Бестеневая лампа

– Пьём горькую, закусываем сладким, уходим с работы, как братские могилы – все в цветах.

Виктор достал очередную бутылку французского коньяка и три рюмки, налил пока одну, открыл коробку, да так и застыл над ней – с рюмкой в одной руке и конфетой в другой. Его словно выключил кто-то из этой жизни; он смотрел прямо перед собой в стол Мазур и даже не моргал.

– Всё в порядке? – спросила Елена, не отрываясь от истории болезни.

Виктор кивнул, выпил коньяк и закусил. Наталья подняла на него взгляд, полный зависти, сдула падающую на глаз чёлку, после чего продолжила писать. Мазур же в этот момент отбросила ручку, размяла пальцы и откинулась на стуле.

– Так, надоело, – решительно сказала она всем присутствующим. – Всё равно никто спасибо не скажет. Наташа, бросай к чёртовой матери. Я начальник, я разрешаю.

Гвоздева скептически посмотрела на Елену, потом в историю болезни, на часы, на дверь… И тоже отложила ручку и встала из-за стола. Она была высокого роста и обожала короткие халаты. С её ногами это было правильным решением – Виктор словно прирос к ним ненадолго взглядом, глядя на высоченные каблуки, которые Наташа снимала, судя по всему, только дома, на её лодыжки и красивые колени.

Мазур подошла, села в кресло рядом, закинув ногу на ногу, и постучала ногтем по столу рядом с рюмкой. Платонов понял, налил.

– Про меня там не забудьте! – откуда-то из-за шкафа громко сказала Наталья. Виктор наполнил и третью.

– Про тебя забудешь, – усмехнулась Елена, стукнула своей рюмкой о другие и быстро выпила, откусив конфету из протянутой Виктором коробки.

– Слушай, – внезапно сказала Мазур, – Раз уж ты здесь… Есть у нас дядечка один. У него, похоже, сепсис. То есть мы так думаем. Мы – это я и Наташа.

– Сепсис? – переспросил Виктор. – Это интересно. Люблю прийти в гости и узнать, что для меня есть работа.

– Что ты начинаешь, – нахмурилась Елена и легонько пихнула его ногой. – Мы бы тебя всё равно вызвали. Возможно, конечно, не сегодня…

– Да я уже выпил, как мне с пациентом общаться? – возмутился Виктор.

– А ты пока больше не пей, – рассудила за него Гвоздева. – А мы тебе его пригласим. Минут через пятнадцать.

– Изложите хоть вкратце, что к чему, – смирился с судьбой Платонов. Делиться своими проблемами он на время расхотел.

– История проста, – сказала Мазур. – Как и тысячи ей подобных. Сделали, а переделывать никто не хочет… Ладно, по порядку. Есть пенсионер Министерства обороны. Ему поставили водитель ритма, но у него нагноилась рана, а по ней следом и электроды. Рану открыли, приборчик убрали, а электроды доставать – страшно.

– Я не полезу доставать, – тут же открестился Платонов. – Ну вы что, девчонки…

– Да кто тебя просит, Витя, – выпив свою рюмку, хлопнула его по колену Гвоздева. – Не в этом дело. Он температурит не первый месяц. Под тридцать девять с лишним. И как по секундомеру, каждые четырнадцать часов. На электродах колонии уже выросли. А его всё к нам привозят, в кардиологию, хотя что мы можем для него сделать?

– Логично, ничего не можете, – согласился Платонов. – С ритмом-то как справляетесь?

– Да пока не критично. Ему с другой стороны грудной клетки в краевом сосудистом центре установили какую-то хитрую коробочку, мы к ней даже не прикасаемся. Ритм идеальный. А вот лихорадку сбиваем ванкомицином, потому что другое его уже не берёт. Прокапаем десять дней, температура нормализуется – и домой. А через месяц он к нам обратно. И так третий раз.

