Время банкетов

Ассоциация пунктиром

В самом деле, я полагаю, что в общем виде можно утверждать: если в эту эпоху не существовало корпорации и ассоциации без банкета, верно и обратное утверждение: не бывало банкета без ассоциации. Как действовали комиссары – организаторы банкета? Во-первых, они определяли сумму подписки, что, как мы видели, очень точно указывало на социальный уровень гостей, которых они желали видеть на банкете, но не исключало и участия единомышленников более молодых или чуть менее состоятельных. Затем они распространяли подписные листы среди своих друзей и знакомых, а также среди тех, кого им назвали – справедливо или нет – в качестве возможных единомышленников. Имена тех, кто согласился принять участие в банкете, значились в официальных списках; впрочем, можно предположить, что устроители сохраняли и списки тех, кто в более или менее учтивой форме отказался участвовать. Что же до подписчиков, уже давших свое согласие, их имена организаторы банкета, скорее всего, демонстрировали колеблющимся, чтобы убедить их в респектабельности и законности готовящегося мероприятия. Таким образом, имена подписчиков не сохранялись в глубокой тайне, но, с другой стороны, и не подлежали публичной огласке. Их никогда не печатали в газетах, а когда в 1821 году некий хозяин кафе в Шароле вывесил такой список в своем заведении, либералы отреагировали на это весьма неодобрительно[189]. Поэтому власти за редчайшими исключениями не получали доступа к этим спискам, и их копии невозможно обнаружить в архивах, что, разумеется, крайне досадно, ибо в противном случае наши представления о социологии либерализма в эпоху Реставрации были бы гораздо более точны[190]. Как бы там ни было, списки эти существовали, причем отражали они не только круг знакомств каждого из комиссаров по отдельности, но и более широкую сеть людей, на которых можно положиться в крайнем случае. Подписчики не связывали себя неотменяемыми обязательствами; зато, поскольку они внесли определенную сумму денег, они имели право потребовать у комиссаров отчета в использовании средств. Более того: придя на банкет, подписчики сделали шаг, сблизивший их с другими гостями; они чокнулись друг с другом, выпили и таким образом публично подтвердили, что разделяют одни и те же ценности, а значит, связали себя узами взаимного доверия. Отсюда, заметим в скобках, отчаянные усилия организаторов предотвратить переход от ссоры подвыпивших гостей (а в конце трапезы такие ссоры вполне могли случиться) к дуэли; организаторы шли на все, лишь бы примирить противников, – разумеется, потому, что боялись скандала, но еще и потому, что если бы вдобавок разошлись во мнениях также и секунданты дерущихся, это бы свело на нет политическую эффективность ассоциации[191].

Однако та квазиассоциация, которую представляют собой подписчики, обладала многими другими достоинствами: она не только, как мы покажем ниже, сама по себе выступала носительницей сугубо либеральных ценностей, но и была совершенно законной и чрезвычайно гибкой. Совершенно законной, поскольку никто не посмел бы запретить банкет, тогда как ассоциации находились под строгим надзором; совершенно законной и в своих целях, поскольку на банкете в эпоху Реставрации было бы так же невозможно готовить заговор, как и на митинге в тогдашней Англии или на публичном собрании во Франции времен Третьей республики или сегодняшней[192]. Как на собственном плачевном примере убедилиcь некоторые неосмотрительные карбонарии, банкет никоим образом не может служить прикрытием для тайной деятельности, потому что власти без всякого труда могут узнать, что там затевается и о чем там ведутся разговоры. Достаточно расспросить болтунов, а их всегда находится немало, или подкупить слуг того заведения, где прошел банкет, что тоже вовсе не сложно. Люди, которые собираются за столом в заведении, открытом для публики, пусть даже не стремясь привлечь внимание целой толпы зевак, таким образом публично объявляют о своей приверженности к деятельности строго законной и о своем желании вписаться в рамки существующих институций. Разумеется, самые пылкие роялисты никогда полностью с этим не соглашались и рассуждали, например, о «пире заговорщиков», а в связи с банкетом в «Бургундском винограднике» вспоминали о Мазаньелло и восстании в Неаполе. Однако то были чистые фантазмы людей, которые, по словам «Европейского цензора», издавна привыкли «видеть в сотрапезниках, которые вместе обедают, заговорщиков, а в ящике шампанского – зародыши революции»[193]. На банкете заговоры не готовят; конечно, там завязываются полезные связи, там рядовые члены либеральной партии могут оказаться бок о бок со знаменитостями левого лагеря, но это вовсе не означает, что там вербуют заговорщиков.

