Монастырские

– В общем, из‑за меня, можно сказать, на тот свет ушёл батя. Девчонка у меня была в институте. От неё батя и узнал, что сын его, Вовка, в игроки подался. А я на ту пору как раз в курс дела входил. К рулетке приглядывался, к картёжникам захаживал. Учился. А когда просёк, что талант у меня, то и пошло‑поехало. Лёгкие деньги, бляха‑муха, развращают. Хорошо, бабушка уже в царствие небесное переселилась к тому времени, не видела, какая беда внука одолела.

– А девчонка?

– Что девчонка. Она меня пилила‑пилила, а когда поняла, что даже через отца не получается образумить, то и бросила меня по совету своей матери, от греха подальше. И правильно сделала.

– А батя?

– А батя переживал, увещевал меня. А потом инфаркт.

Поплыли огни по трассе. Засигналили внедорожники протяжно, будто на свадьбу зовут. Притормозили.

– Эй, братаны. Чего ползёте? Подвезём, ройте сюда.

Серый испуганно закрутил головой, замигал глазами.

– Да нет, пешком мы!

Володя кинул взгляд на товарища. Ничего не сказал. Руки в карманы поглубже засунул, в каждом кармане – пистолет, пошёл, проваливаясь в сугробы, к джипу. И уже издали махнул Серому:

– Давай, чего там. Где наша не пропадала.

– Нет, я пешком. До метро рукой подать.

– Ну как хошь. Ядрёна вошь. А завтра, кровь из носа, чтобы в семь утра у меня был. На работу пойдём. Чего молчишь?

– Да буду, буду, чего привязался.

Сел Серый в снег, плачет. Смотрит вслед Волчонку, слёзы лицо щиплют, а он улыбается и плачет. А отчего улыбается, не знает. А почему плачет, тоже не знает.

Запел Волчонок хрипло, под Высоцкого:

– Обнажил я бицепс ненароком, даже снял для верности пиджак… Ох вы мускулы стальные, пальцы крепкие мои…

Выбрался на дорогу. Постучал ногами, не вынимая рук из карманов, снег стряхнул.

Поехали.

В салоне тепло. Одеколонами пахнет. Музычка шепчет. Пацаны отдыхают.

– Так что, Волчок? Не ожидал такого разворота? Мы и сами офонарели. Удивил, однако, недоношенный.

– Ты о чём?

– А, так ты не в курсах. Серый у нас святой, оказывается. За тебя вторую половину бабла отдал. Малость, правда, не хватило для круглого счёта, да хрен с ним. Тебе, братан, повезло. Да и нам тоже, – Вялый хохотнул.

Конец рассказа

Мария Фёдоровна

При себе Мария Фёдоровна Твёрдая имела чемоданчик, где лежали её главные сокровища – святые книги с иконами. По тем временам чемоданчик был на вес золота. Мария Фёдоровна обогащала нас знаниями о небожителях.

Марии Фёдоровне разрешалось начинать день с церковной службы. В храм тётя Маша обычно ходила по воскресным и праздничным дням. Из храма она приносила Кате, Богдану и мне пересказы церковных проповедей.

Слышу знакомый голос, няня держит вязаные чётки, сидит на маленькой скамейке. Мы, тринадцатилетние, рядом, молчим. За окном уже темно, в комнате сумрачно. Мы не зажигаем свет, нам хорошо. Шторы открыты, и в окнах стоит огромная яркая луна. В углу блестят игрушки на новогодней ёлке. Позавчера отпраздновали Новый 1971 год. Остаётся несколько дней до Рождества Христова. Но советские дети не знают такого праздника. Зато о Рождестве знает няня.

Она, как и Ритольда – Катина мама, говорила с нами на равных, но, в отличие от Ритольды, на иные темы. Жизнь Марии Фёдоровны была посвящена Богу. Она жила в Боге, и все её воздыхания были устремлены на небо. Именно к Богу она старалась направить наши мысли и чувства. Та предрождественская беседа запала в душу, до сих пор я слышу знакомый голос тёти Маши, интонации, слова… Катя и Богдан, как и я, так же внимательны.

