Звериный круг

– Дальний… А потом полгода в Германии.

– Круто! А чего без формы?

– Сняли. В первую же неделю, как дембельнулся.

– Чего-чего?

– Погоди!.. – тот, что обнял Валентина за шею, заставил приятеля умолкнуть. Пальцы его клещами стиснули Валентина. – Как сняли? Кто?

– Да вот, нашлись гаврики замурзанные.

– На кой им твой мундир?

– Ты у них спроси.

– А ты чего не спросил? Пуговки торопился расстегивать? – здоровяк убрал руку и теперь нехорошо улыбался. – Какой же ты, к лярве, десант?

– Пуговки, говоришь? Пуговки – это можно. Покажу, если хочешь… – Валентин медленно расстегнул ворот. – Ну что, зема, красиво?

Шрам был не ахти какой, но вид имел вполне доказательный. Две багровых физиономии сунулись вперед, разглядывая демонстрируемую улику.

– Их, зема, трое было. У двоих перья. А я под мухой возвращался. Так и получилось.

– Нормально! Значит, отмудохали?

Валентин покривился.

– Ни хрена бы у них не вышло. Пусть и с перьями. Только по голове чем-то треснули. С самого начала. А потом ногами добивали. Три ребра, сотряс – и месяц в больнице… Червончик-то чего не берете? Я от сердца, – Валентин сунул купюру в красную ладонь. – А этих сук я уже выследил. Сегодня всех и скручу. Так-то, земеля.

Теперь на него глядели иначе. Пьяный человек – злее, но пьяный человек – и доверчивее.

– Может, дерябнем? Капуста все-таки твоя.

– А чего, давай, – Валентин кивнул.

То, что пришло ему в голову, сходу забраковал бы Юрий. По сотне самых разных причин. Не уважающий скоропалительных решений, подобных авантюр Юрий никогда не поощрял. Этим они и отличались – стремительный «Скорпион» от осторожного «Козерога», вспыльчивый «Тигр» от предусмотрительной «Змеи». И городя весь этот бред насчет службы в ВДВ, потерянного мундира и ножевых ранений, Валентин действовал скорее по наитию. Логика шла вторым эшелоном, запоздало подтверждая, что все и впрямь реально, что вариант рискованный, дурной, но почему бы и нет?

В ближайшем гастрономе, имеющем зал с высокими неуклюжими столиками, где посетители подкреплялись булочками и кофе, к ним присоседился еще один «голубой берет», сутулый и печальный Венечка, которого первые двое немедленно узнали, с десяток раз хлопнув по плечу, не без торжественности представив Валентину. Обступив шаткий стол, они водрузили поверх расстеленной газеты только что купленную бутылку «Столичной», Митяй, так звали одного из десантников, без очереди купил кулек рисовых пирожков.

– Туфта, зато горячие, – радостно доложил он.

– Сойдет, – сержант Шура, самый рослый и басовитый из представителей «кусачих ангелов», зубами сколупнул серебристую пробку и хозяйственно разлил водку по стаканам. – Маловато вообще-то на такую ораву.

– Сто двадцать пять граммулек на брата, – быстро подсчитал шустрый Митяй.

– Еще купим, – пообещал Валентин. – Осталось еще в загашнике.

На него глянули с уважением.

– Молоток! – Шура кивнул. – Я сразу просек, что из наших. Как увидел, так и усек.

– Значит, за знакомство?..

***

За первой бутылкой последовала вторая, а за второй третья. Болтали о самом обычном – о гадах-политиках, что не дают жить и работать, о паскудах, что догрызают страну, о невестах, что не дождались. Само собой, волновались, горланили громче положенного. На них пробовала шумнуть продавщица, но одного взгляда налитых кровью глаз Венечки хватило, чтобы заставить ее примолкнуть.

– Значит, говоришь, трое их было?

– Трое, – Валентин вяло жевал рисовый пирог.

– А в подвале том – что?

– Черт его знает. У них там на стреме сучок какой-то, а окно низенькое, грязное – не заглянуть.