Такое предположение тем более абсурдно, что большое преимущество банкета как формы политической деятельности и политической ассоциации состоит как раз в его крайней гибкости: ведь у участников банкета, в отличие от заговорщиков, никто не требует клятв верности и абсолютной преданности общему делу. Подписчик может предоставить свою подпись и свои деньги, но не появиться на банкете; чаще всего, конечно, он там появляется, но в этом случае может сохранить инкогнито или, напротив, подчеркнуть свое участие; наконец, он может пойти на настоящий риск, произнеся тост или публично взяв слово, и тем самым выказать ту добродетель, которую тогдашние либералы, очень высоко ее ценившие, именовали «гражданским мужеством».

Каким образом прибыть на банкет? Всегда возможно это сделать весьма скрытно. Так, префект Па-де-Кале сообщает министру в январе 1830 года, что «большинство [подписчиков банкета в Аррасе в честь депутата Дегува де Нунка] закутались в плащи и, кажется, старались не попасться на глаза прохожим»[194]. Сообщение звучит язвительно, но нет оснований думать, что оно полностью вымышлено: естественно, среди гостей были такие, которые не стремились слишком афишировать свои политические убеждения. Напротив, когда Жиро из Эна прибыл в свой избирательный округ в департаменте Эндра и Луара, на следующий день после его приезда в маленький «синий» городок Лош часть подписчиков выказали куда большее мужество. Согласно живописному докладу командующего местной жандармерией, «когда настало время отправиться на обед, они построились в две колонны и двинулись за г-ном Жиро из Эна, а когда вышли на Рыночную площадь, народ как раз выходил из церквей после вечерни, но публика, кажется, на процессию не обратила никакого внимания, разве что полюбопытствовала, как всегда, когда происходит что-то необычное». Префект куда более жестóк; он сообщает, что в то воскресенье «г-н Жиро отправился в залу для банкета во главе целой процессии, а часть гостей следовала за ним парами, точно гости на деревенской свадьбе, причем шляпу он держал в руке и кланялся тем, кто не кланялся ему»[195]. Перед нами настоящая демонстрация – случай нечастый, ибо ее участники явно рассчитывают на доброжелательное отношение публики или по крайней мере не ждут от нее враждебного приема; однако если участники банкета не договорились заранее о подобном коллективном шествии, они, конечно, могли направляться на банкет поодиночке или маленькими группами, не слишком скрываясь, но и не выставляя себя напоказ.

