Полное собрание сочинений. Том 4

Но по одной этике науки и прочим глобально-назидательным вещам много статей не напишешь, да и в диссертации объёма нечем прибавить, но тут наш философ восклицает: «Философия чтит своих предков, да здравствует историчность!». И тут же появляется несметное количество «неисследованных» (и, конечно, безумно актуальных) тем и неограниченные возможности в придании веса любой никчемной работе. Историзмом (постоянные ссылки на философию бывалых и бессовестное использование их систем) пропитана вся философия: от логики до теологии и от гносеологии и онтологии до социальной философии. Доказательства наличия историзма найти несложно, достаточно взглянуть на подавляющее количество названий диссертаций по той же онтологии или гносеологии. Да и в диссертациях с «нормальным» названием – всё равно большая часть – это история.

Конечно же, философ не мог обойти эту проблему стороной, и вот уже историзм становится не иначе как особенностью всякой гуманитарной науки (для современного философа вообще характерно выдавать свои минусы за всеобщие, безусловно, положительные, особенности). Однако, для естественных наук историзм не характерен. Почему? Ну, конечно же, не потому, что естественным наукам есть что сказать, а у гуманитарных фактического материала маловато. Это было бы слишком просто, да и разве может наш философ быть честным? «Все потому что… Потому что… Да ни по чему! Просто вот так есть и всё!». Никакого, более вразумительного объяснения вы не услышите. Действительно, а чем в этом плане гуманитарные науки отличаются от естественных? Что, у естественных наук нет истории? Или сии учёные не уважают своих «предков»? Нет, вроде бы всё то же самое. А может, у гуманитариев Древние были так правы, что сейчас и добавить-то нечего? Тоже нет. Так в чем же дело? Объясняется же всё гораздо проще (а в коренных отличиях гуманитариев и естественников сего истока можете и не искать). Учёный должен заниматься фактами (на то он и учёный), но сколько сейчас развелось «философов» и прочих гуманитариев – никаких фактов не напасешься. А писать надо. Но что? Нужно чем-то придавать вес тезисам и наращивать объём. И нет ничего проще в этом деле, чем просто-напросто пересказать какую-нибудь старенькую точку зрения: и вес тут же появляется, и объём увеличивается. Вспомните наших с вами бабушек и дедушек: об истории говорят, когда сказать больше нечего.

Но, справедливости ради, замечу (в очередной раз), что историзм, вообще-то, кроме нынешней философии более никаким гуманитарным наукам на самом деле не свойственен или свойственен в очень малой степени. Конечно, когда сама наука развивается относительно низкими темпами, и количество учёных множится в геометрической прогрессии (что мы сейчас и наблюдаем), то от историзма не уйти, писать же всё-таки надо. Но у прочих наук всё же историзм скорее исключение, чем правило. Чтобы, например, психолог, доказывая какой-нибудь новый метод в психоанализе, половину диссертации посвятил психоанализу самого Фрейда или вообще его биографии – это нонсенс (для психологии), в то время как для философии это норма. Так что, с нормальными гуманитарными науками все, более или менее, в порядке. Но не скажет же современный философ, что это он один такой особенный? Подозрительно ведь как-то.

Расскажу случай. Написал я статью, но объём у нее получился небольшой (меньше семи машинописных листов), и что мне сказал научный руководитель? «Объём маловат, надо бы биографию краткую написать и его социальную философию, хотя бы в общих чертах». Я стал возмущаться: «Как так? Где это видано? Я разбираю здесь вполне конкретную проблему, при чём здесь биография и чуть ли не вся его философия?» Руководитель: «Ну надо же читателю сказать о том, что это за человек, и что у него за философия». Я: «Это в задачу статьи не входит. Это всё равно, что в статье, посвящённой доказательству того, что, например, расстояние между выводами транзистора лучше делать не 2,5 м, а 3,5 мм, половину её объёма посвятить истории возникновения транзисторов с типовыми схемами их включения. Это же для любой науки абсурд». Ну и стандартный ответ: «Сразу видно, что у вас нет специального образования». Вот так-то, писать всякую ерунду не к месту – это уже надо, причём надо только философии.