– Электроды ж убрать надо, – удивлённо посмотрел на собеседниц Виктор.

– А мы что, дуры, по-твоему? – возмутилась Мазур. – Напиши нам своей рукой нормальный, грамотный осмотр больного, диагноз ему поставь. И тогда мы его в самолёт – и в Бурденко, чтобы там его разминировали!

Платонов понял, чего от него добиваются кардиологи – обоснования перевода в главный клинический госпиталь.

– А чего ж раньше не звали?

– Да как-то он сам выплывал на ванкомицине, – ответила Мазур и опять постучала ногтем по столу. – Мы пробовали сначала что попроще, но он вяло откликался. Открыли умную книжку – и по всем канонам как жахнули из главного калибра…

– Вы прямо как в «Матрице», – Виктор налил девушкам ещё по одной. – Помните, Морфеус там предлагал таблетки? Вот и вы такие же.

– Не поняла, – напряглась как-то Гвоздева. – Это ты сейчас послал нас, что ли?

– «Ты можешь, конечно, выпить красную таблетку, и твой сепсис пройдёт, но тогда отвалятся почки», – замогильным голосом продекламировал Платонов. – «А можешь выбрать синюю таблетку, и тогда отстегнётся печень, но всё останется так, как и было…» Вот вы – мастерицы антибиотики назначать, – он покачал головой. – Он же теперь с этого ванкомицина не соскочит никогда, пока электроды не извлекут. ЕСЛИ извлекут.

Мазур помолчала, переваривая услышанное, а потом просто сказала:

– Да пошёл ты. Скажи проще – напишешь?

– Куда ж я теперь денусь, – махнул рукой Виктор. – Я теперь тут надолго, раз с Академией не вышло. Напишу и вашим, и нашим.

И тут же понял, что зря сказал про Академию. Ой, зря… Гвоздева немного напряглась, посмотрела на часы, что-то пробурчала себе под нос, пошарила по карманам и, выудив оттуда упаковку жевательной резинки, вышла в коридор.

Елена быстро встала и, опершись на подлокотники кресла Платонова, спросила металлическим голосом, глядя ему прямо в глаза:

– Я что-то не поняла насчёт Академии.

Платонов немного вжался в сиденье и попытался улыбнуться:

– Ну… Рапорт… Я написал…

Мазур выпрямилась и сложила руки на груди.

– И я не в курсе? Мне сказать не надо было? Или это в твои планы не входило?

Виктор засопел и отвернулся.

– В глаза смотреть! Ты в Питер собрался – без меня. Ну, давай, признавайся.

– Да никуда я не собрался… – промычал Платонов. Елена имела моральное право на все эти вопросы – исходя из их отношений, что продолжались около года. Они оба понимали, что служебный роман не скроешь, но все вокруг делали вид, будто ничего не замечают. Кроме Гвоздевой, разумеется – она всегда воспринимала их как пару и дала сейчас возможность побеседовать наедине на щекотливые темы.

Мазур отошла к подоконнику, выглянула в окно, развела руками и подбирала слова, собираясь что-то ответить. Платонов хотел встать и подойти, но она сурово остановила его:

– Лучше не приближайся. Академик… А когда мне думал сказать?

– Не знаю. Наверное, перед переездом. Только его теперь не будет.

– Почему?

Платонов рассказал. Мазур выслушала, поправила волосы, покачала головой. И Виктор вдруг понял, что она рада. Да и сама Елена плохо сумела скрыть тот факт, что довольна случившимся.

– Я даже машину продал… – грустно констатировал Платонов. – И чемодан новый купил.

– Чемодан? – наклонилась вперёд, словно не расслышав, Мазур. – Ну-ка повтори! Чемодан?

Виктор кивнул. Елена посмотрела на него с каким-то лёгким презрением.

– Я знаю, что делать с твоим чемоданом. Придёшь ко мне завтра… Нет, лучше сегодня, я как раз дежурю, меня дома не будет. Придёшь, сложишь все свои вещи в него – они поместятся, не переживай! – и уйдёшь. Быстро и незаметно.

