Полное собрание сочинений. Том 2

– А ваша-то система…

– Моя точка зрения хотя бы не противоречит самому человеку.

– Зато она противоречит самой себе.

– Это вы…

– «Навязчивые идеи– вот истинно священное», так что вся ваша религия, вся вера– навязчивые мысли, которые пристали к человечеству, как банный лист…

– Да как вы…

– …а вы и рады думать, что без этого листа нельзя и шагу ступить.

– А ваши идеи значит ненавязчивые?

– Нисколько.

– О праве на существование такого взгляда на человека можно было спорить лет двести-триста назад, а не сейчас, когда…

– По-вашему, кроме грязи в Человеке ничего нет?

– Кроме грязи в человеке есть только Бог, и если вы отрицаете его существование, значит человек– одна грязь.

– Тогда вообще какой смысл жить праведно, стремиться к богу, если от этой грязи всё равно никогда не отмоешься?

– Но ты стремишься и ты…

– Но всё равно же ты изначально грешен, «Vitiata natura», всё равно попадёшь в ад.

– Это не ты решаешь, а едино лишь Господь Бог.

– В таком случае, что-то я не вижу смысла в праведности. Это же глупо: лишать свою жизнь стольких удовольствий, притом, что это всё равно не будет иметь никакого значения.

– Но…

– Что?

– А сами-то, зачем я буду стремиться к людям, любить их, если их цель, цель каждого, только использовать меня?

– Вы, я вижу, тоже прониклись взглядами…

– Я…

– Константин Станиславович, вы же и сами понимаете, что цели можно менять.

– Нельзя!

– Да вы ещё хуже… Он хотя бы верил в одного Человека– в себя, а вы вообще ни в кого не верите.

– Потому что люди…

– Люди– это единственное, ради чего стоит…

– Жить стоит только во имя Господа.

– Да кто он такой, чтобы я…

– Он…

– Да замолчите вы наконец! Пётр Дмитриевич, тоже мне филантроп; человек умер, а вы… Развели тут базар.

– Мы…

– Ради других вы живёте, ну-ну. Вам же даже на смерть этих других наплевать. Как вы можете…

– «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов».

– Что? Константин Станиславович, да вы…

– Он просто хотел…

– И вам ещё хватает наглости оправдываться?

– Ну что же нам теперь…

– Да вы хоть понимаете, что говорите? Это же вы, мы, его в гроб загнали, хоть бы…

– Мы не…

– Какие же вы… Мне противно с вами сидеть.

– Постойте, мы…

5.05.03 14:10 – 14:17

«Умер он, умер, Бог забрал его, так почему же виноват я, мы? Нет, Виталий Андреевич не прав. Едино лишь Бог всё решает, от человека ничего не зависит; на всё воля Господня. Но ведь я… Да нет, при чём здесь я? Если в его смерти и есть доля нашей вины, то моя наименьшая…»

– Здравствуйте, Константин Станиславович.

«Но всё равно же есть!

Нет! Не виновен я…

Кажется, со мной поздоровались… Неважно.

Да, не нравился он мне, чего уж греха таить, но не я его убил, не я толкнул его под машину, пусть даже и косвенно. Если только… Да, может, я и доводил его до этого предела, но ведь вместе с остальным, не выделяясь из прочих, да и не из злого умысла. Кто ж знал…

Нет, я был зол, я…

Нет! То не я, то Бог, только Он в праве решать, только Он может решить, кому жить, а кому умереть. Грешен был Владимир Николаевич, вот Бог и забрал его. Он…

Получается, он забрал его из мести? Забрал за то, что перечил?

Что за глупости? Как я мог даже допустить такую мысль? Да и в праве ли я судить Господа и думать о делах Его? Да, забрал Он Владимира Николаевича, но ведь на всё воля Его, так при чём же здесь я? Я…

Странно; тогда получается, если один человек убил другого, значит Бог захотел смерти того человека, заранее Он написал ему такую судьбу, Сам решил, Сам выбрал исполнителя… Но ведь убийство– это смертный грех, но в то же время всё решает Бог… За что же его тогда в ад? Он же был лишь средством в руках Господа, он же не мог выбирать, он…

Да что же такое?! Что же я… Откуда только берутся такие мысли? Пошатнул он веру во мне, житья никакого не стало, будь ты… Господи! Молю тебя…

– Эй.

Кто это? Никого.

«Горшок»… От него же не зависит, куда его поставят, так почему же тогда после «смерти» он должен расплачиваться за это, как будто он выбирал? Господь…

– Костик…

Да кто же это?»