Можно, конечно, привести и ещё несколько наиболее распространенных отговорок нынешнего философа, вроде: «Какая наука? Все мысли, где денег достать, не платят ни черта». То, что половина философов средневековья (особенного раннего) были аскетами – это забывается, да и что Штирнер умер в нищете (не став, однако, тупоумным педантом), а Эпиктет вообще был рабом – тоже помнится не очень хорошо. Или «Это всё демократы развалили, вот при коммунизме…». Как будто современный наш учёный воспитывался не в СССР и получал образования не в советских институтах! Истоки всей этой серости, тупости и безразличия вообще следует искать в оных характеристиках советского общества и советского государства. Впрочем, надоело. Давайте-ка перейдем на ступень выше и скажем, а почему собственно так происходит.

Посредственностей и тугодумов всегда хватало, но пока наука принадлежала по большей части высшим кругам общества, доминировали всё же люди образованные и просто-напросто умные, но грянул ХХ век и началось… Все стали лезть куда только можно, а уж в науку и подавно. Умных же людей становилось всё меньше (воспитание уже не то) и в итоге получилось, что в лесу учёном завелись дубы. А как ведет себя глупый человек, глупый учёный? Разве будет он брать в свои ученики (аспиранты) людей умных? Да ни за что! Кому приятно чувствовать себя глупее своего же ученика? Но даже если попадется человек неглупый, что с ним станет после пяти лет учёбы, да ещё трёх лет аспирантуры? Он уже будет свято верить и в «научность» философии, и в «моральность науки», и в то, что передирать значит развивать. А сколько такой чудо-учёный за свою жизнь готовит аспирантов? Явно не один десяток. Устрашающая прогрессия, не так ли? Но раньше было всё-таки получше. Во-первых, идиотов столько не было, во-вторых, философия вроде бы как ещё находила себе темы и, в-третьих, в аспирантуру всё же шли лучшие (хотя «лучшие» и означало, в основном, «тот, кто слушается и хорошо зубрит»). Сейчас же… Из моей группы в аспирантуру пошли семь человек (не считая меня), и из них только один хоть что-то из себя представляет. Ещё один думает, что представляет (знать-то он знает, но вот всякой фантазии и образного мышления, так необходимого учёному, лишен начисто). Третья пошла, потому что где работать пока не знает, а учиться ещё не надоело (человек, инженер, который представить себе не может, как измерить давление). Четвертая пошла, потому что «Меня в Москве с высшим образованием и учёной степенью в любую фирму возьмут». Ну и трое – от армии откосить. Один из них, кстати, пошёл на социологию (ни о каком Конте или Франке он, конечно, и знать не знает) и сейчас преспокойно собирает диссертацию из рефератов и статей, в избытке имеющихся в интернете (и я уверен, что он защитится). Есть здесь достойный учёный? С трудом – один. В науке же останутся, как минимум, половина. И что мы теперь хотим? Причём заметьте, это инженеры, а что уж говорить о философии? Философию давно уже (скажу вам по секрету) считают за одну брехологию, и написать диссертацию по философии, особенно с современными-то ресурсами, сможет и пятиклассник, причём за месяц или в худшем случае за два. Другое дело математика, физика, химия… Если не разбираться в этих науках, диссертацию не напишешь однозначно, ну или не защитишь (деньги мы, конечно, не учитываем). Потому естественные науки и процветают (идиотам там просто делать нечего, если у него ещё и нет денег), а философия катится ко всем чертям. Мыслимо ли, по одной онтологии и гносеологии (и по большей части – касательно русской философии) ежегодно защищаются едва ли не тысячи диссертаций; как здесь не завестись историзму?

И ведь именно эти люди правят бал, ибо их больше и они наглее. Но искоренять современного философа одними проверками и контролем… надолго ли? Чтобы в науку не лезли, наука должна быть сложной, а нормальный человек, не интересующийся ею, просто так усложнять себе жизнь ни за что не станет. Философия же как была «разговорами ни о чём», так и осталась; лезь – не хочу. Здесь надо менять всё кардинальным образом. Только когда философия потеряет статус науки, только тогда она сможет дышать полной грудью и развиваться. И только тогда к ней будут прислушиваться, и в неё перестанут лезть всякие придурки, которым лень работать или не хочется в армию идти.