– Сучка Митяй снимет, – решил Шура. – А там по обстановке.

– Нечего вам туда соваться, – Валентин продолжал рисоваться. – Мое это дело. Личное.

– Не баклань, германец. Личное – когда тет-а-тет, а тут несходняк голимый. Вместе все и прокрутим. И шушеру твою накажем. Нас по России и так всего ничего. Не будем друг дружке помогать, – спалят одного за другим.

– Ты пойми, – Валентина обнял Митяй, жарко зашептал в ухо, – только один денечек в году наш! Один, вкуриваешь? И это, брат, святое! Сегодня нам все можно, а завтра – хрен! Скрутят, поломают и почки отобьют. Будут, суки, доказывать, что гражданка сильнее.

– Только мы им не кто-нибудь, мы – вэдэвэ, ферштейн?! – мясистый кулак Шуры долбанул по столешнице.

– Тогда пошли, – Валентин решительно отстранился от стола. Настроение у него неожиданно испортилось. Логика, нагнавшая, в конце концов, юркую интуицию, разобрала ситуацию по косточкам и вынесла обвинительный вердикт. В том смысле, что затеял он форменную чепуху. Скверную и глупейшую. Мало того, что втравил в разборку нормальных пацанов, еще и упустил тех, что были ему нужны. То есть, почти наверняка упустил. Будут они сидеть дожидаться. Наведались в подвал, доложились и слиняли. Самое правильное – было сыграть на попятный. Отчалить от этой команды и по-тихому исчезнуть. Но… Дела, как и все в этой жизни, обладают могучей инерцией. Что там вещали бородатые революционеры?.. Идеи овладевают массами и становятся материальной силой. Вот, понимаешь, и овладели. Все раскручивалось уже само собой, и изменить что-либо он был не в состоянии.

По улице шли снежным комом, к которому неведомо откуда лепились блуждающие по городу и уже крепко заряженные «землячки». Командовал войском басовитый Шура, а вел их по-прежнему Валентин. Плескалась в желудке выпитая водка, пирожки с рисом чувствовали себя неуютно. Дом свой он описал по крутой дуге, остерегаясь наткнуться на деда или кого-нибудь из соседей. Когда подошли к злополучному подвалу, их было уже человек пятнадцать. Чуть ли не два десятка раскаленных до красна «реп», взбаламученных градусом головушек. Половина из них и знать не знала, куда и зачем они прутся. Но затевалось что-то решительное, и в этом решительном они не прочь были поучаствовать. Так, должно быть, собрали казачки свою армию в очередной набег в турецкие вотчины. Гнали на стругах, топили корабли, врывались на узенькие улочки Константинополя. «Сарынь на кичку, братушки!» – и так далее. С уханьем, с азартом, не ради барыша – ради бодрящей мужской игры…

Первоначальный план, разумеется, был нарушен. Вместе с Митяем снимать зловредного «сучка» сунулось сразу трое или четверо. Валентин успел рассмотреть только очумелую, заросшую щетиной харю, и тут же ее заслонили бугристые силуэты «голубых беретов». В несколько секунд чугунные кулаки атакующих превратили физиономию часового в подобие сочащейся пиццы. Дверь открывалась наружу, но кованными каблуками ее выломали, опрокинув внутрь, и горланящая братва ворвалась в сумрачное помещение.

В одном Валентин, по счастью, не ошибся. Гнездышко и впрямь оказалось из махровых. Их не ждали, однако услышав вопли охранника, успели потушить свет, рванув хором к черному ходу. Помешало обилие людских тел. Кого-то из бегущих сумели свалить, кого-то прижать к стеночке, и немедленно образовалась куча-мала. В сумраке били вслепую, меся кулаками воздух, яростно матерясь. Пытаясь нашарить на каменной стене выключатель, Валентин слышал истошный вопль Митяя:

– Лежать, падаль! Всех перестреляю!..

Сунувшись в сторону, Валентин наткнулся животом на стол и едва не упал. Но падать в такой толчее не рекомендовалось, и через стол он просто перепрыгнул, ногой наступив на мягкое и тотчас услышав истошный женский визг.