– Так ведь не еду я никуда, – попытался выправить ситуацию Платонов. – Рапорт мой…

– Сегодня, – сухо сказала Елена. – Если я завтра приду и увижу хоть что-то твоё в своей квартире – выкину в окно. Ты меня знаешь. Не захотел рядом с собой видеть в Питере – нечего нам и тут вместе делать. А теперь вали давай отсюда. Ключи завтра отдашь.

Она подошла к двери в ординаторскую и открыла её, приглашая Платонова на выход, где неожиданно обнаружилась Гвоздева, которая тут же сделала вид, что просто шла мимо. Виктор обречённо встал и прошёл мимо Мазур в коридор. За спиной хлопнула дверь.

Наташа хотела что-то спросить, но поняла, что лучше этого не делать. Платонов посмотрел ей в глаза, красноречиво пожал плечами и спустился по лестнице на улицу.

Мазур была права – он действительно не рассматривал свой служебный роман всерьёз. Елена была старше на семь лет, дважды разведена, у неё рос сын – сложный набор для холостяка. Именно поэтому рапорт был написан втайне от неё. И в теперешней ситуации проще всего было бы не упоминать о нём. Но раз уж проговорился…

Платонов стал вспоминать, сколько вещей он успел перетащить к Мазур домой и влезет ли всё в один чемодан.

2

Они всё всегда делали втроём – Разин, Алексеев и его дед, Озеров Владимир Николаевич. Три пенсионера, которые экономили каждую копеечку. Поэтому и ремонтировали свои машины сами, помогая друг другу.

На этот раз в гараже у деда они бросили на дощатый пол пару бушлатов, поставили переднее правое колесо на домкрат и что-то колдовали с мелом и грузиком на леске. Виктор издалека слышал, как они бухтят друг на друга:

– Да вот же точка!

– Ровней можешь леску держать, что трясёшь, как будто на рыбалке?!

– Куда опять мел спрятали?

Разин в очередной раз крутанул колесо, дед держал рядом с ним грузик, Алексеев ставил на резине пунктирную линию мелом.

– Что это вы тут рисуете? Убитое колесо мелом обводите? – попытался пошутить Виктор, подойдя поближе. Дед оторвал взгляд от колеса и посмотрел суровым взглядом из-под седых стриженых бровей.

– Это, милок, называется «точки равного биения». Развал-схождение таким вот образом делается на автомобиле.

– Дед, это копейки стоит в сервисе, – развёл руками внук. – И лежать под машиной не надо, сделают за полчаса идеально.

– Мы тоже не двое суток тут возиться будем, – хрипло отозвался из-под автомобиля Разин.

– Дядя Боря, я уверен, что вы с этим развалом с утра воюете, – кивнул Виктор. – Весь двор знает, что вы машину чините.

– Туда копейку, сюда копейку, – дед встал с колен, опёрся на пыльный капот. – А жить за что? Квартира, продукты, опять же бензин. Возьми и сделай сам, а деньги оставь в семье.

Виктор вспомнил, как в прошлый раз, около года назад, дед попытался покрасить водительскую дверь, которую ободрал, объезжая какого-то чудака на букву «м» возле гаражей – и решил благоразумно промолчать. Дверь и по сей день выглядела так, будто к ней приложил руку пятилетний ребёнок, но все были вынуждены говорить экономному пенсионеру, как здорово у него получилось.

