Бестеневая лампа

Манохин насупился.

– Ведущий нас рассудит.

– Лично для меня, – добавил Медведев, – это решающей роли не играет. Что так сорок минут, что эдак. А вот левая рука? Есть по ней мысли?

Платонов молча встал, снова вышел в зал и вернулся к пациенту. Тот впал в какую-то медикаментозную дрёму: глаза были прикрыты, он ровно дышал и ни на что не реагировал. Виктор присел на корточки рядом с кроватью, аккуратно прикоснулся к серой толстой руке. Приподнял, осмотрел со всех сторон, взял шарик со спиртом, прошёлся по всем поверхностям в поисках хоть какой-то чувствительности. И увидел то, ради чего пришёл.

Его возвращения ждали. Он сел на место, помолчал немного и сказал:

– Левую руку я бы оставил.

Рыков сделал вид, что ослышался, наклонил к Платонову голову поближе и переспросил:

– Что бы ты сделал?

– Повторяю. Левую руку я бы оставил. Там видно, что лучевая сторона жива. Хорошо видно. По крайней мере, мне. Пальцы не выломаны, сустав тоже. Фасциотомию сделаем, давление уменьшим. Посмотрим, как поведёт себя ожоговый струп. Своя рука лучше, чем протез. Тем более, что один у него точно будет.

В кабинете повисла гнетущая тишина. Каждый присутствующий думал над словами Платонова, прокручивал варианты, вспоминал случаи из практики. И в этот момент открылась дверь, и вошли ведущий хирург полковник Кравцов, а следом за ним – Мазур.

Кравцов пропустил Елену к дивану, Манохин подвинулся, и в итоге Мазур оказалась между ним и Платоновым. Виктор почувствовал, как она изо всех сил старается поджать ногу, чтобы не прикасаться к нему. Сам ведущий опустился за стол напротив входа, куда обычно сажают самых привилегированных гостей вроде начмеда или командира. Он достал из кармана халата пачку сигарет, из листа бумаги свернул пепельницу – эдакий кулёчек, в каких бабушки на базарах семечки продают, закурил, оглядел всех и сказал:

– Коротко доложите. По существу.

Медведев поднялся и сказал:

– Сегодня около тринадцати тридцати из камеры в изоляторе временного содержания совершил побег сержант Михаил Терентьев. Он сумел выбраться из зарешёченного окна, но не удержался на карнизе и упал на расположенную внизу трансформаторную будку, во время падения машинально ухватившись за высоковольтный кабель обеими руками. Был отброшен ударом тока на пятнадцать метров, но по чистой случайности упал на свёрнутый во дворе брезент и других повреждений больше не получил. Вызванная «скорая помощь» доставила его к нам не очень быстро, но вполне себе в приемлемые сроки. Проведена рентгендиагностика, взяты анализы, установлен подключичный катетер, начата интенсивная терапия. Консультирован всеми специалистами, в настоящий момент требуется предоперационный осмотр начальника кардиологического отделения.

Платонов скосил взгляд на Мазур, но вдруг понял, что в этом докладе была какая-то странность…

– Терентьев? – шепнул он Рыкову.

– А я говорил – тебе будет интересно, – ответил тот.

«Бог шельму метит», – покачал головой Виктор. Это тот самый сержант, что сломал челюсть Липатову и был увезён из госпиталя сначала в комендатуру, а потом в другое ведомство. Судя по всему, Терентьев наслушался разговоров и решил рвануть в бега – за причинённые увечья ему грозил реальный срок. И вот как обернулось…

Тем временем, Елена попросила историю болезни, что-то там посмотрела, после чего вышла в реанимационный зал. На диване стало посвободнее, Платонов вытянул ноги и приготовился выслушать решение Кравцова, но прежде было дано слово Рыкову и Манохину. Каждый из них сказал, что думал; Николай Иванович принял сторону Платонова в отношении левой руки.