Богдан задавал вопросы. Я искоса поглядывала на него. Мне было неприятно, что он и тут меня обходит. Когда у няни с Богданом завязывались заинтересованные диалоги, я чувствовала себя лишней. Я злилась и уходила, делая вид, что это скучно. Но я оставалась под дверью и продолжала слушать.

Вот и на этот раз, перед Рождеством, большую часть разговора я слушала за приоткрытой дверью, сидя на полу. В доме кроме нас никого не было. Мама снова в санатории, папа – в командировке.

– …наши проблемы все в том, что мы живем или будущим, или прошлым, и не видим радостей сегодняшнего дня, мы переживаем проблемы мирские, размышляем над тем, что нас толкнули в трамвае и мы ответили, и мы думаем о том, а зачем мы ответили, а если не ответили, то думаем, а зачем мы не ответили, но на самом деле все это пустота, суета. И мы живем этой суетой, поддаемся эмоциям, которые заслоняют от нас вечность, заслоняют Христа.

– А раньше людям никто не заслонял Христа, тётя Маша? – спросил Богдан.

– Всё это было и в прошлые века, так же шёл дождь, или так же засыхала земля, так же кто‑то завидовал другому, и из‑за этого возникали разногласия.

– Но почему так?

– Потому что суета правила и правит миром, суета правит людьми, а истина уходит мимо, жизнь проходит мимо, вот уже двадцать лет прошло, вот уже пятьдесят лет прошло, и ничего в ней не осталось такого, что мы сможем представить на суд Божий, что сможем сказать: вот, Господи, я был верен Тебе. Жизнь наша мгновенна, и она горит и сгорает как свеча. Но мы всё никак не можем опомниться, всё откладываем на потом то, что нам кажется не столь нужным сейчас. Пусть Господь и молитва подождут, а нам важнее предаваться своим радостям мирским, своей суете.

Няня молчит.

Богдан и Катя теребят её:

– Тётя Маша, не молчи. Говори, говори ещё!

– Мы не осознаём, что в мире совершилось величайшее событие, перевернувшее всё бытие человечества, это Рождество Христово. На землю пришёл Господь, и это не имеет временных границ и рамок. Это всё – сейчас, с нами. Но мы того не чувствуем, не ценим, не радуемся приближающемуся великому Празднику из Праздников. Мы живём своим, оно нам кажется важнее. А Господь ради каждого из нас принял на себя наши грехи, понёс их, быв распят, пострадал за нас. Но нам не до того. Мы не скорбим, и не плачем, не радуемся и не заботимся ни о чём, что имеет отношение к нашему Творцу, который ежедневно и ежеминутно печётся о нас.

Тётя Маша повышает голос. Я представляю тётю Машу над городом. Люди проснулись. Подняли головы. Смотрят на тётю Машу. Она говорит им строго, серьёзно – так, как учитель в школе ругает за пропущенные уроки.

– Многие и очень многие не могут найти двух часов в неделю, чтобы прийти в церковь, поклониться Богу, чтобы оторвать себя, наконец, от тех сластей и яств, и понести на какое‑то время пост и покаяние ради Создателя своего. Для нас это второстепенное. Мы в мыслях как бы отмахиваемся от Господа, говорим ему: подожди, Боже, нам не до Тебя, у нас столько своих проблем, столько дел. И не потому ли мы болеем и отягощаемся всё большими проблемами и тяжестью душевной, что живём по сути без Бога, вне Бога. А кто‑то лишь на словах признаёт Его, но не на деле.

– Тётя Маша, как всё хорошо вы говорите! – восклицает Катя.