Как-то само собой выходило, что в быту он делал всё не очень удачно. Там чуть криво, тут чуть косо; недокрученный шуруп забивался молотком, лавочка на даче немного заваливалась назад, топор слетал с топорища… Он не умел терпеть и сдерживаться в своих порывах – надо было сделать сразу, быстро, без черновиков и обдумываний. Но вот в том, что касается работы – педанта более строгого найти было сложно. Правда, работа осталась в прошлом, два года назад он уволился, потому что руки были уже не те. Держать грузик в гараже или тяпку на даче он мог очень даже неплохо, а оперировать людей – пришла пора с этим закончить…

Владимир Николаевич Озеров был в городе одним из самых уважаемых людей. В прошлом – ведущий хирург госпиталя, прошедший войну. Великая Отечественная помогла ему освоить специальности хирурга, травматолога, гинеколога, нейрохирурга, стоматолога и много кого ещё, в силу специфики того времени. Сегодня он был военным пенсионером, чьим делом стали машина в гараже, картошка на даче и любимый внук Виктор Платонов, что служил в том же самом госпитале на должности ординатора гнойной хирургии…

Дед пробрался вглубь гаража, взял с крючка на стене пыльную серую тряпку из некогда белоснежной простыни, вытер руки, вернулся и протянул раскрытую ладонь внуку. Виктор пожал сильные пальцы деда и в очередной раз удивился тому, насколько он в форме в свои годы. Всё, чего ему не хватало для полного счастья – чтобы глаза видели, как в молодости, и спина не болела. И чтобы бабушка была жива.

– Чего пришёл-то? – спросил дед, прикрываясь ладонью от солнца, бьющего в этот час прямо в раскрытую дверь.

– Да есть о чём поговорить, – сказал Виктор и поразился проницательности старика. – Посоветоваться хочу.

И он похлопал рукой по портфелю, откуда выглядывал белый пакет с рентгеновскими снимками. Дед протянул руку.

– Прямо здесь? – спросил Виктор.

– Ну, а чего тянуть? Тут такое солнце. Прекрасный негатоскоп получился, – дед настойчиво потряс ладонью.

Виктор пожал плечами, достал пакет, но прежде чем передать его, сказал:

– Небольшая предыстория. Майор, перелом шейки правого бедра почти два месяца назад. Наши травматологи сделали все что нужно, фиксатор поставили, в коксит поместили. Через три недели из-под коксита побежал гной. На рубце открылся свищ. Раскрыли, промыли. Конструкцию снимать было рано, но заподозрили сначала металлоз, потом остеомиелит. Гипс сняли, передали его нам. Мы на вытяжение кинули его, ногу разгружаем, со свищом скоро месяц бьёмся. Вроде и сращение идёт хорошее, но какие-то тени непонятные на рентгене, ощущение, что секвестрируется кусок. Вот снимки две недели назад и сегодняшние…

Он протянул деду пакет. Тот достал снимки, разложил на капоте, посмотрел даты и взял сначала более ранний. Виктор зашёл ему за спину, чтобы понять, куда он смотрит и что видит. Дед что-то шептал, наклонял изображение под разными углами, ткнул пальцем в одно место, потом в другое. Положил, взял следующее. С ним провёл те же самые процедуры, потом повернулся к Виктору и спросил:

– Кто оперировал?

– Манохин.

– С кем?

– Ассистентом был Петров и кого-то из нейрохирургов приглашали, просто на крючках постоять. Всё-таки бедро.

– Манохин… – словно пробуя на вкус, тихо сказал дед. – Толковый парень, ещё при мне пришёл. Я ему пару раз помогал. Плечо как-то собрали, винтообразный оскольчатый, и голень была, трёхлодыжечный. Работает аккуратно, методично, но любит с сёстрами потрепаться, анекдоты, шутки-прибаутки…

Он снова поднял последний снимок перед собой, заслоняясь им от солнца. Провёл пальцем вдоль силуэта фиксатора в сторону той самой тени, что смущала Виктора, постучал по снимку ногтем.

– Здесь, – сказал он сам себе. Из-за крыла машины поднялся, отряхиваясь, Разин. Он посмотрел на двух хирургов, старого и молодого, потом на снимок, покачал головой:

– Готово, Владимир Николаевич. Теперь резину жрать не будет.