Ведущий хирург послюнявил кончик сигареты, потушив её, бросил в свой кулёчек, смял его, положив на стол. Потом сделал жест обеими руками, будто поднимал всех с дивана. Доктора встали и прошли с ним к пациенту. Возле кровати они выстроились полукругом, Кравцов подошёл поближе, взглянул на руки Терентьева, потом на протянутые Манохиным снимки. Платонов же смотрел то на лицо пациента, то на разглядывающую чуть в стороне ЭКГ Мазур. Елена поверх формы накинула халат, натянувшийся маленькими полочками погон на плечах. Виктору казалось, она чувствует, как он на неё смотрит. Поэтому старалась стоять максимально выгодно, немного полубоком, откинув волосы за ухо.

– Я думаю, имеет смысл согласиться с позицией наших комбустиологов. Правую руку убирать в средней трети предплечья, левую пока оставить. Мнение Платонова по ней поддерживаю, – подытожил Кравцов. – Записать как обход с ведущим хирургом, операцию выполнить немедленно. Взять согласие, известить родственников.

Манохин что-то пробубнил себе под нос, но вслух высказываться не стал. Он отправился на выход, уводя своего ординатора. Больше ему здесь делать было нечего.

– Ишь, недоволен, – проводил его взглядом Рыков. – Руки отрезать мы и сами умеем. Пойду узнаю, что там по сердечку.

Он подошёл к Мазур, что-то спросил. Та в ответ обозначила несколько мест на ЭКГ, что показались ей сомнительными, потом на мгновение оглянулась на Платонова и, недовольная этой своей слабостью, окончательно повернулась к нему спиной. Чтобы не раздражать Елену, Виктор вернулся в кабинет. Следом зашёл Рыков.

– Родственников извещать, думаю, не придётся, – проинформировал начальник. – Когда этого боксёра забрали, его отец примчался откуда-то из Сибири. Гостиницу тут снял, пытался адвоката найти. Ему уже сказали в Следственном комитете, я уверен.

– Противопоказаний по сердцу нет? – уточнил Платонов.

– А если б были? – усмехнулся Рыков. – Ты бы отложил операцию?

Виктор пожал плечами.

– А кто согласие подписывать будет?

– Отец, – Николай Иванович пошарил по карманам, нашёл сигареты. – Хитро Кравцов с этими кулёчками придумал. Курит везде. Я у нас за диваном пару таких бумажных пепельниц как-то нашёл после обходов. Покурит и прячет их по углам.

– Странная привычка, – Платонов думал о предстоящей операции, но пытался поддержать разговор.

– У него это, говорят, ещё с Афганистана. Ему в операционной санитарки такую штуку придумали, чтобы он пепельницу не искал. Курил между операциями. Ты у него в кабинете был?

– Конечно.

– Обрати внимание – пепельниц там нет. Он свои кулёчки на рефлексах крутит.

Возле входных дверей в реанимацию возник какой-то шум – мимо медсестры пытался прорваться взъерошенный седоватый мужчина в мятом костюме.

– Пропустите, у меня сын здесь! – объяснял он свои права, а потом увидел в глубине отделения врачей, махнул им рукой и крикнул:

– Что с моим сыном? Терентьев Михаил, я знаю, что он здесь!

– Пропустите к нам, – скомандовал Рыков. Медсестра нехотя отошла в сторону, мужчина быстрым шагом пересёк коридор, но у входа в реанимационный зал задержался, чтобы бросить внутрь быстрый взгляд, да так и замер там.

– Надо ему чего-то накапать, – сказал Николай Иванович, не обращаясь конкретно ни к кому.

– Что накапать? – поднял голову от истории болезни Медведев. – Это реанимация, а не детский сад. Тут даже в таблетках почти ничего нет. Ишь, накапать, – буркнул он себе под нос, завершая монолог. – Если что, по щекам похлопаем, кислород дадим.

– Логично, – кивнул Рыков, подошёл к отцу Терентьева и, взяв его за руку, привёл в кабинет. – Давайте пока здесь обсудим, у вас ещё будет время с сыном пообщаться. Вас как зовут?

– Пётр Афанасьевич, – мужчина представился. Он всё время порывался оглянуться на двери зала, но Рыков не выпускал его руки и медленно подводил к дивану.

– Присядьте. Сын ваш жив, умирать пока не собирается, но нам надо решить с вами очень важные вопросы.