– Почему детей не отягощают проблемы? Потому что всё возлагают на своих родителей, дети знают, что они – под защитой родителей. Но ведь и будучи взрослыми – люди всё равно остаются детьми. Мы – дети Божии, у нас есть Отец Небесный, но мы забыли  о Нём, мы забываем полагаться во всём на Него и просить Его помощи. Когда говорим: Боже, помоги, – одновременно полагаемся всё же на самих себя, это и есть маловерие. Оно пронизало нашу жизнь во всём.

– А от чего это самое маловерие? – спрашивает Богдан.

– Маловерие от того, что мы не знаем по‑настоящему Бога. А тот, кто говорит, что знает, пусть сначала проверит, живёт ли он по заповедям Христа, хранит ли Ему верность, любит ли Его своими делами, своей жизнью, а не только словами и умом. Да, мы лишь умом молимся, просим, проговариваем молитву, но сердце остаётся занятым собственной житейской суетой. И отсюда та тяжесть постоянная, та забота сразу обо всём и ни о чем, она гложет и съедает. И всё время находится причина для тех или иных беспокойств. Но проходит время, и проходит оно стремительно, и спустя годы оказывается, что всё было пустым. И наши обиды, и наши стремления оказались на самом деле миражом. Мы прожили жизнь без Радости о Господе. Вот горькое осознание, вот истина.

– Но ведь человек должен бороться! – воскликнул Богдан.

– Да. Надо бороться. Пока ещё есть время. Есть сегодняшний день.

Глава 6: Праздник революции!

Шумно в доме. Праздник революции! Папа с мамой снуют по квартире, перекрикиваются между собой оживлённо. Непонятно, чем они заняты, но их силуэты то и дело мелькают в разных уголках квартиры. Вот проплыло куда‑то кресло, вот запыхтел диван, его понадобилось вдруг двигать зачем‑то. Оказывается, ищут мамину «брошку огромных денег». Под диваном её нет, но там находят пыль, и Мария Фёдоровна хватается за новую работу. Мама кричит, и все в квартире вздрагивают. Богдан выглядывает из своей комнаты, на лице у него остатки поэтического вдохновения. Мама снова кричит. И все облегчённо вздыхают: нашлась брошка. У меня в комнате включён магнитофон, гремит «Битлз». Мария Фёдоровна шевелит губами под «Битлз» и тряпка в её руках мелькает как смычок в руках дирижёра. Может показаться, что няня тихонько подпевает. Но это лишь мне так кажется. На самом деле Мария Фёдоровна шепчет иное. Если сейчас выключить магнитофон, то в комнате останется «Господи, помилуй мя…» Стёкла, серванты, посуда, паркет, мебель – всё давно чистое, но няня находит новые пятнышки и пылинки. Ритольда на кухне. Она озабочена, строга, сосредоточена на кастрюлях и сковородках, на пирогах и салатах. В такие пиковые часы у Ритольды вырастают крылья и много‑много рук, и ей нет дела до всего остального в квартире, даже до нас с Богданом.

Мы ждём гостей. Любимое мною время, будет много людей, весёлых лиц, разговоры. Все будут смотреть на меня и моё новое, блестящее платье. У меня впервые открытый наряд, и я буду видеть интерес в глазах мужчин. Меня уже волнуют мужчины. Я знаю, что моя красота их тоже волнует. От этого я ощущаю какую‑то ненормальную, дикую радость, я часто бегаю к зеркалу, любуюсь на себя.

Богдан не принимает участие в семейных хлопотах. Он, как всегда, задумчив, он любит уединение, и в его комнате особая таинственная атмосфера. Здесь мне хочется говорить шёпотом. Я вижу, как сосредоточенно он что‑то пишет, не обращая внимания на мои шаги. Я хочу, чтобы он, наконец, обратил на меня внимание, и специально кашляю. Он смотрит на меня, потом встаёт и задёргивает шторы. Я больше не вижу своего отражения в стекле.

