Монастырские

– А слепым тебя, дед Игнатий, почему называют? Ведь я замечаю, ты не совсем слепой. Что‑то же видишь.

– А со слепого спроса меньше, Антон. А тем более, когда лютуют вокруг звери красные…

Он открыл псалтирь, достал заложенный внутри пожелтевший лист, протянул Антону:

– Ну‑ка, читай….

– «Многими тяжкими грехами осквернился народ наш в недобрые годины мятежного лихолетия и смуты: бунт и измена, пролитие крови и братоубийство, безбожие и осатанение, богохульство и кощунство, разбой и лихоимство, зависть и хищение, блуд и растление, празднолюбие и празднословие. Осмердела земля наша, зачумлён воздух, омрачается свет солнечный гноем ран души нашей. Не по слабости только, но и по гибельному обольщению согрешил пред Богом народ наш, ибо открыл уши свои ложным и тлетворным учениям сынов тьмы, отвернулся от Бога и поклонился идолам… Люди русские, православные! Явите силу покаяния, возвеличьте Святую Русь делом, словом и мыслью, отвергните соблазны антихристовы…»

– Странно, что за это его не расстреляли, ему просто повезло, – сказал Игорь.

– Это, Игорь, называется по‑другому. Это милость Божья, хранил Господь милосердный владыку. И по сей день хранит. И происходит это, как в народе говорят, не без участия самого Сталина. Сказывают, не один раз обращался бывший учитель к своему ученику, и письма ему писал. И вождь не отказывал. Даже если просил священников освободить, тоже помогал. Не раз арестовывали архиепископа, но вмешивался Сталин, запрещал трогать своего учителя. Вот такие дивные дела. Поэтому и направим стопы в Киев.

6. Товарищ секретарь

– Товарищ секретарь. К вам просятся на приём странные люди.

– И в чём их странность? Надо выяснить, кто они, откуда, а потом ко мне с докладами входить.

– Трое из них дети, а старик без документов. Говорят, из Красного Восхода, который сожгли.

– Из Красного Восхода?

Секретарь обкома, Пономарёв Валерий Витальевич, поднялся и взглянул на вошедшую. Женщина стояла навытяжку, и было заметно, как испарина проступила на её лбу. Пономарёв понимал, что она испугалась – «а вдруг сделала‑сказала что‑то не так». Работать в обкоме партии – дело ответственное. За каждое неправильное слово можно быть строго наказанным или даже под статью угодить. Но сейчас Валерий Витальевич сам не знал, что делать или что говорить. Про сёла Красный Восход и Знаменку в области знали все. Но вслух не говорили о судьбе пропавших, убитых и сожжённых. Потому что их как бы теперь больше и не было. На месте страшных селений соорудили водохранилище, привезли для этого угрюмых людей в тюремных робах, а когда работы были закончены, трудников‑арестантов расстреляли.

– Ты вот что, Надежда… А…

Он замолчал и вопросительно взглянул на секретаря. Она отвела взгляд.

Он хмыкнул в усы, и поймал себя на том, что подражает товарищу Сталину. Взглянул на портрет вождя на стене, расправил плечи. Вспомнил, что его делегировали в Москву на 17 съезд ВКП(б). Это была, конечно, честь. Но ходили смутные слухи вокруг предстоящего съезда, и что‑то тревожное было во всей этой атмосфере, это чувствовал секретарь обкома. В политической жизни он был опытен и имел, как он думал о себе, чутьё. И вот теперь это чутьё не давало ему ощущения спокойствия от предстоящей поездки в Москву.

Он ещё раз хмыкнул:

– Значит, так, а пусть эти странные люди зайдут. А ты, Надежда, проверь ещё раз, все ли бумаги на мою командировку готовы. Ну, веди гостей.

– Гражданин начальник, помогите нам с документами, нам нужно попасть в Киев, по очень важному делу. Там у нас есть близкий человек.

– А что там у вас за человек в Киеве? – Валерий Витальевич с интересом разглядывал старика в лаптях, с котомкой.