Терентьев-старший сел, сложил руки на коленях и приготовился слушать. Когда ему озвучили диагноз и вероятное развитие событий на ближайшие несколько часов, он как-то неожиданно сгорбился, пригладил волосы рукой, потом поднял умоляющий взгляд на Рыкова и спросил:

– Это окончательное решение? Он будет инвалидом?

Николай Иванович, глядя ему в глаза, молча кивнул.

– Надо же что-то подписать, – сказал Пётр Афанасьевич. – Давайте, я подпишу…

Рыков взял протянутый Медведевым лист согласия на операцию, быстро внёс туда её название «Ампутация правого предплечья на уровне средней трети под общей анестезией» и протянул отцу Терентьева.

– Просто впишите свои данные вот в эти строчки… – Рыков показал, куда. Пётр Афанасьевич обречённо подсел к столу, взял ручку, медленно и аккуратно написал то, что от него требовалось, поставив внизу небольшую незамысловатую подпись.

– Я могу с ним поговорить? – спросил он.

– В настоящий момент он находится не совсем в подходящем для беседы состоянии, – ответил Медведев. – Мы его немного заседатировали, потому что руки свои он видел, к сожалению. И неизбежность происходящего осознаёт. Но подойти к нему не запрещается. Вот халат, – он достал из шкафа одноразовую голубую накидку, – стульчик там поставим рядом. Но недолго, пожалуйста, начинается предоперационная подготовка.

Пётр Афанасьевич кивнул, накинул халат и вошёл в зал. Рыков и Платонов встали в дверях. Санитарка поставила табуретку, Терентьев-старший опустился на неё, а потом увидел руки сына. Несколько секунд он рассматривал их широко распахнутыми глазами, и у Николая Ивановича возникла мысль о том, что они только что застали самое начало инфаркта, но потом отец выдохнул, задышал ровнее, медленно прикоснулся к левой руке Михаила и погладил её немного выше отёка.

– Не могу на это смотреть, – сказал начальник, отворачиваясь. – Ненавижу калечащие операции.

– А кто ж их любит, – угрюмо ответил на это замечание Платонов. – Помните офицера с отморожениями, которому мы из двадцати пальцев восемнадцать убрали? Одномоментно причём. Я ж помню – зашли в операционную, руки разложили на столики в разные стороны, присели и начали пилить и строгать. Вы ему на правой руке сохранили первый и второй пальцы, он хоть штаны в туалете снимает сам…

– Помню, конечно, – стоя спиной к залу, ответил Рыков. – На ногах тоже всё тогда убрали. Стоит признать, Виктор Сергеевич, что за все годы службы я не встречал ни одного человека с ожогами или отморожениями по какой-то серьёзной причине… Ну, например, в карауле стоял. Или людей из пожара вытаскивал. Только по дури. Только по глупости. И почти всегда по пьяни.

– Давайте операционников известим, – прервал эту философию Платонов. – Я думаю, через час возьмём на стол.

Рыков посмотрел куда-то в пол, потом вынул пачку сигарет и молча пошёл на улицу.

– То есть я буду звонить, – кивнул сам себе Виктор. – Ну, тогда я сам и сделаю всё.

…Через пару часов с небольшим всё было закончено. Ломать не строить – тут этот девиз подходил просто идеально. Правую руку убрали, положили в таз, завернув в полотенце. На левой сделали три послабляющих разреза – благодарные освобождённые мышцы тут же вылезли и взбухли в них, как красное тесто.

– Руку никуда не деваем, – уточнил Платонов. – Упаковать для судебников. После операции опишу макропрепарат, и отнесёте в лабораторию. Лично передадите, – объяснил он операционной санитарке. – Я помню, как вы в прошлом году ампутированную ногу в окровавленной простыне к стене прислонили у входной двери нашей патанатомии, потому что вам вовремя не открыли. А если бы её собаки съели – как бы мы потом доказали, что она вообще была?

– Да что ж вы мне тот случай всё время вспоминаете? – сокрушалась санитарка. – Холодно тогда было, зима, я в одном халате выскочила. Не повторится больше, тыщу раз уж сказала.

– Сколько надо будет, столько и вспомню, – Виктор самостоятельно накладывал повязку на левую руку и временами оглядывался на собеседницу. – Вы мне передачки носить не станете.