Заурядные участники банкета почти ничем не рисковали; максимум, чего они могли опасаться, – это недоброжелательство местных роялистов; от этого торговец или подрядчик мог потерять одних клиентов, но зато приобрести других. В некоторых городах и департаментах, где господствовали левые убеждения, требовалось, пожалуй, больше храбрости для того, чтобы отказаться от подписки, чем для того, чтобы, пусть даже рискуя прогневить префекта, поставить свою подпись. Если речь шла о людях, недавно поселившихся в департаменте, вхождение в круг местных либералов могло даже считаться привилегией, признаком интегрированности в новую среду[196]. Со своей стороны, префекты очень ревниво относились к присутствию среди гостей государственных служащих и должностных лиц. Как правило, предварительно они старались их отговорить от участия в банкете; но если те все-таки не послушались, что можно сделать? Преследовать по закону крайне сложно, потому что участие в таком собрании не является преступлением, а также потому, что даже самые крамольные речи, произнесенные на частной территории, не могут быть засвидетельствованы в судебном заседании[197]: вечно оказывается, что остальные гости не помнят, что именно было сказано, или вообще ничего не слышали, а слишком настойчиво расспрашивать не подобает, поскольку это может показаться поощрением доносительства. На слуг заведения, где прошел банкет, рассчитывать тоже не стоит: они, даже если подкуплены полицией, на суде ничего говорить не станут. Сделай они это, хозяин заведения лишится большой части посетителей, а на это никто не хочет идти даже в Париже[198]. Судебное преследование возможно в одном-единственном случае: если местная либеральная газета опубликует отчет о банкете, содержащий речи, которые возбуждают ненависть или презрение к правительству, а то и оскорбляют персону короля или государственную религию[199]… Но для этого должна найтись такая газета, между тем до конца 1820‐х годов либеральные листки в департаментах весьма немногочисленны и выходят только в крупных городах. Преследовать по суду можно также типографов или тех, кто составляет брошюры с отчетами о банкетах, но суд может отказать в иске, и власти справедливо опасаются идти по этому пути. Так что же им остается делать? Выбор невелик: наказать чиновников, принявших участие в крамольном банкете, либо отправить в отставку мэра, поскольку в этот период мэры не избирались, а назначались правительством[200]. Но и тут особенно свирепствовать не удается: конечно, такого мелкого таможенного служащего, как Арман Мофра Дю Шателье, можно временно перевести из родного Финистера далеко в Арденны, но это скорее причинение неудобства, чем настоящее наказание[201]. А в некоторых случаях гонения на мэра, присутствовавшего на банкете, отстранение его от должности чреваты большими рисками: тем самым повышается его престиж в глазах населения, поскольку подчеркивается независимость его характера; вдобавок далеко не всегда легко отыскать человека, который сумеет и согласится его заменить[202].

Одним словом, префект или супрефект, который станет преследовать участников банкета, одержит победу отнюдь не наверняка, но зато непременно прослывет местным тираном и будет опозорен либеральной прессой. Понятно, что префекты колебались, особенно в последний год Реставрации. Напротив, участники банкета, прежде всего те, что держали речи или исполняли куплеты собственного сочинения, представали перед земляками в наилучшем свете и потому в некоторых случаях вели себя почти вызывающе. Презирая возможный гнев местного начальства, показывая, что убеждения для них дороже карьеры или доброго отношения властей, во всяком случае при этом режиме, они подавали пример того самого гражданского мужества, которое либералы эпохи Реставрации считали верховной добродетелью.

Ценности либеральной общежительности

Но дело этим не ограничивалось; было еще одно обстоятельство, благодаря которому, по-видимому, одни лишь либералы в эпоху Реставрации смогли с успехом использовать банкеты для основания более или менее значительных политических ассоциаций. Что же до ультрароялистских администраторов и полемистов, они представляли общество как сугубо иерархическую систему и в большинстве своем не могли понять одной простой вещи: банкет собирает равных, более того, банкет делает людей равными.

«С нашей точки зрения, эти так называемые патриотические собрания, во время которых дух партий (самая пылкая и самая слепая из страстей) смешивает все сословия и сближает людей, вовсе не привыкших брататься друг с другом, суть настоящие оргии, на которых депутат и чиновник порочат свое достоинство. С точки же зрения либералов, собрания эти суть триумфы»[203].

Разумеется, ультрароялисты считали либеральные банкеты оргиями, потому что банкеты эти смешивали сословия, помещали рядом людей разных званий и разного круга, а это, с точки зрения ультрароялистов, не могло не привести к разного рода эксцессам. Понятно, почему либералы, со своей стороны, так настаивали на том, что все участники банкетов – люди достойные, что на их «истинно семейных празднествах» царит превосходный дух. Но главное заключалось не в этом. В глазах участников либеральных банкетов наибольшее преимущество составляло именно то, в чем их упрекали противники, – смешение социальных уровней, равенство в действии, пусть и на короткое время.