Старик молчал.

– Ну? Что же ты молчишь, дед? Слушай, а у тебя в роду бурлаков не было случайно? Это не с твоего бати Репин бурлаков писал?

– У меня, гражданин начальник, в роду крестьяне, а в знакомых – монахи. И среди монахов есть такие, которые к самому царю вхожи.

– Чего‑чего? Что плетёшь‑то? Царя твоего давно расстреляли.

– Того – расстреляли. А новый царь жив. А то, что он царь, он сам так себя и называет. Об этом у его матери Екатерины можете спросить. Мать его спрашивает: «Как же тебя, сынок, величать теперь?» А он ей: «Царь я – всея Руси». А мать плачет: «О, сын мой, лучше бы ты священником стал». А говорит она так потому, что учился её сын в Тифлисской духовной семинарии. И мечтала она видеть в своём сыне служителя церкви. Да сын пошёл другой дорогой. Это о нём Ленин сказал: «Верной дорогой идёшь, товарищ!» Но хоть и направил стопы свои на иную стезю, а семинарию и учителя своего духовного до сих пор помнит. Вот к этому учителю‑монаху нам и нужно попасть.

– О. Вон ты о чём.

Валерий Витальевич молча ходил по кабинету.

– А как звать твоего монаха? – сказал он и подумал, что уже знает, чьё имя сейчас услышит.

– Архиепископ Антоний, в мантии Димитрий, из княжеского рода Абашидзе.

Валерий Витальевич качнул головой, не удивился. Ну вот. Так он и знал.

– А ты знаешь, дед, повезло тебе. Потому что я уже много лет сам хочу увидеть этого монаха. И поклониться ему в ноги. Спас он моего отца. Отец мой служил на линкоре «Святой Пантелеимон», и вот… Однажды прибыл к ним простым корабельным священником этот самый, о котором ты сейчас говорил, архиепископ Димитрий. По собственному желанию он ушёл временно со своей высокой церковной работы, чтобы послужить Черноморскому флоту – на пользу Отечеству. Да‑а… Было дело. Много мне батя про него рассказывал. Говорил, что это человек высокого духа. И он участвовал во всех походах флота. Пользовался среди матросов и офицеров огромным уважением. После прихода в Крым Красной Армии власть приговорила к расстрелу и Абашидзе, и других с этого броненосца, всех, кто не сумел или не захотел покинуть Крым. Должны были расстрелять и моего отца. Но произошло чудо. Сначала – с Абашидзе. Ему, как рассказывают в народе, жизнь сохранил сам Сталин. Отпустили в итоге Абашидзе! А потом случилось уже чудо и для других людей с этого броненосца. Остался жив мой отец, остались живы и те, кого вместе с ним и с Абашидзе намеревались расстрелять. Говорят, архиепископ за них просил своего ученика Джугашвили. В нашей семье почитают Абашидзе.

Он помолчал, раздумывая. Сказал после паузы:

– И теперь, как я понимаю, мне судьба даёт возможность его увидеть… Я помогу вам его увидеть. Вместе и двинемся в путь.

– Так я поэтому к тебе, начальник, и пришёл. Я знал твою историю. Монахиня мне одна рассказывала, что есть такой секретарь партии, отца которого Сталин помиловал по просьбе владыки Димитрия. Вот я и подумал, что ты хранишь в сердце добрую память об этом человеке. И не откажешь в помощи.

– Так и ты, учти, дед, за меня слово замолвишь, чтобы пустили меня к монаху, не посмотрели на мою партийность.

7. Товарищ Сталин

– Товарищ Сталин. Всё подготовлено. Вот документы.

Сталин мельком взглянул на аккуратно разложенные бумаги, хмыкнул. Медленно прошёлся по кабинету, подошёл к окну. Вид открывался величественный. Больше всего Сталин любил смотреть не вниз, не туда, где можно было увидеть здания, людей, землю, а вверх, где сияло на синем небосклоне солнце, или просто слепил белый свет. Вот как сейчас. Сталин курил трубку и думал.

