не ссорились, и это меня изумило. Они обсуждали тему, надо ли моему отцу удочерять Катю. И при этом они не ссорились! Мама считала, что надо, потому что это «дважды два». «Как это так, родная дочь, и до сих пор ты её не оформил, как полагается, по‑человечески». «Эта девочка похожа на тебя! Твоя кровь. Давно пора оформить отцовство. Давно пора сказать Кате, что ты её отец. И нашим детям – тоже», – говорила мама. «Но ты ведь понимаешь, что это невозможно. Меня выгонят из партии. И потом. Я не хочу травмировать детей», – говорил отец. «Глупости, дети обрадуются, они всё поймут, они уже вполне взрослые, – сказала мама. – А насчёт партии… Подумаешь, партия. Зато у девочки будет родной отец. И ей радость, и тебе приятно. И у нас всех совесть чиста, в конце концов». – «Может, и так. Но на моей партийной карьере будет поставлен крест. И вся моя жизнь рухнет. Ты будто сама не знаешь, что меня ждёт в этом случае». – «А я тебе говорю, плевать на карьеру. Зато у Кати будет будущее нормального человека. В конце концов, ты сможешь её взять в нашу семью. Если Ритольда захочет, конечно. Да и она… Кстати… Пусть обе у нас и живут». – «Ты, однако, архивеликодушна. Скажу, наконец. Давно хотел. Ты сама этот разговор пожелала. Поэтому вот что. Твоё великодушие может происходить из одного. Нет‑нет. Я не могу тебя заподозрить в христианстве, где, по словам моей покойной матери, за ближнего душу отдают. Нет, этого я в тебе не вижу. Но вижу в тебе другое… – отец выдержал паузу. – «Я вижу в тебе РАВНОДУШИЕ. Это равнодушие – КО МНЕ. Тебе безразлично, кого я люблю. Тебя или – ЕЁ. Тогда ещё, когда перед свадьбой я тебе рассказал про Ритольду, уже тогда я всё понял. Тебе было всё равно. Ты спокойно согласилась на то, чтобы я женился на тебе, а не на Ритольде. И это при том, что ты уже знала, всё знала… Да. Ты не любила меня. Ты просто вышла замуж. Просто так. Ты человек без сердца. Ты живёшь в пустоте. Я даже не могу представить, умеешь ли ты думать. У тебя пустые глаза. У тебя нет лица. Ты …. Ты просто пустота!» – «А, оставь. Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. А Катю, я уже сказала, мог бы и удочерить. Кстати. Если ты ещё перед свадьбой всё понял, что же решил‑таки на мне, а не на Ритольде жениться? Почему из нас двоих выбрал не ту, которая тебя с детства любила, а меня? А я отвечу, я это хорошо понимаю, я вообще тебя хорошо понимаю. Ритольда была простой бабой без образования, обслуга. Она не блистала ни умом, ни манерами. В отличие от меня. Скажу без ложной скромности. Я блистала. И заметь, я всего добилась сама. И даже то, что выросла в детдоме, не помешало мне стать на ноги. И вот ты оказался перед выбором. Взять ту, простушку, или меня – с дипломом институтским, со знанием иностранных языков, умную, в конце концов! Не маловажны были и мои хорошие манеры, вкус к которым мне привили отнюдь не гувернантки, в детдоме вместо гувернанток тумаки и матюки, но я сама себе привила всё необходимое. Я не собиралась становиться кухаркой. Так что… Не стоит болтологией заниматься». – «Но всё же. Зачем же ты согласилась выйти за меня замуж?» – «Давай поставим точку. Я не собираюсь отчитываться ни в чём. Я давно поняла, что нельзя никому, даже мужу, открывать свою душу». – «У тебя нет души. Ты…» – «Давай поставим точку. А насчёт Кати подумай. По‑моему, я тебе сказала здравую мысль».

Катя нам с Богданом – родная сестра! Я больше ничего не слышала. Мои ноги хотели танцевать и прыгать. Листья Африки качали мою голову, моя голова кружилась от радости. Я на цыпочках, босиком, с тапочками в руках, ушла. Я вырвалась в иное место, хорошо, когда в квартире много иных мест. Где можно скакать и корчить рожи, и смотреть на себя в зеркала, которых полно по всей квартире. И быть обезьяной из Африки, с дикими ужимками радости. Катя! У меня есть сестра! Катя и я! Мы – это родное, общее, близкое. Мы – счастье. Мы – дружба.