Санитарка вздохнула, взяла руку в полотенце и вышла с ней в предоперационную. Там стоял готовый бикс для транспортировки – оставалось только положить в него направление и описание. Платонов услышал, как она нарочито громко щёлкает застёжками и что-то бубнит себе под нос, посмотрел на Рыкова, стоящего напротив, и улыбнулся под маской.

Когда они сняли стерильные халаты и вышли из операционной, Пётр Афанасьевич сидел у дверей ординаторской. Увидев их, он молча встал, глядя на врачей с надеждой.

– Всё сделали, – коротко сказал Николай Иванович, доставая из заднего кармана ключ. – Ничего сверх того, о чём говорили.

Он открыл дверь, жестом предложил отцу зайти, в кабинете указал на диван.

– Сегодня его заберут в реанимацию, где он пробудет, я думаю, ещё пару дней, – открыв окно, повернулся к Петру Афанасьевичу начальник. – Надо подстраховаться – всё-таки, кроме ожога кистей, он ещё получил общую электротравму. Понаблюдаем.

Пётр Афанасьевич кивал чуть ли не каждому слову Рыкова, словно в них была какая-то стихотворная размерность.

– Лечить вашего сына в дальнейшем будет капитан Платонов, – Николай Иванович указал на Виктора. – Не смотрите, что молодой. Операцию выполнял именно он. И идея сохранить левую руку принадлежит тоже ему.

Терентьев встал с дивана и подошёл к Виктору.

– Спасибо вам, – он пожал доктору руку, хотя тот даже не успел её поднять навстречу. – Спасибо.

Платонов молча кивнул и немного отстранился – он не любил бесед на таком близком расстоянии.

– Когда я смогу с ним поговорить?

– Завтра, – Хирург хотел освободить свою руку, но Пётр Афанасьевич не понимал этого и продолжал сжимать пальцы Виктора. – Пусть отдохнёт после операции. В реанимацию вас пропустят, мы договоримся.

Наконец, ему удалось вырвать сжатую ладонь, и он отступил ещё на шаг, после чего сел за свой стол, закрывшись от Терентьева монитором компьютера хотя бы частично.

Пётр Афанасьевич вздохнул, потом вынул из кармана мятый листочек бумаги и положил рядом с Платоновым.

– Это мой телефон… Если что. Завтра я приду, конечно.

Он помолчал, сделал пару шагов к двери, но потом снова повернулся и спросил куда-то в стену:

– А что теперь будет с его делом? Ну, за ту драку.

Рыков поднёс ко рту сигарету, остановился на секунду, но всё-таки щёлкнул зажигалкой, затянулся и только потом ответил:

– Отсутствие руки не позволяет служить в армии. А вот сидеть в тюрьме… Драка, потом побег. Сейчас будет, как в «Джентльменах удачи»: «За побег ещё три припаяют».

Терентьев-старший невесело усмехнулся, а потом вдруг спросил:

– Может, вам денег дать? У меня есть. Немного, но есть. Вы ж его всё-таки…

– Что мы?! – швырнув в окно едва начатую сигарету, вдруг взвился Рыков. – Мы ему руку нахрен отрезали! Какие деньги? Кому? За что?

– Я не знаю, – отступил на шаг Терентьев. – Я подумал, что вы…

– Завтра приходите, – отрезал Николай Иванович. – В реанимацию. После семнадцати ноль-ноль. Деньги у него есть, ну надо же!..

Пётр Афанасьевич зачем-то поклонился – немножко совсем, после чего, пятясь, вышел и аккуратно притворил дверь.

– Да что ж за день такой сегодня? – Рыков сел с размаху в своё кресло, немного прокатившись по полу. – Ладно, ты мне лучше скажи – придумал, что с левой рукой делать будешь?

Платонов отрицательно покачал головой.

– А что ж ты тогда за неё так боролся?

– Чтобы хоть чем-то от медпункта отличаться, – ответил Виктор. – А иначе зачем мы здесь вообще?

Начальник посмотрел на Платонова, потом на часы и сказал:

– Значит, так. Я домой. Ты за старшего. Операцию запишешь, ведущему доложишь. Чтобы не зря ты здесь, как говорится, вообще. Пишите письма, шлите переводы.