Нетрудно догадаться, что, за редкими исключениями, префекты, супрефекты и комиссары эпохи Реставрации описывали эти банкеты без всякого снисхождения. «В банкете приняли участие 54 гостя из города и деревни. Многие подписчики на банкет не явились. Избирателей пришло меньше двадцати». «Гостей было не больше девяноста, и притом многие – простого звания»[204]. В Монтобане из 130 или 135 ожидаемых гостей «избирателей набралось не больше трех десятков, а все прочие либо юнцы, либо люди без политического веса». «Участвовали, как и прежде и как во всех других местах, наряду с несколькими домовладельцами и несколькими зажиточными негоциантами, сделавшимися корифеями партии, судейские, студенты, клерки нотариусов и стряпчих, мелкие фабриканты и ремесленники, почти все из Труа»[205]. Разумеется, внимание властей к числу избирателей, участвующих в банкете, связано со вполне объяснимыми предвыборными расчетами. Но не следует сбрасывать со счетов и то нескрываемое презрение, с которым они относятся ко всем прочим участникам. Так, посылая министру список из сотни подписчиков, пожелавших участвовать в банкете в честь Бенжамена Констана в Страсбурге в октябре 1829 года, – список, в котором значатся среди прочих два фельдшера, три пивовара, четыре колбасника и один мясник, два фабриканта свечей, два каменщика, один булавочник, один шляпник, один маслобой, префект заключает: «Ваше сиятельство может судить о природе этого собрания по званиям людей, в нем участвовавших»[206]. Местные власти – кто с презрением, а кто с негодованием – делают из этого вывод, что либералы идут на все, лишь бы созвать на свои банкеты побольше народу, и с видимым удовольствием докладывают, что организаторы вначале собирались открыть подписку только для тех, кто числится в списках избирателей, но затем, чтобы зала не пустовала, были вынуждены допустить туда совсем молодых юношей или людей из простонародья[207]. В таких условиях депутат вряд ли может по-настоящему гордиться устроенным в его честь банкетом: «Депутат [Ларибуазьер, избранный от Витре], кажется, чувствовал, что попал в общество, для него не слишком почетное»[208]. Нет ничего невероятного в том, что в подобной компании депутату было не по себе и он поспешил удалиться[209].

Так в самом деле бывало: некоторые депутаты чувствовали себя неловко в обществе своих самых пылких сторонников – по причинам социальным, но также, подчеркнем, и политическим[210]. Однако главное, как мне кажется, вовсе не в этом. Приняв решение об устройстве банкета и очертив круг участников обозначением суммы взноса, либералы брали на себя обязательство затем принимать в число подписчиков практически всех желающих: либеральная общежительность по определению носит открытый характер, поскольку либералы претендуют на представительство за всю нацию в целом, за все поколения, от стариков до юношей, а также за любую социальную среду, за людей любого происхождения. К величайшему негодованию префектов и всех ультрароялистских публицистов, среди гостей в самом деле оказывались люди, которые вообще-то не должны сидеть за одним столом, поскольку принадлежат к разным кругам. В банкетах – на этом либералы настаивали всегда, начиная с банкета в «Радуге», – принимали участие одновременно люди знатные и разночинцы:

В наших рядах мы насчитываем несколько почтенных представителей Франции: это банкиры, чьи дома оказывают значительное влияние на общественный кредит, выдающиеся литераторы, уже сегодня делающие честь нашим академическим корпорациям, и другие, те, что однажды сделают честь свободе, на защиту которой они ныне встают. Пускай газеты, охраняющие привилегии, обращают внимание на смешение плебеев и знати, людей низшего сословия и людей, занимающих высокие должности, людей скромного достатка и людей состоятельных: в наших рядах имеют значение только познания, патриотические намерения и способность принести пользу[211].

Поэтому за одним столом на банкете сидят бок о бок протестанты и католики. В списке, отправленном министру, префект Нижнего Рейна обозначил вероисповедание подписчиков, принявших участие в банкете в честь Бенжамена Констана. Протестанты составляют подавляющее большинство, но из ста семи подписчиков семнадцать – католики (а в списке адвокатов из десяти присутствующих католиков шесть). Префекта удивляет наличие в списке депутата Сагльо, поскольку он не только католик, но и связан узами свойства с Юманном, который, судя по всему, ненавидит Констана. Отчеты о банкете в «Бургундском винограднике» называют в числе гостей банкира Бенуа (Бенедикта) Фульда, чье иудейское происхождение ни для кого не составляло тайны. Наконец, нужно напомнить, что роялистская пресса была особенно скандализирована присутствием на знаменитом парижском банкете двух «цветных» гостей. «Белое знамя» в связи с этим клеймит позором не только тех депутатов, которые приняли участие в «кабацкой оргии», но и тех, которые в ней не участвовали, а потому «не смогли чокнуться с мулатами Фабьеном и Биссетом и высказали комиссарам либерального пикника свои подлые сожаления по этому поводу»[212].