– Ты хочешь, чтобы я похвалил твоё нескромное платье? – говорит Богдан. – Но как можно хвалить то, что бесстыдно?

– О, Богдан. Ты как всегда. Скучно.

– Послушай, Вера. Нам с тобой через два года получать паспорт. Я, как и ты, тоже считаю себя взрослым. Но, извини, не настолько, чтобы…

Богдан замолчал. Ему трудно говорить на такие темы. Он не любит говорить об этом. Он знает, что со мной никогда и никто не вёл подобных бесед. В нашей семье все жили обособленно. Каждый – в своём отдельном мире, вход в который посторонним был воспрещён. Мама благодаря отцовскому статусу крупного партийного работника имела возможность не работать и вся её жизнь состояла из поездок в санатории. Папа тем более был для нас закрытым человеком, занятым, молчаливым, с утра и до позднего вечера на работе. А когда оба родителя оказывались на какое‑то время одновременно дома, начинались званые обеды и ужины, чему я радовалась.

Я знала привычки папиных товарищей – Пётр Евгеньевич любит горячие блины, а Николай Петрович обожает холодное пиво. У Михаила Викторовича была страсть к конфетам, он и для нас с Богданом приносил красивые коробки, перевитые атласными ленточками. Андрей Анатольевич питал слабость к породистым собакам, иногда с ним приходила овчарка Гарри.

Среди гостей выделялись супруги Беломедовы. Ким Георгиевич был управляющим строительно‑монтажным трестом, и для нашей семьи представлял особый интерес. Это мне было известно из подслушанных разговоров родителей. «Что бы мы делали без Кима Георгиевича», – говорила мама, когда от Беломедовых к нам по просьбе моего папы приезжала очередная бригада строителей и «спасала положение» (выражение мамы).

Семейство Беломедовых удивляло, однако, лично меня не строительными возможностями, а воспитательной системой в отношении их единственной дочери Нины, моей ровесницы. Беломедовы опекали Нину так, будто это был новорождённый младенец, и пылали надеждой в будущем породниться с нашей семьёй. Богдана они считали наиболее подходящей партией для своей дочери. Сама Нина была готова выполнять все требования родителей, она поражала меня своей наивностью. Богдан относился к подобным планам семьи Беломедовых без эмоций. (Забегая наперёд, скажу, что лишь годы спустя, когда наш Богдан уже принял монашеский постриг и священнический сан, Беломедовы окончательно успокоились.)

Из‑за своей наивности Нина Беломедова попадала в «истории». Она умела хорошо говорить по‑французски, любила посещать театры. Как‑то один из приглашённых в дом на сватовство кавалеров решил подшутить над Ниной и поинтересовался, «а трахалась ли она в своей жизни?» Нина честно сказала – да: «Подобное невозможно забыть. Было ощущение, словно меня пронзили насквозь. Такой силы удар. Отдалось и в голове, и в рёбрах, показалось, глаза на лоб вылезут, а я лопну от боли. Родители утешали: до свадьбы заживёт». Нина так и не поняла, чем так удивила своего собеседника. Ну, была на практике в колхозе, с другими студентами мединститута убирали с полей картошку. Ну, упала с борта тракторного прицепа, что в этом такого.

Приключения Нины Беломедовой мои родители называли анекдотичными, а у Богдана вызывали жалость к «чистой и хорошей девушке».

Моя подруга Катя Небылица с её «писательским чутьём» тоже не смогла остаться равнодушной к легендарной Нине Беломедовой. Она написала рассказ о смешной девочке Нине. Но благодаря горячей просьбе Богдана Катя передумала рассылать рассказ по редакциям молодёжных журналов. Нам она его читала в узком семейном кругу, все смеялись, кроме задумчивого Богдана.