Вы, конечно, можете мне заявить: «А что, в других науках лучше, что ли?» Да, «кризис университетов», прошедший не так давно, даёт о себе знать (как это замечательно заметил Хайдеггер). Он, безусловно, имеет свои минусы. Особенно же он оказался пагубным для философии, которая всегда и отличалась от наук именно думаньем. Но, тем не менее, в других, даже гуманитарных науках, дела обстоят не так плохо. К примеру, на моей кафедре «прикладной метрологии и сертификации» («Ах вот откуда у него весь этот детерминизм и «погрешизм»! Теперь всё ясно…») от «Факультета электроника и приборостроение» (это я вам говорю не потому, что так горжусь своим образованием, которое, кстати сказать, преотвратительное, а только лишь для того, чтобы вы понимали, о чём я вообще говорю) при штате в 13 человек, людьми действительно умными, я могу назвать десятерых, учёными же – троих. В то же время, на кафедре «Философии и культурологии» при приблизительно том же штате умных, на мой взгляд, всего двое, философа же ни одного. На другой, достаточно известной мне кафедре той же философии, умным я могу назвать вообще лишь одного и то, конечно, далеко не философ. Как говорится, результат налицо.

Наука, я согласен, сейчас не в лучшей форме (хотя, а может она быть лучшей?), но в общем это нормально. Обычная смесь из дураков, умных и учёных в пропорции где-то 3:4:3 (безусловно, на мой чисто субъективный взгляд), но в философии та же пропорция будет хорошо если 8:2:0, и я несколько не преувеличиваю; чтобы убедиться в этом, достаточно поучиться «на философа» хотя бы месяц. А это, извините, далеко не нормально; это уже нечто из ряда вон. Это такое положение дел, для которого не то, что приличные, неприличные слова подобрать трудно. Почему так происходит, и чем всё это характеризуется – об этом говорилось. И пусть говорилось не очень доказательно, в конце концов, я, прежде всего, показывал, а не доказывал, но тем не менее. Впрочем, что философия сейчас – это сборище сами знаете кого, и что дела в этой науки совсем плохи – это видит, пожалуй, каждый более или менее соображающий. Когда человеку неудобно (а порой и стыдно) говорить, что он учится на философа («учится на философа» – правда, странно звучит?), чтобы не сойти за идиота и/или не засмеяли… Или когда 99% естественников и 90% гуманитариев философию за науку вообще не считают, а философов считают пустобрехами… Или когда человек хочет откосить от армии, он первым делом думает идти на философа, потому что там не то, что особых знаний, там мозгов-то не надо, то о чём мы вообще говорим? Уже всё это указывает на глубочайший кризис философии. Хотя чего я распинаюсь? Кто его не видит, этот кризис? Что здесь доказывать? Человек умный и так всё видит, даже без моего брызгания слюной, и ему не надо ничего доказывать: Не видит этого только сам «философ», но ему доказывать что-либо просто бесполезно и не потому, что всё здесь сказанное бездоказательно, а потому что у него просто мозгов не хватит понять сии речи.

Как говорится, всё это было бы даже смешно, если бы не было так грустно. Отвратительный вид современной философии и современного философа не то, что удручает, он пугает. Более того, если философию оставить такой, какая она есть, то в итоге мы получим… Да что в итоге? Всё, что можно было получить, мы уже получили. Философию никто и слушать не желает; философов считают уже не просто учёными третьего сорта, а попросту дураками; философия ничем хоть сколь-нибудь существенным сейчас не занимается; она стала никому не нужным, противным прыщом на могучем теле современной науки. Куда дальше? Как говорится: «Приплыли». И хотя я полностью отдаю себе отчёт в том, что после всех этих слов никто и не подумает даже пальцем пошевелить, я всё-таки знаю: я – не то убожество, что зовётся «современный философ» и моя совесть чиста. Чего и вам желаю.