Он думал о том, что хочет обратно в юность, в духовную семинарию, которую когда‑то так ненавидел за её железные порядки и палочную дисциплину, а теперь вспоминает без неприязни и почти с ностальгией.

Он думал о Боге. Да, не исключено, в иных мирах и высотах Кто‑то есть. (Не зря всю жизнь мать об этом твердила. Мечтала видеть сына епископом. Расстраивалась, что сын не пошёл по церковной стезе.) И этот Кто‑то всё видит и слышит. Но об этом, однако, то и дело забывалось. Или Бог прятался от вождя, или сам Сталин прятался, как когда‑то в детстве. «Выходи, выходи, я тебя вижу. – А я тебя не вижу!» Так кричали друг другу дети. И так теперь Сталин кричит Богу в снах. Он, маленький мальчик, бегает с завязанными глазами по закрытому серому двору между высокими глухими стенами и кричит невидимому Богу: «А я Тебя не вижу!» И слышит в ответ: «А Я тебя вижу». И тогда ребёнок поднимает, наконец, голову, и видит синее небо. И на этом сон обрывался. Чтобы через месяц‑два присниться вновь. И вот, это небо, именно небо, оно больше всего напоминало Сталину о Боге.

О том, что Бог есть, маленький Иосиф впервые задумался в раннем детстве, когда оказался при смерти в один из страшных дней очередного буйства пьяного отца. Иосиф помнит, как ввалился отец, зверь‑зверем, в дом. Как кричала мать, когда отец бил её. Не пожалел и сына, кинувшегося под ноги зверю. Сын хотел защитить маму. На голову мальчика обрушились удары, он потерял сознание. Никто не надеялся, что после тяжёлой травмы головы ребёнок останется жить. «Если и выживет, то дурачком будет», – шептались соседки. Но набожная мать Иосифа горячо молилась у постели сына, и однажды упоминаемый в её молитвах Христос пришёл к умирающему ребёнку: «Живи, малыш. Но помни, не то важно, сколько лет проживёт человек на земле, а важно иное…» – «А что же важно?» – подумал мальчик.

На этот вопрос получил он ответ уже наяву, от матери: «Жизнь дана для того, чтобы подготовить душу к встрече с Богом».

Он всё стоял у окна и курил. За спиной было тихо.

– А что у нас там со священниками делается?

– Всё в порядке, товарищ Сталин. Уничтожено уже очень много.

– Да?

Он повернулся и взглянул на секретаря.

– А зачем?

– Э…

– Ну‑ну. Говори.

– Согласно приказу, товарищ Сталин.

– Но зачем?

– Э…

– То‑то. Ладно, не дрейфь. Не расстреляю. Хе.

– Спасибо, товарищ Сталин.

– Ты вот что. Попа хотелось бы услышать. Ну, ты понял, о ком я говорю?

Секретарь молчал. Этого покладистого и простоватого с виду мужика Сталин знал много лет и доверял ему. Верность он ценил. А этот со времён учёбы в духовной семинарии доказал Сталину свою преданность. Сталин помнил, как тот в годы юношеской дружбы говорил ему: «С тобой в огонь и в воду. Ты великий человек, я верю в тебя». «А в кого ты больше веришь, – смеялся Сосо, – в Бога или в меня, твоего товарища?» – «Конечно, в тебя!» – «О. За такой ответ я тебя обязательно возвеличу. Не завтра, конечно. Но придёт, вот увидишь, придёт мой час, когда я стану на очень долго в этой стране тем человеком, от шевеления мизинца которого будет зависеть жизнь каждого живого существа. Веришь?» – «Конечно. Ты – бог! Ты всё можешь!» – «Да. Ты первый, кто это понял, ты увидел во мне того, кто я есть. Я умею ценить преданность. И тебя – не забуду». И будущий вождь засмеялся. И товарищ его тогда так и не уразумел, всерьёз Сосо говорил, или в шутку…

– Итак, – повторил Сталин. – Так что же ты понял, о каком таком попе речь?