На выданье

(Рассказ Кати Небылицы о Нине Беломедовой,

несостоявшейся невесте Богдана Монастырского)

Родители за завтраком переглянулись, и мама сказала, глядя на дочь: «У нас в субботу гости». Нина подняла глаза от овсяной каши и согласно кивнула. Она всегда была послушным ребёнком. Хоть в пять лет, хоть после получения паспорта. Даже подростковый возраст с его гормональными всплесками не отразился на её взаимоотношениях с parents. Родители это считали своей заслугой. Единственное, что беспокоило: у девушки не было ухажёров. А ведь так и детородный период можно прозевать. Когда Нине исполнилось двадцать семь, мама поникла, а папа принял решение.

Однажды, когда дочь ушла на лекции, папа сказал, причёсываясь в прихожей перед зеркалом:

– Послушай. Я нашёл ей жениха.

Жена выглянула из ванной (она, как и муж, опаздывала на работу) и, с зубной щёткой во рту, вопросительно промычала:

– У?

– Да у нашего прораба сын из армии вернулся, а невеста с животом, – неохотно пояснил глава семьи. – Ну, у пацана трагедия. Живот‑то не от него.

Жена громко прочистила горло, побулькала водой и командным тоном крикнула из ванной:

– Ближе к делу! Очень тороплюсь! Заведующий кафедрой категорически запретил опоздания!

– Да я тоже, знаешь ли, не дрова рублю! Вот сейчас в пробках машина застрянет, и что тогда? Я изложил прорабу нашу проблему. Он, правда, без энтузиазма отнёсся. Тем более сын его младше нашей Нинки. Но на правах подчинённого изобразил любезность и согласился прийти в гости.

Из‑за порога добавил:

– Меня, знаешь ли, от роли свахи воротит!

И хлопнул дверью, давая понять супруге, что вместо неё он, человек солидный, ответственный, кормилец семьи, занимается бабьими делами.

Вечером, на совете в супружеской постели, договорились держать в секрете от наследницы причину визита сослуживца.

Субботним утром отец сбегал в магазин, мать пожужжала пылесосом, а дочке дали возможность выспаться.

Прораб Николай Михайлович Шкаберников пришёл вместе с дедушками, бабушками и тремя детьми. Не считая супруги и героя смотрин. В руках прораб держал две бутылки водки. Он был выпивши, но чуть‑чуть. Идея «породнения» с семьёй управляющего строительно‑монтажным трестом Кима Георгиевича Беломедова была ему не по душе. Связывать судьбу сына с перезрелой интеллигенткой? Увольте. Да и от начальства – чем дальше, тем лучше.

Потомок прораба, демобилизованный, рядовой запаса Сергей Николаевич Шкаберников, высокий парень с кислой физиономией, тяготился суетой вокруг него и всех игнорировал. И лишь когда услышал, как Нина вежливо спросила у мамы, можно ли раздать гостям салфетки, он посмотрел на неё.

Жоржетта Александровна, мама Нины, перехватив этот взгляд, ущипнула мужа, Кима Георгиевича, и многозначительно приподняла брови. Молодых усадили напротив друг друга для выгодного «ракурса общения face to face» (идея хозяйки).

Гости (трое мальчиков двенадцати, десяти и восьми лет), две бабушки, двое дедушек, жена прораба и сам прораб вместе со старшим сыном поглощали магазинные пельмени со сметаной (Жоржетта Александровна не умела и не желала готовить. «Я человек науки. Мне не до хозяйства», – говорила она в кругу коллег по мединституту, где преподавала курс педиатрии). За столом было тихо, разговаривать незнакомым людям было не о чем.

– Нина, что же вы с Сергеем молчите. Ладно, мы, старики… – не выдержала Жоржетта Александровна и развела руками, как бы приглашая всех её поддержать.

Дедушки и бабушки, с набитыми ртами, поддакнули. Им понравилось, что цветущая пятидесятилетняя дама приравняла себя к их племени.