Настоящий философ

Речь здесь пойдет вовсе не о том, какими качествами должен обладать философ как человек, или что должно случиться, чтобы человек им стал. всё это, хотя и интересно, но уже порядком поднадоело, да и нового я, пожалуй, ничего не скажу. Я буду говорить, прежде всего, о том, что я уже затрагивал ранее, т.е. о демаркациях, а так же о самом общем в оценке любой философии. И говоря о настоящем философе, я, тем самым, буду говорить, в основном, не о содержании, а о форме: о том, как должна подаваться и как выглядеть настоящая философская мысль, теория или система, и чем сие отличается от всего остального. Начну же я с тех самых границ философии, которые, наверняка, не дают вам покоя.

Действительно, отделить философию от обычного «писательства» весьма проблематично. Мы, конечно, можем сказать, что всё, не решающее существующих проблем или не ставящее их, – то не философия (детективы, дамские романы, приключения…) и это мы можем утверждать со всей уверенностью. Но имеется и огромное количество таких книг, которые показывают проблему (а то и решают), но философией их считать не принято. Это Хемингуэй, Чернышевский, Солженицын или даже Хайнлайн и братья Стругацикие (весьма интересные мысли встречаются). Так почему же Достоевский – философ, а Чернышевский нет?

На то я могу сказать следующее: человек, написавший «роман» из двух строк – это писатель? А композитор, придумавший каких-нибудь четыре такта, – это композитор? Если говорить строго, то да, это и писатель (ибо он написал), и композитор (как ни крути, а он сочинил). Но «настоящие» ли они? Это столь мало, что вряд ли кто назовет их такими высокими словами. Так же и с философией. Грубо говоря, всякий имеющий мысль по проблеме – философ, пусть и эта мысль умещается в избитый афоризм. Но то очень слабый философ. И чем меньше мысли, чем они скуднее и разрозненней, тем философ слабее или, в конце концов, не философ вообще. Потому и Достоевский до философа дотягивает, а Стругацкие – нет; слишком мало для философии. Точно так же, как написавший четверостишье – ещё не поэт (иначе, покажите мне не поэта), хотя и чисто «юридически» таковым является. Тогда вопрос в том, когда мы говорим сильный, когда говорим слабый философ, когда не философ вообще. Сами понимаете, никаких чётких критериев и указаний здесь быть не может; слишком уж всё это субъективно. Хотя мы всё-таки можем назвать основные критерии в оценке философа и его системы. Пусть они никак не выражаются количественно, но качественно всё же обозначим. Это, прежде всего, глубина; непротиворечивость (внутренняя и внешняя); доказательность и, наконец, сама подача. Но перед тем как мы окунемся в рассмотрение данных качеств, скажем ещё раз немного о границах – теперь философия и наука.

О границе философия/творчество мы можем говорить лишь весьма приблизительно, и это обусловлено самой областью говоримого – «вторично-объективный» («всеобще-субъективный») мир, причём без каких-либо законов о количестве. Такая размытость здесь очевидна, и иное немыслимо. Но если здесь хоть какой-то критерий кроется в самой проблеме (ее постановке и полноте решения), то касательно науки он неприемлем. Наука уже подразумевает четкую постановку проблемы и её доказательность (читай, проработанность).