– Мужчина, осторожней.

– Извините.

«Кто? Неужели Дьявол? Господи, спаси и сохрани! Да, усомнился я в Тебе, виноват я, но то не я, то…

– Ты.

Господи, Господи…»

– Мам, смотри, какой дядя.

– Не показывай пальцем и не кричи.

– А что он делает?

– Он молится.

«…да пребудет царствие Твоё, да пребудет воля Твоя…

– Ха-ха-ха.

Сатана, сатана! Он, это он!»

– Ты…

– Мужик, ты чего?

– …

– Дядь…

– Извините, извините, простите…

«Нет, это не он. Где же он тогда? Он ведь близко, совсем рядом, я его чувствую…

– Слушай меня.

Изыди, Сатана! Чист я перед Богом, не властен ты надо мной. Сгинь! Боже, боже… Надо быстрее дойти до дома, там икона, там…

«Господи наш, и иже еси на небесех…»

5.05.03 21:05 – 21:11

«Сколько там времени-то? Десятый час уже; несчастные вечерники. Хотя, почему несчастные? Вон, какой вечер хороший; тепло как летом. Все гулять пошли… Себе, что ли, прогуляться? Пойду до дома, по прямой, как раз часок погуляю, подумаю. Подумаю… А вот Владимир Николаевич больше уже никогда не подумает. Был человек и… До чего же всё-таки непредсказуемая штука жизнь. И зачем он?.. Или, может, не он? Но ведь из-за чего-то… Мы? Вряд ли. Если мы в чём и виноваты, то только в том, что открыли ему глаза. Хотя сегодня мы с Константином Станиславовичем, конечно… Да, нехорошо получилось. Но с другой же стороны мы не специально, просто увлеклись. Хотя, да, стоит признаться: я недолюбливал Владимира Николаевича, не нравился он мне. И как Человек, и как… Хотя как Человек– это может быть и следствием. Не то он говорил, неправильно думал, всё у него… Но… С другой стороны я даже был вынужден кое-что у себя пересмотреть. Но ведь не опроверг же в основном, не пошатнулась моя система, почти, несмотря на все его доводы, на все анализы…

Анализирование… А разве я по-настоящему хоть раз до того анализировал? Только в свете своей теории и, как правило, для её же подтверждения, а вот критический анализ… Но почему же мне не нравился Владимир Николаевич? Только потому, что его точка зрения расходилась с моей? Нет. Точка зрения и Виталия Андреевича, и Константина Станиславовича тоже весьма и весьма отличаются от моей, однако к ним у меня такой неприязни нет и никогда не было, ну если только Константин Станиславович… Но это мелочи. Значит, не нравился он мне потому, что он единственный мог опровергнуть мою точку зрения, и была бы у меня с ним дискуссия неограниченная во времени, по всем правилам логики, он бы обязательно выиграл. Умел он доказывать, тут уж нечего сказать, а тем самым он… Отнимал у меня частичку моего авторитета? Моей власти?

Нет!

Почему? Ну… Власти над кем? Над остальными, ибо остальным я мог доказать свою позицию, а ему нет. Я был выше всех, но он был ещё выше меня, и именно это мне не нравилось. Так что ли? Нет, бред какой-то. Что-то я не чувствовал, да и сейчас не чувствую, никакой власти, а если я не чувствую, разве она есть? Не, я же получал определённое удовольствие от своих маленьких побед? Получал. А победа– это же по определению власть. Разве это не означает… Нет, ничего это не означает, глупости да и только.

Чёрт! Да, в конце-то концов, какая разница, почему я его недолюбливал? Главное, что его мнение в корне расходилось с моим. В этом суть. Человек же может не нравиться только потому, что его точка зрения отлична от моей? Может. Стоп, но как же тогда возможен коммунизм? Коммунизм– это равенство, свобода, а если свобода– значит думай что хочешь, говори что хочешь, и вот встретятся двое с противоположными точками зрения, и что тогда? Конец всему; конец коммунизму. Он неправ, следовательно – не равен, отсюда… Любовь же строится на том, что ты равен, ибо если ты чувствуешь неравенство, то ты или считаешь кого-то ниже себя, или выше, третьего не дано; здесь любовь уже или способ защиты от высшего, или снисхождение к низшему, а это уже не есть любовь как таковая. Значит, мы не можем любить! Почему? Это же основа нас, это… Значит, не основа. Если бы любовь была основой, разве бы мы обращали внимания на такие мелочи, как другое мнение? Разве влюблённые много спорят? Они всегда найдут компромисс; пусть даже он не будет никого устраивать, главное – не обидеть любимого Человека. Но разве ж в обществе это возможно? Нет! Да я и сам-то… Как я стал относиться к Ире после того, как она перестала во всём со мной соглашаться? Хоть немного, но моё отношение к ней всё равно изменилось. Как я относился к Владимиру Николаевичу? Они все покушались на мою собственность, пусть и интеллектуальную. А значит, чувство собственности может заглушить всё что угодно: и уважение, и дружбу, и любовь… Следовательно, чувство собственности, эгоизм– главное наше… Неужели ж… Не, не, не, что-то я не так думаю. Утрирую я, определённо утрирую…