Он на скорую руку переоделся в офицерскую форму, стукнул дверцей шкафа и ушёл. Виктор посидел немного в тишине, прислушался к своим ощущениям, потом собрался с мыслями и начал печатать ход операции.

Внизу хлопнула дверь санитарной машины. Сержанта забрали в реанимацию.

6

Дед положил перед Виктором на стол несколько учебников.

– Вот почитай про итальянскую пластику.

– Прямо-таки итальянскую? – усмехнулся Платонов. – Я только итальянское диско знаю.

– Не паясничай, – сурово сказал дед. – Плохо, что ты в ожоговом отделении работаешь, а про такое ни сном, ни духом. Итальянские врачи ещё в пятнадцатом веке этим занимались, между прочим. С руки на нос лоскуты пересаживали.

Виктор, конечно, несколько грешил против истины, говоря, что не слышал о таком – конечно, слышал. Название, суть, какие-то случаи из чужой практики. Сам никогда не делал. Да и знаком был с пластикой больше по работам хирургов девятнадцатого века и позже. В эпоху Возрождения для приобретения опыта он точно не заглядывал.

Речь об этом зашла спустя десять дней после ампутации у Терентьева. К тому времени культя прекрасно зажила, а вот на левой руке начал формироваться просто огромный дефект тканей с локтевой стороны. Виктор сделал одну некрэктомию и убедился окончательно, что кисть жива и неплохо питается из бассейна лучевой артерии – но получившаяся яма недалеко от сустава не давала ему покоя.

Сам Терентьев все эти дни был, конечно же, подавлен и молчалив. Перевязки переносил молча – да, собственно, больно там особо и не было, Платонов работал на участках ожога четвёртой степени совершенно свободно хоть скальпелем, хоть ножницами. И только к исходу десятого дня, после длительного химического воздействия салициловой мазью, он наконец-то добрался до жизнеспособных и кровоточащих участков. Сам пациент, не ожидая этого, внезапно охнул и отдёрнул руку.

– Мне нравится, – прокомментировал хирург и попросил шарик со спиртом. Терентьев отреагировал на прикосновения в нескольких местах.

– Щиплет, – сказал он, глядя в глаза доктора.

– Это лучшее, что я слышал за последние дни, – ответил Виктор. – Юля, хлоргексидин с левомеколем на рану.

– А это там кость? – спросил Михаил. – Там, на дне.

И он дёрнулся правой рукой, собираясь указать на то, что было ему непонятно, но через мгновение вспомнил, что указывать ему нечем, и убрал культю за спину, чтобы не видеть её.

Медсестра мастерски наложила повязку и поместила руку на косынку. Терентьев встал, сказал: «Спасибо» и вышел в палату.

– Там действительно кость, – согласилась с ним Юля. – Хороший дефект получился.

Платонов понимал, что после очередной некрэктомии он откроет локтевую кость на большом участке, и защитить её будет нечем. Вспомнился вопрос Рыкова: «Ну, и зачем ты за неё так бился?»

– Легко спрашивать, когда у тебя две руки, – сам себе сказал он, выйдя в коридор. – Когда ты сигарету можешь подкурить, стакан ко рту поднести, машиной управлять, женщину обнять.

Он уже не держал зла на сержанта за ту драку. Парень хлебнул сполна после этого, лишившись руки. Да и вторая пока под вопросом, но Виктор собрался бороться за неё до конца.

Именно поэтому он и пришёл сегодня к деду – спросить совета. Так всплыла тема итальянской пластики.

Он с интересом прочитал историю вопроса, произнося вслух, словно пробуя на вкус, фамилии мастеров того времени – Густаво Бранка, Гаспаре Тальякоцци, Антонио Магниторо. Вместе они производили на человека из двадцать первого века впечатление небольшой, но очень продуктивной ячейки итальянской мафии, промышлявшей в пятнадцатом веке на Сицилии пересадками кожи. Однако постепенно это лёгкое весёлое ощущение ушло, и Виктор проникся темой максимально глубоко.

Европа, поражённая сифилисом и проказой, была благодарна искусству этих хирургов, но церковь задавила полезные начинания мастеров Средневековья. Платонова удивил факт, что Тальякоцци был проклят инквизицией за свои опыты, а книги его сожжены. И всё потому, что пластическая хирургия подобного рода «вмешивалась в работу Бога».