Смысл либеральных манифестаций

Мы видели, что начиная с весны 1820 года перед лицом власти, которая совершила явственный крен вправо, столичным и провинциальным либералам пришлось отказаться от тех форм политической деятельности, какими они пользовались прежде, и искать новые. Парламентский путь был, судя по всему, закрыт из‐за роялистского большинства, которое благодаря закону о двойном голосовании должно было еще усилиться ближайшей осенью и в котором число ультрароялистов постоянно увеличивалось. Пресса, по крайней мере на время, вновь подпала под власть цензуры. По этим причинам часть либеральной парижской молодежи решила заняться тайной деятельностью и в союзе с крайне левыми депутатами Лафайетом, Манюэлем и д’Аржансоном готовить государственный переворот. Первой попыткой стал заговор 18 августа 1820 года, раскрытый в последний момент. Тогда для большей надежности несколько юношей основали под покровом не слишком ортодоксальных масонских лож разветвленную тайную организацию по образцу итальянских, а точнее, неаполитанских карбонариев.

Но на подготовку государственного переворота могло отважиться только ограниченное меньшинство решительных борцов: студентов, приказчиков, отставных офицеров и унтер-офицеров, тоскующих по наполеоновской армии; что же касается большинства городского населения, оно для выражения своего отрицательного отношения к реакционной политике правящего режима нуждалось в формах публичных. Поэтому с лета 1820 года начались поиски таких форм – открытых, мирных и по возможности законных, в которых свои политические чувства могли бы выплескивать не только немногочисленные представители цензитарной элиты, но и простые патриоты. Если прибегнуть к словарю социологии общественных движений и использовать понятие, введенное в обиход Чарльзом Тилли, либералы 1820 года изобрели специфический репертуар политического действия, в который входили формы различного происхождения, и одной из них, занимавшей особое место, как раз и был банкет[213].

Матрицей этого репертуара следует, я думаю, считать события, развернувшиеся в Бретани, а особенно в Бресте, летом 1820 года. Там были пущены в ход все способы привлечения общественного внимания, которые позже, как мы увидим, были использованы на всей территории Франции. Первым из них стало использование в политических целях «кошачьих концертов», устраиваемых под окнами нежелательного приезжего; концерты эти повторялись несколько вечеров подряд до тех пор, пока толпу не удавалось разогнать, а это порой оказывалось делом нелегким: брестская национальная гвардия, судя по всему, проявляла на редкость мало усердия и настойчивости. Брестские либералы опробовали этот прием предыдущей осенью, когда в город прибыла религиозная миссия; под напором местной молодежи священникам пришлось убраться восвояси, а власти даже не вмешались, что произвело некоторый шум[214]. Во время приезда в Брест депутата и генерального прокурора Бурдо хорошо одетые молодые люди устроили «кошачий концерт» и ему[215]; однако в дальнейшем эта форма применялась довольно редко. Дело в том, что такие «концерты» легко опускались до грубостей и жертвы воспринимали их как глубоко оскорбительные. Поэтому либералы, даже весьма продвинутые, относились к ним весьма прохладно (в июне 1830 года «Трибуна департаментов» объясняла, что это не что иное, как варварский обычай, распространенный в Центральной и Южной Франции[216]); либералы стремились оставить о себе и своих сторонниках лестное впечатление, а «кошачьи концерты» ничуть не соответствовали этому светлому образу. Зато серенада – положительный двойник «кошачьего концерта» – пускалась в ход довольно часто.