– Думаю, что…

– Нет. Меня не интересует, что ты думаешь. Мне нужно знать, понял ты или нет. Ну‑ка… Впрочем, ладно. Организуешь, встречу. Смотри, чтобы никто не пронюхал.

Сталин знал, что его любимца секретаря за глаза именуют Ваней вместо Иванов. Да и сам вождь так мог обратиться к подчинённому. Ваню в свите Сталина побаивались. Ваня был к Сталину ближе, чем даже начальник охраны Карл Паукер. И это вождя устраивало. Зайти в кабинет к Сталину в обход Вани было невозможно. Многие распоряжения Сталин любил отдавать подчинённым именно через своего бывшего сокурсника по семинарии, а теперь его личного секретаря Иванова Егора Павловича.

То, что нынешний секретарь когда‑то был лучшим другом юности и сокурсником вождя, не афишировалось. Имя, фамилию, отчество своему другу Сталин сам придумал, документы – тоже. Ваня отличался молчаливостью и преданностью вождю, его называли тенью Сталина. Семьи у Вани, как и тайных романтических связей, не было. Так ему велела совесть, ну, а совестью заведовал личный бог – Сталин.

Ване разрешено было не так и мало – работа на бога‑вождя и, помимо сна и пищи, возможность отдыхать в загородном доме и ездить в гости. Жил обычно Ваня в одной из комнат Кремля, расположенных недалеко от кабинета Сталина и был под рукой у вождя. Право на поездки в гости к друзьям он не использовал, но мог позволить себе раз в год путешествие. Путешествие это было особой тайной не только Вани, но и Сталина. Ездили они вдвоём или к матери Сталина, или к их общему наставнику по духовной семинарии. Поездки было приказано сохранять в строгой тайне. Особенно от прессы. «Пресса – это путь в историю. А историю нужно строго дозировать», – говорил Сталин.

– А по съезду, кстати, вот что. Хочу, чтобы дети там были.

– Э…

– Знаешь, никто, наверное, не способен меня порою так растрогать, как ты. И как ты думаешь, почему?

– Не знаю, товарищ Сталин.

– Да глупость в твоих глазах, дружище, такая, знаешь ли, непроходимая русская глупость. Мужик русский, он ведь часто глуп. Вот как ты, глуп. Но русский мужик зато хитёр, а ты, к счастью, нет. Скорее бесхитростен. За это и ценю, можно сказать. Признайся, ну что ты подумал, когда я про детей сказал. Только честно.

– Не знаю, товарищ Сталин.

Сталин засмеялся.

– Ну, брат… А я тебе сам скажу, что ты подумал. А подумал ты, что товарищ Сталин решил на съезд созвать детей вместо взрослых. Потому что товарищу Сталину всё возможно. Даже самая нелепая идея может быть осуществлена, если она от товарища Сталина. А? Жду реакцию.

– Простите, товарищ Сталин. Как скажете, так и будет, товарищ Сталин.

– Ладно, к делу. Надо этот съезд разбавить детскими выступлениями. Песни, стихи о Родине. Понял? Всё же это не простой съезд, а это съезд победителей. Строители социализма, революционеры, подпольщики, храбрые солдаты гражданской войны. Их надо угостить светлым, добрым, тем, что называется детство, радость, счастье. Всё это будет в глазах искренних, радостных октябрят, пионеров и комсомольцев. В них – наше будущее. Они на съезде и будут символизировать это будущее. Повторяю, именно в детях – наше будущее. Дети – как предвестники обновления. Обновление, обновленцы, вот что нужно всем нам и в партии, и во всей стране. Вот как, если ты ещё не забыл, в церкви пытались обновленцы живую струю впустить, вот так и нам надо. Но если в церкви дело это заглохло, то у нас всё впереди. И пусть именно дети станут прообразом этого всеобщего грядущего обновления. Мы засиделись в старом, мы обросли хламом. И делегаты должны уйти со съезда в уверенности, что у этих ребятишек, так счастливо певших на съезде свои счастливые песни, будет не менее счастливое будущее. И это должно всех обнадёживать. Вот так… – Сталин помолчал. – А ещё хорошо бы какую‑нибудь изюминку придумать… Чего молчишь? Жду вопроса.