«Будет», – хотел сказать Виктор, но решил воздержаться от комментариев. Дед же на слова Разина не прореагировал никак – он не слышал одним ухом с войны, когда был контужен близко разорвавшимся снарядом. Виктор этот факт всегда помнил и подходил к деду с правильной стороны.

Разин подождал несколько секунд, потом махнул рукой, хлопнул по плечу Алексеева:

– Пойдём, Петрович, видишь, молодой старого эксплуатирует.

Дед услышал, посмотрел на них, рассмеялся:

– Что поделать, глуховат нынче тетерев. Благодарю за помощь. Сам бы я, конечно, так быстро не управился.

Виктор закрыл глаза на пару секунд, вздохнул и решил, что по этому поводу тоже высказываться не будет. Дед же подождал, пока они уйдут, посмотрел по сторонам и пальцем поманил внука нагнуться к нему поближе. Когда тот приблизился, он шепнул ему на ухо одно слово, после чего сложил снимки в пакет, протянул его Виктору и кивнул, словно подтверждая только что сказанное.

– Расскажешь потом, – произнёс дед. – Я не Нострадамус, но всякое видел. И такое в том числе.

Он протянул руку на полку над входом, снял оттуда замки с ключами, щёлкнул выключателем, погасив в гараже свет. Они вышли на улицу, дед с грохотом закрыл двери, лязгнув задвижками и ключами.

– Зайдёшь?

– Нет, я домой, пожалуй, – отказался внук. – Завтра дежурство. Ну и подумаю, как начальнику преподнести необходимость операции.

– Точно больше ничего сказать не хочешь?

Виктор помолчал, потом добавил:

– Рапорт мой в Академию… Пошёл псу под хвост. Сегодня один дебил другому в отделении челюсть сломал. Завертелось всё – ты не представляешь, как…

– Почему же не представляю, – дед усмехнулся. – Всё-таки армии почти сорок лет отдал. Знаю, что там и как.

– Действительно, – согласился Виктор. – Это я так, не подумав, ляпнул. Короче, крайнего искали недолго. Мне, судя по всему, грозит неполное служебное соответствие. Ну и попутно рапорт на моих глазах в урну полетел.

– Зубарев-то ваш – правду про него говорят, зверь, – покачал дед головой. – Ты сейчас проследи, чтобы сестру не уволили – с девочками вообще разговор короткий.

– Да бог с ней, с девочкой… – начал было Платонов, но дед не дал ему договорить.

– Ты меня услышал, сукин ты сын? – цыкнул он на внука. – Вы в своей армии контрактом повязаны, а над ней трудовой кодекс висит, которым вертят, как хотят! Твоё служебное несоответствие – хрень собачья. Подумаешь, премию не получишь пару раз. А она вылетит из госпиталя, да ещё и со статьёй какой-нибудь! Знаешь же, что она ни в чём не виновата. Рапорт напишешь снова через год. Срок тебе немалый дали на реабилитацию. Главное, не профукай его бездарно. Ещё какие-нибудь новости есть?

– Да вроде нет, – шмыгнул носом, как школьник, Виктор.

– Тогда пока, – дед, стараясь не смотреть внуку в глаза, пожал руку на прощание и вошёл в подъезд сразу напротив гаражей.

Виктору очень хотелось подняться с ним вместе, выпить по чашке чая, поговорить. Но сегодня лучше было не лезть с разговорами и оставить его наедине с собой.

Жил дед один уже тринадцать лет. Бабушка Виктора умерла неожиданно; дед долго горевал, не находил себе места, однако потом как-то собрался с силами и ещё долго проработал в госпитале, заполняя пустоту в сердце пациентами. Вместе они были с женой ещё с войны, воюя в одном медсанбате, он – командиром операционно-перевязочного взвода, она – медсестрой. Поженились прямо на фронте в сорок втором, дошли до Праги, и потом, в мирное время – сначала Сочи, потом учёба в Москве, а оттуда через всю страну на Курилы, затем Приморье… Помотало по гарнизонам офицерскую семью. Осели в конце пятидесятых в гарнизонном госпитале, что волей министра обороны внезапно разросся, стал окружным, хоть и ненадолго. Дед получил наконец-то звание подполковника, которое ну никак не давалось ему целых шестнадцать лет. Он шутил про это: «У Жюля Верна пятнадцатилетний капитан, а я был шестнадцатилетний майор».