Вопрос, таким образом, в ином: насколько теория соответствует действительности. Следует помнить, что философия говорит не «Так есть», а «Скорее всего», и это «скорее всего» может быть или настолько «скорее», что становится фактом и переходит в собственно науку, или это просто-напросто «может быть», «на вряд ли», и тогда это так и остаётся философией. Критерием же такового отбора может служить, по идее, только верификация. Но зачастую (если не в большинстве случаев) философ смотрит так далеко и говорит о таких нечетких вещах, что ни о какой верификации и речи идти не может. Тогда появляется другой (и, пожалуй, основной здесь) критерий: похожесть на правду. Я полагаю, излишне объяснять, как ущербен такой критерий. Это «похожесть» определяется, прежде всего, социальным мнением, парадигмой (легко может статься, что сегодня это пустопорожняя философия, а завтра откроется такие факты, что она станет едва ли не величайшей и очевиднейшей, а то и вовсе перейдёт в разряд научного знания) и тем фундаментом, на котором строит свои размышления философ. Сейчас, например, теорию Шипова можно запросто назвать философией (а равно и наукой, уж кому как больше нравится), и эта философия очень похожа на правду (приближена к науке), а вот натурфилософия Платона – ну ерунда какая-то. Но что было в раннем средневековье? Платон – едва ли не абсолютно точное знание, Шипова же, будь он там, назвали бы глупцом, а его теорию – ни на что негодной метафизикой. И в виду того, что приближенность к науке, по большей части, не зависит от самого философа (хотя он и может подстроиться), а зависит от мнений других, то к «похожести на правду» (в общественном смысле) философ вовсе не обязан стремиться; достаточно, чтобы он сам верил в свою систему. Если человек верит в бога, и видит его в каждом камне, что ж, и это философия, если, конечно, данный философ свой взгляд более или менее докажет, а не просто изложит свои мысли.

Здесь же, кстати, можно сказать и об истинности теории. Истинность подразумевает верификацию, но философская теория может наоборот, тогда быть истинной, когда она не верифицируется. Если философ говорит, бог есть, но познать его невозможно, то как такое утверждение проверить? Можно сказать и то, что философия только тогда настоящая, когда она отвлекается от практики, когда говорит о таких общих вещах, которые и проверить-то невозможно. Это для меня система тем ценнее, чем больше её положений проверяется практикой, чем более она рациональна, но и иное мнение вполне имеет право на существование. Другое дело, что и в оценке или спорах о данной системе нужно говорить в русле рационального, ибо она претендует на то. Но если бы моя философия полностью абстрагировалась от практики, что ж, и говорить со мной тогда бы надо было на уровне отвлечённых размышлений.

Таким образом, о субъективности границ мы сказали достаточно. Сказали и о хоть каких-то критериях, позволяющих отделить зёрна от плевел. Отсюда же мы вывели те качества философской системы, по которым она является либо сильной (настоящей философией), либо слабой и никудышной. Меняя падежи, мы теперь можем говорить о том, как должен философствовать настоящий философ. И эти требования применимы к любому философу, каких бы взглядов он не придерживался. Не соглашаться же с ними – значит не соглашаться с самим определением философии, предложенным мною. Это, конечно, вполне возможно, а то и вовсе необходимо, но в этом русле иного не допускается. Потому и говорю.

Начнем мы, как ни странно, с последнего – с подачи своих мыслей. Мысль, какая бы она не была, прежде всего, должна быть сформулирована. Т.е. система должна быть четкой, ясной и однозначной. Именно поэтому философия в жанре романа – это всегда не совсем философия, «полуфилософия». Здесь слишком много такого, что к собственно идее не очень-то и относится. Эссе, в свою очередь, позволяет выражаться именно ясно и последовательно. Конечно, бывают такие эссе (вроде Шеллинга), что лучше уж роман (пример хорошей философии здесь – «Падение» Альбера Камю), но это скорее исключение, чем правило.

Можно не соглашаться. Мол, мысль хороша тогда, когда она звучит (отсюда все эти эпистолярные выверты). Это отчасти верно, но если только за этим не теряется точность и (прежде всего) ясность, а такое бывает крайне редко. Можно сказать и иное, что мысль наоборот тогда лучше, когда она допускает много толкований, мол, тогда в ней больше смысла. Но это не так. Смысла становится не больше, он тогда вообще исчезает, появляется же больше толкований, которые очевидно, вовсе не означают сам смысл. А следовательно, говорить размыто, нечетко и неоднозначно, значит не говорить ничего. И чем же тогда такой философ лучше какого-нибудь несущего бред идиота? Настоящий философ должен, прежде всего, стремиться к тому, чтобы его поняли, если он, конечно, хочет показать именно своё знание, а не банально повыпендриваться.