– Где свет? – нагнувшись, он на ощупь поймал женщину за плечи, с силой встряхнул.

– Разбили… Лампу разбили…

– Спички, Валек! У меня есть! – это уже горланил Шура. – А ну замолчь, падлы!

Кто-то продолжал еще тузить незримых недругов, но общая буза стараниями Шуры и Венечки постепенно шла на убыль. Запалили свечной огарок, и сразу стало тише. На черный ход и на лестницу услали по парочке добровольцев.

– Вот они, Валек, смотри… Которые?

Опухшую дамочку с подтекшей на щеках тушью не тронули, оставив за столом. На полу лежали лицом вниз шестеро мужиков. Пальцы сцеплены на затылке, ноги чуть разведены. Никто никаких команд им не давал, но людишки оказались тертые, без лишних понуканий изобразили полную «третью позицию». Оно и понятно. Точняк, решили, что берет их какой-нибудь спецназ. Митяй с помощниками неспешно ошмонали лежащих. Распаленный десант изучал занятую территорию, осматривал стены и нехитрую мебель.

– Какая-то ночлежка. Причем позорная. Матрасы – прямо аж на камнях.

– Баб, наверное, дрючат.

– Ништяк, мы их самих ща вздрючим…

– Гля-ка! А этот чухан мокрый. Обделался со страха!

– Гляди, чего в карманах нашли, – Шура сунул под нос Валентину пару финок и толстую пачку денег. – Все верно. Тех самых взяли.

Один из десантников кинулся к лежащим и в остервенении принялся гвоздить их ногами. Его ухватили за руки, оттащили к скамейке.

– Чего ты?!

– Так ножом, падлы, пырнули! Я в горячке сразу и не заметил.

– Снимай одежку… Снимай, говорят. Водкой зальем, не помрешь.

– Если смертельно, всех шестерых уроем. И шалаву туда же отправим.

– Ну?.. И чего дальше? – Шура, как всякий случайный лидер, легче спрашивал, чем отвечал. Постановка задач в перечень его привычных функций не входила. Зато выполнять он готов был что угодно.

– Сейчас проведем опознание, – Валентин взял у него один из ножей. Пачку купюр сунул в карман сержанта. – Деньги братве. На праздник… А ну-ка переверните этих козлов. И лучину сообразите!

– Это еще зачем? – проблеял один из лежащих.

– Насиловать будем! – мрачно пошутил Шура.

К разбитым лицам по очереди подносили огонь, Валентин шагал, вглядываясь в пленников. Отметелили блатняков крепко. Потому и не получилось особого сопротивления. Единственный удар ножом пришелся вскользь и был отплачен множественными переломами. Уж Валентин-то знал прекрасно, что это за праздник – озверевшая толпа. А если еще толпа обута в кованые ботинки, да умеет бить… Он перевел взгляд на обувку «потерпевших». В лица всматривался для блезиру. Мужчину он видел лишь издалека и лишь со спины. Да еще, кажется, башмаки его запомнил. Тупоносые, обтертые…

– Вот он, гад! – Валентин коленом опустился на впалую грудь блатаря. – Где пацан, кобел?

– Какой пацан? – глаза у мужичонки забегали, язык неуверенно слизывал выступающую из разбитой губы кровь. Вурдалак да и только…

– Дважды не спрашиваю, – Валентин усилил давление коленом, и в ту же секунду пара добровольных кулаков колотнула из-за спины. Голова мужичонки мотнулась, из носа брызнуло сукровицей.

– Хорэ, парни! – Валентин тряхнул мужичка. – Ну?

– Заходил – и ушел. А чего?..

В этом самом «чего» проскользнула удивительно невзрослая интонация, словно оправдывался не взросляк, а схваченный за ухо мальчуган. Так или иначе, но теперь Валентин уже не сомневался: перед ним тот самый человек, что дожидался мальчонку на скамье.