К тому времени дочь, родившаяся сразу после войны, тоже прониклась врачебным искусством до мозга костей и поступила в медицинский институт, продлив династию. А позже это сделал и Виктор…

Спустя два дня он стоял в операционной над гнойной раной правого бедра со скальпелем в руке и думал о том, что делать, если дед прав. Рыков, положив стерильные руки в перчатках на простыню, терпеливо ждал разреза. Вчера на пятиминутке ему хватило слов Платонова: «Дед считает, что надо раскрыть послеоперационную рану и уйти пониже фиксатора. Там должен быть карман. Не раскроем его – будет течь всю жизнь». Он неоднократно сталкивался с Владимиром Николаевичем на работе – и пока тот был ещё на гражданской ставке, и после его выхода на пенсию, когда опытного хирурга приглашали для консультаций. Поэтому – раз Озеров сказал, значит, надо выполнять.

Операционная медсестра Юля в ожидании разреза занималась наведением порядка на и без того идеальном столике – перекладывала с места на место тупферы, ещё раз проверила наличие всех необходимых инструментов, шовного материала, антисептиков, поправила перчатки, после чего замерла неподвижно, глядя на лезвие скальпеля.

Виктор взял в другую руку салфетку, прикоснулся к коже острием, надавил. Рыков приготовил коагулятор, нащупал на полу педаль. Они начали.

Тандем действовал слаженно, Юля помогала. Салфетки и тупферы менялись вовремя, все зажимы держали, коагулятор работал, крючки не соскальзывали. Время от времени попискивал наркозный аппарат, анестезистка измеряла давление, проверяла уровень во флаконах капельницы.

Через десять минут работы в глубине свищевого хода Платонов протянул руку в сторону столика медсестры. Юля чётко вложила в неё длинный изогнутый зажим. Рыков растянул рану крючками, но всё равно Виктору было не очень удобно уходить вглубь. Он немного согнулся, почти прилёг на живот пациента, ввёл зажим внутрь, ощутив кончиком, что скользит по бедренной кости. Пройдя максимально глубоко, медленно раскрыл бранши, на секунду прикрыл глаза, представив себе раневой канал изнутри, аккуратно на несколько градусов подвигал зажим, чтобы понять, что ничего лишнего в него не попадёт. И свёл бранши до первого щелчка.

В операционной все замерли в ожидании. Виктор немного пошевелил зажим, понял, что он легко извлекается – и вытащил его наружу.

– Опаньки, – только и смог сказать Рыков.

В зажиме болталась салфетка – в крови и гное. Виктор молча взглянул на всех, кто сейчас смотрел на это инородное тело, и покачал головой из стороны в сторону. Анестезиолог понимающе кивнул и отвернулся к своему аппарату. Рыков сухо кашлянул. Он хотел было развести руками, но крючки в ране не давали ему это сделать.

Напоследок Виктор посмотрел на операционную сестру. Юля подняла брови и провела рукой перед маской, словно закрывая рот на невидимый замок.

Все всё поняли.

Платонов бросил салфетку в таз рядом с десятком других кровавых салфеток и шариков и попросил широкую турунду с перекисью. Надо было обработать полость, где почти два месяца лежало инородное тело…

Закончили они через сорок минут, зашивать пока не стали, введя в рану через контрапертуру несколько длинных дренажей-полутрубок, нарезанных из капельницы. Виктор поблагодарил всех, выходя из операционной и снимая на ходу перчатки. В предоперационной он сел на кушетку и в очередной раз за сегодня вспомнил, как дед наклонился к нему в гараже и шепнул: «Салфетка…».