Широта. Широта системы означает количество тех областей, в которых она работает. Одно дело сказать что-то по одной этике или даже создать хорошую этическую систему, и совсем другое – построить свою гносеологию, онтологию, натурфилософию, социальную философию (и прочее), и всё это в целостности и органичной взаимосвязи. Это будет уже совсем другой полет мысли. А то, что чем дальше летит мысль – тем лучше, об этом говорить излишне.

Философская система так же должна быть глубокой. Если в прошлом случае говорилось о широте мысли (радиусе её полета), то здесь, очевидно, требуется глубина (высота полета). Опять же, одно дело сказать: убивать – это плохо и далее молчать, и совсем другое дело доказать этот тезис от самой гносеологии со всей мыслимой и немыслимой защитой от возможных нападок. Впрочем, что чем глубже мыслит философ, тем он сильнее – это тоже дело ясное. И не будем вдаваться в излишнее рассусоливание.

Непротиворечивость системы так же необходима настоящему философу. Непротиворечивость же можно разделить на два вида: внутреннюю и внешнюю. Сначала о последней. Внешняя непротиворечивость означает соответствие фактам объективной действительности. Причём это не только самоочевидные факты, вроде «я есть» или «знание может быть субъективно», но и сложные, научно выведенные факты и законы, как то: теория относительности, фактичность атомарного строения вещества и т.д. Иное не может браться как нечто разумеющееся, такие вещи всегда предварительно должны быть доказаны. Но, в то же время, можно замечательно и непротиворечиво оперировать такими понятиями, которые ни противоречат, ни не противоречат действительности, т.е. этакими спорными моментами. Это бог, субстанция, добро и зло (как онтология) и т.п. Другое дело, что тогда их (эти понятия) нужно четко определять, дабы не впасть в неясность или неоднозначность. Если же такая внешняя непротиворечивость не соблюдается, система и гроша ломаного стоить не будет, ибо она уже в своем фундаменте противоречит действительности, а значит, в принципе никакую проблему решить не может.

Помимо внешней непротиворечивости существует ещё и внутренняя, т.е. логичность системы, что также можно назвать её проработанностью. Проработанность, как оценка системы, пожалуй, ещё важнее, чем внешняя непротиворечивость. Если в случае последней можно все-таки оправдаться, то несвязность собственных мыслей оправдать вообще невозможно, если только не говорить о неоднозначности написания, что, впрочем, тоже чести не делает. Проработанность необходима для придания системе и целостности (т.е. полноценной широты), и глубины (иначе, все, что далее противоречия – то сплошная неясность, а значит и не решение), и наконец, она напрямую характеризует саму подачу мысли. Если система внутренне противоречива, то о чём бы многом в ней ни говорилось, это, по сути дела, означает, что не написано вообще ничего, а это, естественно, минус, и минус ещё какой.

Кстати сказать, редкая философская система внутренне непротиворечива. На то есть два основания: уступка нужного хода мыслей сложившемуся мнению самого философа и спешка. Первое означает то, что философ сбивается с логического хода своих мыслей на какие-то уже засевшие в его мозге. Пишет человек о добре и зле, и вроде должно получиться одно, но «на самом-то деле» в жизни иное (как кажется философу), и тут же возникают какие-то немыслимые перескоки, умалчивания или просто непонимание того, что пишешь. Отсюда и противоречивость. Этим особенно грешит русская религиозная философия. Вроде читаешь, всё замечательно: последовательная критика, последовательные выводы, всё идёт своим чередом и тут раз! «Приблизиться к Богу можно только в церкви». Хотя всё говоримое ранее отчётливо подразумевает личностное познание бога и уничтожение всякой церковности (да-да, это я на Бердяева намекаю). Спрашивается, как так? Что это, непонимание или упущение? Потому, когда создаётся система, нужно не сваливать в одну кучу все свои мыслишки, а затем уже приводить их к единому целому, а забыть обо всем и начинать с нуля, не веря никому: ни своему прошлому, ни истории философии, ни принятым мнениям. К сожалению, удержаться от всех этих соблазнов крайне сложно.