– Какую изюминку, товарищ Сталин?

– Молодец, этот вопрос я и ждал. Что‑нибудь неординарное. Чтобы растрогало. Удивило. Расположило. Но обязательно – из ряда вон. Крайне неожиданно, крайне удивительно. Нестандартно. Понял? Успех мероприятия обеспечен при наличии в нём изюминки.

– Понял, товарищ Сталин. Но…

– Никаких «но». Иди, подумай, а потом мне доложишь. Если что дельное надумаешь, то сделаем твою изюминку прелюдией, поставим в самом начале, а детей уже вторым эшелоном. Мда, «эшелоном»… Да не перепутай. Сначала – встреча с попом, потом уже дела партийные. В таком вот порядке.

8. Встреча со Сталиным

У владыки Антония день выдался непростой. Приехали гости.

Встреча получилась тёплой и дружественной. Владыка был растроган. Давно он вот так не вспоминал молодость в дружеском кругу за горячим чаем. Антон сидел рядом с крёстным и смотрел на Сталина. Вождь улыбался хитро, как казалось мальчику. Когда Сталин погладил Антона по голове, тот замер и перестал дышать. Ему стало страшно, но лишь на секунду, в отличие от секретаря обкома: Пономарёв Валерий Витальевич был так ошеломлён и напуган этой встречей со Сталиным, что не мог говорить. «Расстреляют меня, как пить дать, расстреляют», – только об этом и думал он. А когда Сталин спросил его имя, Пономарёв ощутил сердцебиение. «Или я сейчас умру, или чуть позже, но уже не своей смертью», – думал он. «Всё. Конец мне, как нежелательному свидетелю. И дёрнул меня чёрт сюда поехать», – он корил себя за малодушие, страх не исчезал.

– Пономарёв Валерий Витальевич? – повторил как‑то нараспев Сталин. – Ну‑ну. А что же ты, товарищ, по монахам ездишь? В Бога веруешь?

Владыка Антоний улыбнулся, взглянув на бледного Валерия Витальевича. Он понял мысли и чувства этого несчастного человека и жестом показал, чтобы тот ничего не говорил. Он сам рассказал Сталину то, что час назад секретарь обкома излагал ему в отношении своего отца.

– Поблагодарить он приехал. Хотел через меня передать вам, товарищ Сталин, горячие слова благодарности за то, что вы своим личным участием способствовали сохранению жизни его отца – матроса с броненосца «Святой Пантелеимон». Приговорён был вскоре после революции к расстрелу на территории Крымского полуострова.

– Ну что же. Благодарное сердце – это хорошее качество. За твою сердечную благодарность, товарищ Пономарёв, я тебя запомню. Но только вот что же ты благодарить приехал аж спустя много лет? Или лучше поздно, чем никогда? Да что же ты такой бледный. Ну? Того гляди, в обморок шлёпнешься, как барышня.

У Валерия Павловича тряслись руки, его бил озноб. Он хотел сказать что‑то обычное в таких случаях, партийное, вежливое, открыл рот, и вдруг, неожиданно для себя, забормотал, как он потом рассказывал жене, «несусветные глупости»:

– Не велите казнить… велите миловать.

Он похолодел от ужаса. «Вот каким может быть человек в минуты трусости! Вот что бывает в минуты страха! А что же тогда говорить, если пытать начнут», – замелькали мысли в голове Валерия Павловича. Ноги его подломились, и он повалился на колени, лбом в пол. И застыл, не помня себя.

Сталин коротко засмеялся. Похлопал коммуниста по спине.

– Да ты забыл ещё назвать меня «царём‑батюшкой».

Сталин перевёл взгляд на деда Игнатия, оглядел детей. Спросил у владыки:

– Ну, хорошо. А эти люди – кто такие?