– Кто дал команду пасти квартиру на Пролетарской?

– Какую, на хер, квар… – вопрос остался незавершенным. Мужичонка вспомнил о кулаках, готовых в любой миг прыгнуть из темноты.

– Жду правды, – зловеще предупредил его Валентин.

– Так это… Пацаны доложили. Там вроде дедок одинокий. Ну и вот… Проверили на всякий случай. Порожняк или что путевое…

И снова сработали кулаки – на этот раз крепче, чем следовало. На минуту блатарь окунулся в беспамятство, а вновь очухавшись, тихо заскулил.

– Кто навел? – переиначил вопрос Валентин. – Сулик, Алоис, Люмик?

Голова лежащего замоталась.

– Тогда кто?

Слезы текли по разбитому лицу, но допрашиваемый молчал. Валентин наклонился к самому его уху.

– Хочешь самого плохого? Могу устроить… Тут твои подельники. Свидетелями станут. На всех зонах потом подтвердят.

Противник всхлипнул. Дураком он не был – понял, чем грозили. И решил сдаться.

– Стол…

– Что, стол?

– Паспортный… Там баба. За монету сливает информацию. О тех, кто, значит, один.

– Имя!

– Не могу я…

– Имя, козлина!

– Люба. Люба Кашева…

Валентин перевел дух.

– Ты про тех двоих спроси, – толкнул его в плечо Митяй. – На кой нам эта Люба?

– Тех двоих, – Валентин нахмурился. – Черт, действительно!..

***

Заканчивали празднование уже в сумерках под кронами тополей, успев принять на грудь еще по фуфырику, угодив в некое подобие табора, где от тельняшек, значков и беретов рябило в глазах. В кармане Валентина лежало к этому времени больше десятка бумажек с номерами телефонов, а с Шурой они успели померяться силой на кистях и на кулачках, став практически кровными братьями. Шура подбил Валентину губу, Валентин познакомил сержанта с коронным двойным ударом слева, уложив под вопли «землячества» на землю. Очнувшийся Шура полез целоваться – он уважал силу. Валентин рассудительно объяснил ему, что это еще фуфло, детский лепет и овечьи катышки! – октагон реально круче. И даже бокс, если, конечно, профессиональный – совсем другая песня.

– Сам сравни: двенадцать раундов – и три! Тридцать шесть минут – и девять! Разница! – и он рассказывал что-то о Кассиусе Клее, о Джо Фрезере и Стивенсоне. Кажется, это был центральный парк, и они сидели на траве, поедая консервы, вкуса которых Валентин уже не чувствовал.

– А самое смешное, это простые домушники! – втолковывал он Шуре. – Я-то думал – кто пострашнее. А это так! Шелупонь!

– Но мы их все равно четко уработали. Кащей там понаблюдал издали, сказал, два воронка прикатило. Минут через десять. И всех наших клиентов повязали.

– А чего вязать, – уже связанные! На халяву-то все мастера!..

Не без удовольствия вспоминали, как навестили всем войском и Любочку Кашеву. Вот ведь энергия-то какая в них пробудилась! Одуреть можно! Адрес сумели разузнать, в подъезд вломились. Квартира впрочем оказалась за бронированной дверью, и открывать им, само собой, не стали. Но на угрозу вызова милиции десантура ответила тем же.

– Вызывай, тварюга! Сама быстрее и сядешь! А мы подождем, чтобы не слиняла прежде времени.

– Чего с ней разговаривать! – вперед выскочил Шура. – Значит, стариков одиноких сдаешь, сука?! – первым же ударом ременной бляхи он раскрошил дверной глазок. – За памперсы, гнида, жизнями торгуешь!..

В дверь принялись молотить чем попало – каблуками, кирпичом, какой-то железной трубой. Попутно в лепешку расплющили почтовый ящик. Милицию Кашева вызывать не рискнула. Потому как суть дела несомненно распознала. Дверь, хоть и железная, против такой оравы выстояла бы недолго, однако, пожалев соседей, усердствовать не стали. Раздумали лезть и на балкон, хотя тот же юркий Митяй уверял, что ему это проще простого – все равно, как два пальца…

– А гробанешься, кому отвечать? – Шура показал Митяю кулак, и, посчитав, что в общем и целом профилактическое внушение сделано, армейцы отправились восвояси. Там нечаянным образом сошлись с прочими гуляками и мутными потоками влились в единую заводь центрального парка.