Рыков вышел следом, присел рядом.

– Всё вышло, как он сказал?

Виктор кивнул.

– Просто выслушал меня, снимок посмотрел, пальцем ткнул. Три минуты. И два месяца. Надо было раньше спросить его совета, – вздохнул он. – Хотя, в принципе, и сейчас ещё было не поздно. Надеюсь, по фиксатору и винтам гной никуда не пошёл, салфетка ниже лежала почти на десять сантиметров.

– Поживём – увидим, – сказал Рыков. – Манохину будешь говорить? Я б сказал. Приватно.

– Скажу, наверное, – пожал плечами Виктор. – В журнал-то всё равно запишем. Надеюсь, меня все правильно поняли и никто ничего не разболтает. Что было в операционной – остаётся в операционной.

Рыков кивнул, соглашаясь.

– Ты Владимира Николаевича почаще привлекай, – посоветовал он, уходя в ординаторскую. – Им, старикам, это всё нужно. И для мозга работа, и нужным себя почувствовать. Иначе он окончательно превратится в садовода-любителя – а у него серое вещество на два порядка круче нашего. Нельзя, чтобы такой умище в гараже простаивал.

– Понимаете, – внезапно сказал Виктор, всё размышляя о том, как дед понял, что там именно салфетка, – он ведь не просто снимок смотрел. Он ещё спросил, кто оперировал. Он от каждого из нас знает, чего ожидать. От вас, от меня, от других врачей.

– Дед твой в каком звании уволился? – зачем-то спросил Рыков.

– Полковник.

– Выслуги сколько было? Он же с сорок первого года в армии?

– Да, прямо с начала войны. Тридцать шесть календарных лет.

– Виктор Сергеевич, и ты удивляешься, что он нас читает, как открытую книгу? Он Амосову ассистировал, Вишневскому – я ж его рассказы помню. Там в голове, как у хорошего шахматиста.

– В смысле? – не очень понял Виктор.

– У шахматистов база партий со всех чемпионатов мира и других соревнований в памяти сидит. Они всё и всегда могут назад отмотать, прикинуть, как другой бы на его месте сыграл. У деда твоего – миллион операций почти за сорок лет службы. И он ведь потом не ушёл сразу, а ещё двадцать лет гражданским отработал. Владимир Николаевич твой шов от моего отличит с закрытыми глазами. А уж то, что Манохин со своими анекдотами бесконечными в бедре салфетку забудет – так это само собой.

Виктор кивнул, соглашаясь. Тем временем, майора выкатили из операционной. Юля вышла следом, не вынимая рук из кармана на груди.

– Слушайте, Виктор Сергеевич, я, конечно, многое видела, но салфетку на моей памяти…

– Не было никакой салфетки, – оборвал её хирург. – Забудь, пожалуйста. Вот прямо сейчас забудь. Но выводы сделай такие, чтобы на всю жизнь. Чтобы за тобой или за мной никто ничего подобного никогда не достал.

Сестра согласно кивнула одними ресницами – медленно и сексуально.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Виктор, – а теперь пускай мне халат развяжут, пока я его не порвал.

…Дед сидел в гараже на маленькой табуретке и перебирал картошку, для которой отгородил вдоль стены при помощи досок маленькое, но глубокое хранилище. Машина стояла на улице под деревом, на освободившемся полу сушились примерно пара мешков хорошего крупного картофеля.

Виктор молча подошёл, взял у стены брезентовый складной стульчик, поставил рядом, присел и стал помогать.

– Гнильё вон в то ведро, – дед указал поворотом головы немного в сторону. – Крупную аккуратно на пол. Не бросай, а клади. Потом в мешки сложим и в подпол. Среднюю пока не трогай, на весну надо отобрать.