– Этот, – отец Антоний кивнул на деда Игнатия, – мой давний друг, когда‑то вместе проходили послушания в Лавре. Монах. Но вынужден скрывать свой монашеский чин. Время такое.

– Я ценю твою откровенность, владыка. Ты всегда меня этим радовал. Говоришь без оглядки на время и на авторитеты. В тебе сказывается отважный грузинский дух, вижу в тебе и благородство княжеского рода. А дети?

– Вот этот мальчик – мой крестник, зовут его Антон, с ним его брат Игорь, когда‑то общались тесно с его семьёй в Крыму, в Топловском монастыре под Феодосией. А когда власть приказала мне покинуть полуостров, взял их с собой, голод тогда был в Крыму. Девочку зовут Ира, односельчанка.

Сталин задумался, разглядывая детей, остановил взгляд на Антоне. И вдруг спросил:

– Антон, а ты стихи умеешь читать?

– Умею, – сказал Антон.

– А ну‑ка… Прочти из твоих любимых что‑нибудь.

– А можно, я спою?

– Конечно.

Антон вышел из‑за стола. Голос у Антона звонкий, поёт он красиво. К ним в дом соседи приходили слушать, как Антон петь умеет. От промелькнувшего воспоминания в глазах Антона стало горячо, влажно, сердце стукнуло под горло

Над полем птица вьётся низко,

в очах её – печаль и боль.

И к горлу слёзы – близко‑близко,

меня ты, смертушка, не тронь.

Меня ты, бледная, не мучай,

я молод, свеж, я жить хочу,

но в поле ветер жарче, круче,

то пули жгут в глазах слезу.

Вставайте, молодцы лихие,

молитесь Богу, час настал,

сегодня мы идём в дорогу,

на смертный      бой нас Бог призвал.

Мы будем биться за Отчизну,

За веру в Бога, за царя,

И станет тихо в поле чистом,

В земле сырой спят сыновья.

Сталин поднялся, подошёл к Антону, положил ему на плечо руку.

– Сынок. Кто тебя научил такой песне?

– Моя мама.

– А маму твою кто научил такой песне?

– А она сама. У меня мама очень любила сама песни придумывать. И петь их любила. Она по ночам, когда все уснут, сочиняла. Молилась много, и песни сочиняла.

– А где же твоя мама, сынок?

– Убили её.

– Кто?

– Коммунисты.

– За что?

– За то, что в Бога верила.

– У нас всех убили – и папку, и брата новорождённого, и сестёр! И всё – из‑за Бога! – сказал из‑за стола Игорь и замолчал.

Испугался. Подумал, что напрасно заговорил без разрешения.

Сталин ходил по келье, молчал. Взглянул на Антона:

– У нас скоро будет большой съезд. Споёшь перед съездом эту песню?

– Спою.

– Вот и хорошо. Молодец, Антон.

– У неё, – Антон показал на Иру, – коммунисты тоже всех расстреляли. Она, как и мы с Игорем, сиротой осталась.

– Вот что, дети. Заберу вас с собой в Москву. Будете ходить в школу, получите образование, помогу вам и с жильём… А ты, монах странствующий, может, тоже в Москву хочешь?

– Спаси вас Бог, товарищ Сталин. Я с вашего позволения здесь останусь. Буду возле владыки Антония век доживать да Богу молиться.

– А ты, товарищ Пономарёв, что пожелаешь?

Пономарёв вскочил из‑за стола, отодвинул кружку с чаем, пригладил вспотевшей рукой волосы. Одёрнул френч. Он любил этот френч, и всегда в нём ходил. В этом френче он напоминал себе Сталина. Он суеверно думал, что одежда «как у вождя» несёт удачу. Он уже оправился от испуга и мог говорить обычным голосом:

– Желания партии – вот это и есть моя жизнь!

– Ну‑ну. И какие у тебя партийные планы на ближайшее время?

– Я избран делегатом семнадцатого съезда.

– А, вот как. А семья у тебя есть?

– Так точно.

– И дети есть?

– Есть. Школу скоро закончат. Сын и дочь.