Шумела над головами листва, кто-то спал, кто-то продолжал бражничать. Самые мудрые отчаливали по домам. Но тоже не в одиночку. Расходились группами – по три-четыре человека, наскоро приведя себя в божеский вид. Подобной предосторожности имелась причина. К парку съехалось не менее двух десятков милицейских «луноходов». Провоцировать представителей правопорядка не рекомендовалось. Впрочем, и последние вели себя лояльно – косились, но не задирали. К Валентину, облаченному в штатское, интереса и вовсе не проявили.

Домой он добрался взъерошенный и успокоенный. Домушники его не страшили. На домушников он плевал с колокольни, с Эмпайр Стэйт Билдинга и Эйфелевой башни. Тем более, что и плевать уже было не на кого. Мужественные ВДВ разрешили проблему наилучшим образом. Правда, в замочную скважину он угодил ключом только с третьей попытки. Но жизнь не терпит халявы, за все, увы, следовало платить. Дед вышел поглазеть на блудного постояльца, кряхтя, покачал головой и пошел застилать постель. Напутствуя перед сном, посетовал:

– И в кого вы такие слабенькие?

– В Карла Маркса, дед.

– А Маркс тут причем?

– Так мы же это… Потомки его. Верные сыны и наследники.

– Ох, голова дурная! Ну, дурная! – дед поправил на Валентине одеяло. – Маркс, небось, и не пил совсем. Книжки ученые писал. Когда ему было пить?

– А вот и пил – и, кстати, немало. И нас, русских, он с Энгельсом, ой, как не любил. Можно сказать, ненавидел. Сколько грязи они на нас вылили. Одессу с Москвой и Севастополем с землей предлагали сравнять. У них, говорят, и Гитлер много чего понабрался.

– Да что ты такое буровишь-то?

– Все правда, дед, – устало вздохнул Валентин. – Вы про это не знали, да и мы только-только начинаем узнавать. А оно так все дико, что и знать-то про такое не хочется.

– Тьфу ты! Типун тебе на язык! Раньше б тебя за такие слова живо в командировку дальнюю спровадили.

– Кончились, дед, времена командировочные! Аллес цузамен!

– Дурень ты, Валька! Дурень и балабол. Командировочные времена никогда не кончаются. Это вам мозги сейчас пудрят, отвлекают. А потом возьмут за кадык и вставят по самое не балуй. Распустили языки, обормоты… – дед сердито закряхтел. – Я вот сегодня тоже про Бабеля брошюрку одну читал…

– Про бабеля? Ну ты даешь! Про бабелей в твоем-то возрасте!

– Дурень! Это фамилия такая!

– А-а… В смысле, значит, Бебель?

– Чего? Да нет, вроде – Бабеля.

– Жаль. А то у нас улица есть. Имени Бебеля. Бабеля нет, а Бебеля – сразу за рынком. Вертлявая такая, длинная…

– Ты выслушай, ботало! Я про другое хотел… Почитал я, значит, и не очень понял, он – что, командир был, писатель или из бандитов?

– Вопросы ты задаешь, дед!

– А как ты хотел. Не тебе одному про историю коросты колупать… Так кто он все-таки – писатель или командир? Бебель-Бабель этот?..