К Кате я была настолько привязана, что если не видела её больше двух дней, начинала просить Ритольду привести Катю, скучала и ждала. Я ей рассказывала всё, что меня волновало. И хорошее, и плохое. И это весёлое, добродушное создание готово было меня слушать, доверять, она понимала меня безоговорочно, сочувствовала мне, она всегда готова была меня пожалеть. Даже если я оказывалась очень плохой. Я рассказывала ей про свои дурные поступки и мысли. А она говорила, что это случайно, а на самом деле я – хороший человек, и всё у меня будет так, как надо. Она не умела рисоваться. Она всегда поражала меня своей искренностью. Она тоже мне открывала свою душу. Мы были будто одно целое. Вот какая она, Катя. И вот теперь, самое лучшее, что можно было придумать, случилось. Мы с Катей – родные!

Услышанную новость о родстве с Катей, несмотря на весь свой восторг, я решила сохранять в глубоком секрете. «Раз папа не хочет, чтобы люди об этом знали, то я не должна подводить его». Папа был для меня авторитетом, мне не хотелось стать причиной его неприятностей. Тем более, когда дело касается партийной работы. Слово «партия» в нашей семье благодаря папе стояло на почётной высоте. Это был священный зверь, которого следовало бояться, благоговеть и ходить перед ним низко согнувшись. От КПСС можно было ждать чего угодно, если его не почитать. От него зависело благополучие папы и всей нашей семьи. Это был источник почёта, денег и залог успешного будущего. Главное, надо было уметь держать язык за зубами и делать всё так, как требует партийная дисциплина. КПСС – это чистая совесть, чистые руки, чистая репутация. А значит, если КПСС узнает, что у папы есть внебрачный ребёнок, то папу внесут в чёрный список как предателя партийной чистоты и предадут проклятию. Проклятие от КПСС – это не только конец карьеры, но и конец всего. Свет померкнет в окне, солнце упадёт за горизонт, соседи отвернутся, товарищи исчезнут, друзья возненавидят. Тайну Кати я поклялась унести с собой в могилу.

Богдана привлекало общество кроткой, тихой тёти Маши. Мария Фёдоровна Твёрдая была хорошо воспитана, образована и начитана. Она знала на память немало из Пушкина. Но ещё больше из псалтири. Из‑за проблем с позвоночником она ходила с низко опущенной головой. Казалось, что ей не хочется смотреть людям в глаза из‑за какой‑то своей внутренней тайны. Сердце Марии Фёдоровны действительно страдало. «Сын у неё в тюрьме. Вот мать, понятно, убивается», – шла молва.

«Влюбился мой Паша, когда ему было шестнадцать лет, в учительницу. Та его старше на десять лет. Были у них тайные отношения. Я об этом не знала», – этот рассказ мы слышали каждый год, когда собирались за столом в день рождения Марии Фёдоровны.

«В день своего восемнадцатилетия повинился он передо мною, собрал вещи и ушёл к той учительнице. Валентиной её звали. Оформил с ней отношения. Работал он трактористом. А потом кто‑то шепнул ему, что жена погуливает. Сомнение закралось. Решил разыграть спектакль. Сказал ей, что в командировку посылают в другое хозяйство, передовой опыт перенимать. Вернётся, значит, через неделю. Сам переночевал у меня, а на следующую ночь пошёл, крадучись, к Валентине. Под окнами встал. Слушает. А там – любовник. Вошёл он в дом. А любовник‑то оказался начальником милиции. Схватил пистолет и… Убил учительницу! А убийство повесили на Пашу. Милиционер тот потом напился как свинья, нагрянул в мою избу, запугивал, чтобы молчала. Да ещё похвастался своей смекалкой. Сказал, план был разработан. Он же милиционер с понятиями, знает, как вместо себя другого посадить. Если муж застукает, то надо сразу убивать бабу. Вот такая наука: супруг на почве ревности разделался с женой… Ну, а мой Паша, да что Паша, он ведь такой… Он ни слова в своё оправдание не сказал на суде…»

Мария Фёдоровна молчит долго‑долго, возьмёт чашку, посмотрит на остывший чай, обратно на блюдце вернёт. Мы перестаём пить чай, и ждём, когда можно будет снова кушать пирожные. Она вздыхает, и начинает говорить дальше.