Супруга прораба, Анна Ивановна Шкаберникова, дородная, нарумяненная и напудренная, с щедро накрашенными ресницами и ярко обведенными чёрной подводкой очами, посмотрела с надеждой на сына. Тот побледнел от злости, проглотил плохо разжёванный пельмень и отложил вилку. Он ещё не придумал, что бы такого культурного сказать, ибо на языке ничего, кроме матюков, не вертелось.

– А вы в театры любите ходить? – донёсся до молодого человека голос Нины.

Участники застолья замерли. Оглядевшись, жених обнаружил себя в центре внимания. Он покосился на барышню. Перед ним сидело существо с абсолютно невинным, спокойным выражением лица, явно не способное ни к лукавству, ни к позированию. Такое впечатление производили и большие наивные глаза без косметики, и это застёгнутое до подбородка, берегущее целомудренность, платье. Как общаться с гимназистками (так называл Сергей про себя подобного сорта воспитанных маменькиных дочек), он опыта не имел. Он кивнул, и потянулся за пельменем.

Но Нина не привыкла не выполнять родительских указаний и возобновила попытку завязать conversation:

– Мне нравится бывать в театрах. Там интеллигентно, чисто, интересные постановки. И публика комильфотная. Comme il faut. Никто не грызёт семечки, как это бывает в кино, например. Не плюёт под ноги. И в музыкальной филармонии мне по душе. Но туда надо идти, конечно, если хорошо выспался. Я однажды там уснула, вот уж конфуз был. Дома потом меня бранили. Ещё я люблю посещать читальный зал. Там тихо, все смотрят в книги. Никто не мешает. Можно безмятежно уйти с головой в роман. В цирке тоже интересно. Там, главное, весело. Правда, дети слишком шумно себя ведут. Вообще, подрастающее поколение, я считаю, это проблема номер один современного мира. Как гласит латинское выражение, maxima debetur puero reverential:  «взрослые всегда должны помнить о том, чтобы не показать детям дурного примера». Действительно, мало сегодня воспитанных мальчиков и девочек. Вот, например, в Англии, я читала, children в общественных местах не слышно. Тише воды, ниже травы. А всё потому, что с малых лет воспитание настоящее, не то, что у нас, всё как попало, всё набекрень (слово «набекрень» девица Беломедова слышала из уст матери, когда та укоряла чадо за «косорукость» в хозяйственных делах).

Нина собралась развить мысль о своём сдержанном отношении к домоводству, но осеклась в связи с гримасой maman, та постучала ножом по бутылке с водкой. (Это вызвало заинтересованность прораба, и он долил «Перцовки» в наполненные минералкой стаканы трезвящихся супругов Беломедовых).

– А мы тоже любим цирк! – сказал младший член семьи Шкаберниковых – восьмилетний Петя, и вытер под столом о скатерть пальцы, очистив их не только от пельменного жира, но и от вытащенной из носа козявки.

– А наша мамка говорит, зачем нам цирк, там зараза, грипп, медведи кусаются, цены кусаются. Тем более, так мамка говорит, у нас дома покруче цирка, – продолжил отрок. – Потому что когда папка напьётся, мало не покажется. Так мамка говорит. И тогда она хватает сковородку и обещает папке свернуть башку.

– Заткнись, сс‑с‑сыкун!

Это были первые слова жениха. Общество обрадовалось, что жених, наконец, разговорился, и перестало жевать.

Но зато Петя рассердился на публичное оскорбление.

– Предатель! – закричал ребёнок.

Ему было стыдно, что всем теперь стало понятно из слов брата, что он, ученик 2‑б класса средней школы №2 Пётр Шкаберников, до сих пор писается в кровать. – А ты на кухне в раковину писаешь. Вот что! С отца пример берёшь! Мало вас мамка матом кроет! Ремня вам надо обоим по голой жопе!