Валентин задумался, а, задумавшись, скоропостижно и уснул. И снились ему Гоголь с Гегелем и Бебель с Бабелем – все четверо в мушкетерских накидках и голубых беретах, с аксельбантами и в надраенных берцах, шагающие в обнимку по улицам революционного города. Не то – Питера, не то – Лондона. И толпы бритоголовых урок с праздничными транспарантами приветствовали славный квартет радостным матом. Шипастые роккеры, понтуясь, проезжали мимо на огромных мотоциклетах и потрясали раздвоенными пальцами, а с крыш лупили по небосводу из автоматов перманентно угнетаемые африканцы. Не иначе как потомки Анжелы Дэвис. Башня Биг-Бена мерно отбивала полдень, и надрывались Кремлевские Куранты, силясь заглушить западный рэп. Только вот в небе разгоралось уже нечто новое – куда более смрадное и разлагающее, что обещало всей планете единый и безрадостный трындец…

Валентин шумно дышал, временами хрипел. Спать после водки было трудно и муторно, но выбирать не приходилось. Он спал и мучился – от снов, от яви, от своего прошлого.

Глава 4

По экрану разгуливал культурист, и дед, глядя на него, часто плевался.

– Тьфу ты, упырь какой! Руки до пояса, ноги, как галифе. Вот бы шашечку мне, – уж я бы там поработал! Всех этих клоунов – на котлетки покрошил!

Валентин, морщась, хлебнул из банки рассола.

– Больно суров ты, дед. Это вроде тоже как спорт.

– Вроде да как! Не спорт это, Валька, а лавка мясная! Бицепсы-дрицепсы!.. – дед фыркнул. Склонившись над столом, широким носом поочередно принюхался к кастрюлькам. – Видал, чего сготовил? Не хуже любой кухарки!

Валентин отвел взгляд в сторону.

– Что нос ворочаешь? Нутро бурчит? А зря между прочим! Щи – хор, каша – хор, а чай… Вот чай, кажись, подкачал. Басурмане, должно быть, делали.

– Чай – смесь турецкого с грузинским.

– Я и говорю: басурмане. Смесь… – Дед с усмешкой покосился на Валентина. – Чай – это чай, а смесь – это смесь, смекаешь разницу?

Валентин промычал неразборчивое.

– Ломит голову-то, гулена?

– Вроде малость полегче.

– А вот я в твои годики самогонки стаканов пять мог оглоушить под праздничек. И на утро вставал свеженький! Что ставили на стол, то и наворачивал. Да потом еще на работу – в цех кузнечный бежал. На полторы смены!

– Время было другое, дед. Вода, воздух, никаких тебе гербицидов.

– Это верно! Никакой-такой экологии мы и знать не знали. Жили себе и не жаловались, – дед ткнул в кнопку, погасил телевизор.

– Не пойму я нынешние передачи. Аэробики-шейпинги разные. А народ – все одно больной. Вчерась про какого-то кутюрье рассказывали. Зачем, спрашивается? Я вот знать не знаю, кто они такие – эти самые кутюрье. Знаю только, что все они педики, а профессия ли, нация – это без понятия.

– Кутюрье – это, – Валентин задумался, – это те, что наряды сочиняют. По-моему…

– Вот именно, – по-твоему. Потому как те, что наряды сочиняют, портными зовутся.

– Да? А модельеры тогда – кто?

Дед шумно и с некоторой даже свирепостью хлебнул из чашки.

– Это, Валька, все чепуха земная! Не об том тебе думать надобно. Ты вот другое объяснил бы, что лучше – социализм или капитализм? То есть, значит, когда жулье снизу или когда жулье сверху?

Валентин рассмеялся.

– Не знаю, дед. Пожил бы годок в загнивающих краях, может, и сумел бы сравнить да рассказать.

– А я не жил, но знаю. От человека все зависит! – дед со значением поднял перед собой ложку. – От самого нашего нутряного! А то, что вокруг, это все для блезиру – для обмана глазонек наших.

– Ну уж… А как тогда со свободой быть?

– А никак. Мы ведь ее себе сами придумываем. Каждый – свою собственную, – дед постучал себя ложкой по голове. – Вот щи с кашей, к примеру! Для меня они и в Америке щами с кашей останутся. И ложку я также облизывать буду! Спрашивается, чем же тут хуже?

– Это совсем другое!