– Ну, так я тебе другое дам задание.

– Слушаюсь, товарищ Сталин!

– Поедешь делегатом не в Москву на съезд, а …– Сталин взглянул на Антона, тот посмотрел в глаза вождю. Сталин ему подмигнул и продолжил, – … а делегирую тебя с семьёй в санаторий. На Чёрное море. Куда хочешь, выбирай – Сочи, Крым…

– Крым, товарищ Сталин!

– Ваня, запиши координаты товарища Пономарёва. По возвращении в Москву организуешь для семьи Пономарёвых отдых в Крыму, в лучшем санатории. А тебе, товарищ Пономарёв, уже в ближайшие дни позвонят, скажут, что и как. Дорогу и отдых оплатит партия.

– Спасибо, товарищ Сталин!

– А сейчас оставьте нас с владыкой наедине на полчаса.

Полчаса затянулись на два часа. Сталин любил эти беседы с духоносным старцем, ждал их, как он сам для себя говорил, будто манны небесной. После исповеди душа его оттаивала, и на сердце приходил мир. Он слушал старца, тот говорил о Царстве Божием, а Сталин думал о неизбежности смерти. О том, что придётся держать ответ перед Господом. Сталин с детства знал от матери об этом, материнские наставления остались в глубине его сердца. В обществе владыки Антония Сталин вспоминал и свою мать. «После съезда поеду в Тбилиси. Обрадуется», – подумал о предстоящей встрече с больной матерью.

– Дорогой Иосиф, хотел бы сказать тебе вот что. Надо срочно прекратить эти страшные гонения на церковь. Надо открыть храмы. Выпустить священство из тюрем, вернуть из ссылок.

– Ох, владыка, не так всё просто. Ты каждую встречу мне говоришь об этом.

– Но, вижу, всё без толку. В стране происходят чудовищные вещи. Уничтожаются невинные граждане. Уничтожается цвет нашего общества, лучшие люди.

– Я тебе могу сказать пока вот что. Не сейчас, не завтра, но скоро, думаю, всё же мне удастся достичь перелома в этом вопросе. И так уже за эти годы кое‑что сделано. Смогли пресечь в стране вакханалию с развратом и парадами голых, ввели уголовную ответственность за гомосексуализм. Да. Это, конечно, крайне мало. Не спорю. Но пойми, не так всё просто. Точечно, в отдельных случаях, могу помочь. Но сломать всю систему, которая не на одном моём мизинце держится, сам понимаешь, это дело не сиюминутное. Против нашей страны идёт диверсия. И началась она ещё до отречения царя Николая. С того времени, когда Ленин согласился стать агентом Германии. Эта диверсионная подрывная работа происходит повсюду. В том числе и в церкви. Мне некому доверять. Я окружён врагами. Но есть, к счастью, рядом со мной и патриоты России, как граф Игнатьев Алексей Алексеевич. Слышал, наверное, о нём. Это один из главных моих тайных советников. Вот истинный сын Отечества. Кстати, в своё время это он через свою агентурную сеть в Европе получил сведения о вербовке Германией Ленина, и именно от графа Игнатьева об этом узнал Николай Второй. Ну, это к слову. И, конечно, здорово выручает меня собственная личная разведка. Поверь, если я попытаюсь изменить всё одним махом, то как‑нибудь однажды усну и не проснусь. Понимаешь? Только какие‑то глобальные, страшные потрясения в стране смогут переломить ситуацию в церковном вопросе, когда для всех станет очевидно, что так продолжаться не может. Но лучше бы этих потрясений не было. И тем не менее, это, к сожалению, так. Как у нас говорят, мужик не перекрестится, пока гром не грянет. Наш народ спит. Ты же сам видишь. Люди в основной своей массе даже от Бога согласились отказаться, лишь бы их никто не трогал. Вот тебе и христианское государство, каким оно себя называло. Вот где причина того, почему смогли большевики сломать прежний строй. Бог попустил. За всеобщее Богоотступничество. И всё, что происходит сейчас, это уже Божья кара.