Серенада – дань почтения выдающейся особе, зачастую местному либеральному депутату или администратору, оставившему по себе добрую память; ее исполняют перед гостиницей или домом, где он остановился, либо перед его собственным жилищем. Для этого довольно всего нескольких музыкантов, часто любителей; порой для этой цели используется оркестр местной национальной гвардии. Очевидно, что те – вполне возможно, совсем немногочисленные – люди, которые берут на себя подготовку серенады, желают превратить приезд депутата в событие, сделать так, чтобы о нем узнали все, а не только избиратели. Звучит музыка, раздаются крики «Виват!», порой виновник торжества обращается с балкона к толпе любопытствующих и сочувствующих, порой на соседних улицах устраивается иллюминация: все в городе должны узнать, что здесь что-то происходит. Завтра, послезавтра на рынке или ярмарке пойдут разговоры и просветят всех тех, кто не читает газет и не в курсе политических новостей. Важно не только мобилизовать избирателей, но также обратиться к общественному мнению, доказать, что депутат пользуется поддержкой всего населения, и тем самым накануне голосования косвенно оказать давление на самых робких, самых нерешительных избирателей, а быть может, даже повлиять на местные власти. Устроители серенады, как правило, не нарушают общественного порядка, а значит, не рискуют подвергнуться судебным преследованиям. А если бы власти попробовали силой прекратить серенаду, это вызвало бы всеобщее возмущение.

Событием совсем иного масштаба стало то, что впервые произошло в Бресте 6 августа 1820 года; казалось, весь город целиком защищает дело оппозиции. Депутату Гийему была устроена торжественная встреча, какой до того удостаивали только членов королевской фамилии. Описывая въезд Гийема – «брестского князя, как его следует отныне величать», генеральный прокурор Бурдо задыхается от гнева: «Воздержусь от любых размышлений по поводу сцен, о которых я только что поведал вашему сиятельству, но полагаю, что в государстве должна существовать только одна власть, а Брест не стал еще независимой республикой». Гийем, депутат с 1818 года, брестский негоциант и судовладелец, бывший председатель торгового суда, однажды уже представлял департамент Финистер, но в период Ста дней, – за что его также ненавидели местные ультрароялисты и уважали патриоты. Поэтому в одном или двух льё от городских ворот его встретил почетный эскорт, составленный из молодых всадников в одинаковых костюмах и нотаблей более зрелого возраста, прибывших в экипажах[217]. Дальнейшая цепочка действий многократно повторялась в последующие годы: сначала приветственная речь, затем кортеж – кавалькада – направляется в город и неминуемо привлекает внимание жителей предместий. Затем вся процессия вступает в город (порой проходя под импровизированной триумфальной аркой), провожаемая одобрительными возгласами толпы и взглядами дам с балконов. Как и при встрече монарха, прием не может считаться полным без большого банкета, который устраивают, как правило, назавтра или через день; однако организацию его затрудняет противодействие властей, которые не соглашаются предоставить для этой цели залу ратуши или городского театра. В таком случае приходится искать залу где-нибудь в предместье. Если энтузиазм охватывает все население города, за банкетом следуют большой бал, фейерверк или другие народные развлечения. Наконец, в день отъезда депутата почетный эскорт может вновь собраться, чтобы проводить депутата и проститься с ним на некотором расстоянии от города.

Эти кавалькады, или триумфальные въезды в город, представляют собой форму мирной демонстрации общественного мнения, тем менее известную, что все это происходило не в столице, гораздо более обширной и находящейся под более строгим надзором, а исключительно в провинциальных городах и притом в течение очень короткого отрезка времени: насколько мне известно, не более двенадцати лет[218]. Остается понять, какую роль играл среди всех этих празднеств банкет и какой именно политический смысл он позволял сообщить восторженному приему депутата от оппозиции. Можно, конечно, ограничиться тем диагнозом, который поставил Бурдо, писавший, что «если это не способ оскорбить правительство самым наглым образом, тогда, признаюсь, я совсем не разбираюсь в жизни», но я полагаю, что анализ нескольких конкретных ситуаций позволит уточнить, каковы были отношения либеральной партии с городскими элитами и населением определенных городов Франции в эту эпоху, которую мы привыкли считать эпохой неудавшихся заговоров.