– А вот и не другое! Тебе плохо, и ты рассольчик наш русский пьешь. А в холодильнике у тебе торт недоеденный. Тоже, небось, из Америки. Чего ж ты им не лечишься?

Победно хмыкая, дед поднялся.

– Посуду – твоя очередь мыть. А я к корешам своим прогуляюсь. Может, «козла» забьем. Смотри, не забудь про посуду-то.

– Я и не ел ничего.

– Это, Валек, твои заботы. Я все честно сготовил. Полный столовый комплекс!

– Ладно, вымою…

Уже на пороге дед неожиданно обернулся.

– Помяни мое слово, Валь, конец близится. Полный. Потому как подмяли русского мужика. Безо всяких рогатин. Тунгусский-то метеорит раньше, оказывается, Филимоновским звался.

– Да ну?

– Точно тебе говорю. В журнале сегодня прочитал. Спрашивается, чего ж теперь тунгусов-то приплели?

– Ну, и?

– Вот я и толкую: близок конец. Потому как заврались людишки. Уже до самого пика дошли…

***

На диване не лежалось, а дома не сиделось, и он выбрался на улицу. Скамейка, обычно занятая старушками, на этот раз пустовала. Плюхнувшись на протертые до древесных волокон доски, Валентин кинул в сторону двора тусклый взгляд… Вот здесь мы, значит, и живем. Все двести семьдесят миллионов. Живем и радуемся, потому что иного места и иной радости нам попросту не предложено. Среди сохнущего белья, горбатых крыш, исписанных похабщиной стен. Хорошо, наверное, таким, как его дед. Умел ветеран смотреть на окружающее весело и философски. У Валентина так не получалось.

Где-то поблизости капризно завопил ребенок. Не заплакал, не зарыдал, а именно завопил. Женский голос принялся увещевать и уговаривать, но, словно подпитавшись материнской энергией, ребенок завопил громче. Эстафету подхватил еще один писклявый голосок. Валентин поморщился. Вот бы кого отшлепать! Вместе с непутевыми мамашами… Он покосился на свои ладони, невесело усмехнулся. Такими ручищами только детей и шлепать.

Заставив его вздрогнуть, к ногам подбежал странного вида зверек. Длинная густая шерсть, плоская мордашка и крохотные, как у таксы, лапы. Зверек с интересом принюхался к кроссовкам, но кожаный поводок немедленно потянул его в сторону.

– Фу, Джек! Слышишь? Фу!

– Почему же «фу»? – буркнул Валентин. – Это «фу» мэйд, между прочим, ин Грэйт Бритн – и вполне возможно из кожи австралийских кенгуру – милых безобидных животных. Или песик не любит кенгуру?

– Еще чего, – хозяйка пса присела на дальний конец скамьи, решительно намотала поводок на руку. – Сидеть, Джек! Слышишь!

Джек с досадой посмотрел на человека, пытающегося им командовать, самовольно затрусил под скамейку исследовать тамошние тайны. Оттуда тотчас донеслось довольное сопение. Видимо, тайны того стоили.

– Хороший пес, – пробормотал Валентин. Повернув голову, взглянул на хозяйку. Соседка из его подъезда. То ли этажом выше, то ли наоборот ниже.

– Что за порода? Камчатский волкодав или потомок доблестного Аяврика?

– Всего-навсего мопс. Китайский гладкошерстный мопс, – молодая хозяйка со вздохом развернула пластик жевательной резинки, буднично сунула в рот.

Валентин припомнил, что раз или два что-то она у него спрашивала в последние дни – не то время, не то закурить. Тогда ему даже показалось, что девчушка строит ему глазки. Он и отбрил ее, кажется. Или не ее, а какую другую? Да нет, вроде ее, – та же блузка навыпуск, джинсы с демонстративным разрезом на колене, буйная копна волос. И на этой же самой скамейке она тогда сидела. Только не одна, а в компании горластых сверстников. И скорее всего без мопса. Мопса он бы запомнил. Песик ему сразу понравился. Пыхтящий, деловитый, самостоятельный! Самостоятельных псов Валентин уважал.