– Этот бред сплошь и рядом, – поделился Виктор с дедом впечатлением от прочитанного. – То кровь переливать – не богоугодное мероприятие. То прививки нам нельзя – бог не велит. То органы нельзя пересаживать… Сколько мусора у людей в головах.

– Ты читай, читай, – дед выслушал и указал пальцем на раскрытую книгу. – Экзамен мне сдавать не надо, но для общего развития очень помогает. Заодно сам подумай – если они в пятнадцатом веке такое делали, то почему ты в двадцатом не сможешь?

Виктор вернулся к учебнику, но где-то внутри понимал, что решение о пластике принято. Осталось только смоделировать всё и обсудить с дедом несколько моментов.

Закончив с итальянцами, он обвёл на листе бумаги свою ладонь и часть предплечья, отметив потом на рисунке рану Терентьева. Дед подумал немного, глядя на изображение, встал перед внуком, посмотрел на свою левую руку, согнул её в локте так, чтобы ладонь смотрела вверх, и прислонил к животу.

– Примерно вот так, – пояснил он свои действия.

– Выкраиваем с живота лоскут в виде перевёрнутой буквы «П» и пришиваем к краям раневого дефекта, – глядя на деда, медленно произнёс Виктор.

– А потом накладываем гипсовую повязку Дезо через левое плечо, – дополнил дед. – Ну, и можно ещё промежуток между ножками буквы «П» максимально зашить почти до основания лоскута.

– И как долго всё это будет в пришитом состоянии? – поинтересовался Виктор.

– Дней через десять берёшь в неотложной хирургии кишечный зажим – он мягкий очень – и начинаешь тренировать питающую ножку лоскута. В первый день зажмёшь на шестьдесят секунд, а потом будешь по минуте прибавлять ежедневно. В итоге ещё через десять или пятнадцать дней, когда поймёшь, что лоскут не бледнеет на зажиме, можешь его отрезать от живота и пришить свободный край.

Платонов смотрел сейчас на деда как на волшебника, который буквально за мгновение вылечил Терентьева.

– Культю хорошую сделали справа?

– К протезированию готов. Как с левой рукой разберёмся, так в округ поедет.

– А его уголовные дела на каком этапе? – поинтересовался дед.

– Пока неизвестно, – пожал плечами Виктор. – В палате с ним живёт охранник из комендатуры – правила у них такие. То есть он под конвоем постоянно. Поесть, в туалет сходить – везде вместе. Охранник только в перевязочную не заходит. Конечно, ему с такими руками в тюрьме не место – это моё мнение. Возможно, у следователя другое.

Они помолчали. Дед присел обратно в своё кресло, взял одну из книг со стола, открыл, полистал, положил обратно.

– Был как-то в моей практике случай, – неожиданно сказал он, нарушив тишину. – Лет тридцать назад. Я уже и забыл про него, а вот поди ж ты. Один солдат в травматологии ударил медсестру. Он ей знаки внимания оказывал, а она ни в какую. Напился, утащил её в процедурную и попытался объясниться ещё раз, более предметно, если можно так сказать. И когда услышал очередное «нет», ударил её. Она закричала, кровь из носа полилась – с переломом потом обошлось, но вначале показалось, что всё гораздо хуже. На крик прибежали пациенты – из тех, что не на костылях. Оттащили его. Дежурный по части вызвал наряд, быстро оформили записку об аресте. И потом мы узнали, что он из машины сбежал. А что, собственно говоря, удивительного? Бортовой ЗИЛ, он сам пьяный ещё, прыгай и беги. Разгильдяи из комендатуры ему даже наручники не надели. Прошло примерно дней пять, и поступает к нам в реанимацию солдат. Доставлен с железнодорожного вокзала. Пытался влезть в товарняк на маневровых путях, не удержался, упал. Лишился обеих рук. Я прихожу с обходом – а это наш Ромео. Лежит, смотрит в потолок, не моргает. Култышки на одеяло сложил, ни с кем не разговаривает… Пострадавшая медсестра потом приходила в реанимацию со следователем – она ж заявление на него писала. Посмотрела из дверей и даже заходить не стала. Заявление на следующий день забрала.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.