Мальчик опомнился. Ему стало страшно, что сказал лишнее. Осталось убежать из этого дурацкого дома, скрыться от предков и вообще от всех, на край света, и стать рыцарем. В крайнем случае, пиратом. С этим твёрдым намерением второклассник Пётр Шкаберников вскочил, собираясь выпрыгнуть из‑за стола и дать стрекоча, но то ли от обиды, то ли от избытка пищи, звонко пукнул, густо покраснел и спрятался под стол с громким плачем. Дети прыснули от смеха и, свесив головы под стол к брату, стали ему строить рожи.

– Ну‑ну, – крякнул один из дедов, и попросил себе добавки пельменей.

– А что такого он сказал? – отсмеявшись, сказал средний брат, десятилетний Витя. Он решил заступиться за младшего. – Про сковородку – чистая правда. Я сам слышал.

– Между прочим, мы не только цирк любим. Мы ещё любим пиво. Когда отец опохмеляется, на столе остаются бутылки с пивом. Только Серёга жадничает. Нам с братанами мало что перепадает. Он сам всё допивает, – вступил в беседу двенадцатилетний Лёня Шкаберников. – Да его жадность во всём проявляется. У отца, пока тот дрыхнет, сигареты из кармана тырит, а нам ни одной штучки не даст.

И Лёня, довольный, что досадил брату, показал язык. Сергей оглядел жующих. Никто не проронил ни слова. Анна Ивановна, обнимая одной рукой вернувшегося к ней под бок Петю, показывала старшим мальчишкам вымазанный сметаной кулак и делала страшные глаза. Прораб ухмылялся, разливая по рюмкам водку. В душе он был доволен, что его семья производит не вполне приятное впечатление. Собственно, с этой целью и позвал всех своих на смотрины.

– Ха‑ха‑ха! – хохот рядового запаса Шкаберникова разрядил обстановку.

Все заулыбались, подняли рюмки.

По завершении ужина молодых оставили наедине. Остальные ушли в прихожую. Сергей, осведомлённый о причине сумятицы, не стал никого догонять, а пересел в кресло и закинул ногу на ногу. Нина, вознамерившаяся выйти вслед за родителями, была остановлена материнским указанием из‑за двери:

– Нина, займи гостя, пока мы тут валандаемся. Деткам и старикам надо в уборную перед дорогой.

В дверной щёлке был виден зрачок Жоржетты Александровны, его сменил зрачок Кима Георгиевича. Потом наблюдение было снято, и под перешёптывания дверь закрыли.

Нина расправила платье, присела на краешек стула, сохраняя осанку, и задумалась, на какую тему завести разговор. Насчёт театров, библиотеки и цирка с филармонией уже озвучено. Осталось про погоду.

– Про погоду трепаться не будем, – опередил её парень. – А ты лучше мне скажи: трах…сь когда‑нибудь?

Гость решил, как он мысленно оценил свою реплику, «приколоться». Но без претензии на отклик, которого, а это на лбу у мадмуазель написано, и в помине не могло быть.

Нина с любопытством посмотрела в насмешливое лицо.  О той пикантной смысловой нагрузке, которой наделён глагол «трах…ся» у продвинутой аудитории, Нина не ведала. Поэтому истолковала в буквальном смысле как «ударяться».

– Один раз было. В деревне, – призналась, вспомнив, как на практике в деревне, куда привезли студентов в качестве трудового десанта копать на полях картошку, она упала с трактора и сломала ключицу. Её не предупредили, что сидеть на борту прицепа опасно. И когда молодёжь спряталась на грязном дне кузова, Нина, опасаясь запятнать новый спортивный костюм, взгромоздилась на борт. Во время резкого поворота (молодой тракторист вздумал заигрывать с местными девчатами на обочине дороги) Нина от толчка полетела на землю. Перелом был со смещением. Пришлось делать под наркозом операцию, а потом ходить в гипсе. Это было одно из сильных воспоминаний в жизни будущего доктора Беломедовой.