Да что я, в конце концов, оправдываю себя? Сколько можно? Хотя бы здесь уже пора признаться, что даже в такой мелочи Человек уже законченный эгоист. Власть– это не только власть абсолютная; это и власть победы в споре, и власть над женой, которая как минимум уважает твоё мнение, это ведь всё тоже власть. А любовь… Даже я стал хуже относиться к Ире, после того как она в меньшей степени стала признавать неоспоримость моего мнения, мой авторитет, проявление моей власти. Что я…

Нет! Не может этого быть, не может! Человек же– это… Это скот, и если я за собой этого не замечал, по глупости своей, то это… Неужели Человек действительно… Нет, надо всё досконально проанализировать, пересмотреть все пункты, все доказательства. Что-то не то в моей системе; именно в системе, не в фундаменте как таковом, потому что фундамент– это же… Нет, именно в фундаменте всё и дело. Сплошная дурь, дурь…

Да как же так? Как же… Ну какой же я был дурак! Все мои… Всё моё… А может… Но ведь так оно…»

– Эй, дядя…

6.05.03 10:06 – 10:08

– Здравствуйте, Виталий Андреевич.

– Петра Дмитриевича убили.

– …

– Ну, кто же на ночь глядя по дворам шляется? Всё людям верил…

– Убили?

– Он же выглядит представительно, дорогой плащ…

– Убили?

– Вот его какие-то отморозки и решили обокрасть, а для устрашения дали разок под дых, а ему же уже под шестьдесят…

– Как же…

– Разрыв селезёнки. Умер от потери крови. Его же только утром нашли.

– Неужели никто…

– Много народу ходит по подворотням в десять-одиннадцать часов? А кто и шёл, наверняка подумал, что пьяный какой-то валяется.

– Убили…

– Мне жена его вчера звонила, просила помочь с похоронами.

– Если что, я всегда в вашем распоряжении.

– И зачем он пошёл? В такое время…

– Он же думал, что люди…

– Такая смерть…

– Бессмысленная.

– Он же…

– Видимо, Бог…

– Жизнь не имеет смысла, ибо её прямая противоположность бессмысленна.

– Всё во власти Господа.

– Вот и всё…

– Человек– раб Господень, он…

– Зачем?

– Мы– ничто.

– Незачем.

– Жизнь– ничто.

– Зачем жить?

– Виталий Андреевич…

– Да?

– …

– Вы что-то хотели сказать?

– Нет, ничего.

6.05.03 1:24 – 1:33

«И он тоже. Может, ему стоило бы позавидовать? Он отмучался. А я… Я противен самому себе. Зачем я живу? Зачем мне нужна такая жизнь? Что меня держит? Раньше у меня хотя бы была система, я хотел… Теперь я уже ничего не хочу, нечего хотеть, ничего не осталось. Бунт… Надоело, не могу я больше; мне уже на всё наплевать. Я…

Кто это в такой час?»

– Алло.

– Здравствуйте, это Виталий Андреевич.

– Да, это я.

– Это вас из психоневрологического диспансера беспокоят. Тут у нас один больной, буйный, вразумительного ничего сказать не может, зато в его записной книжке оказался ваш телефон.

– И что?

– Нам бы хотя бы узнать, как его зовут, и где работает.

– Как выглядит?

– Длинные волосы, строгие черты лица, кричит что-то о Дьяволе…

– Константин Станиславович Берёзов, работает в педуниверситете, где проживает, сейчас не вспомню.

– Очень хорошо, спасибо.

– Не за что.

– Мы вам тогда завтра позвоним. Надо бы…

– До свидания.

«Вот и всё. И он… В дурацком мире дурацкие выходы. Ну почему? Нелепость, как глупо… Как хоть он… Меня уже тошнит от этой жизни, от всего этого… Я больше не хочу, не могу я больше.

Бунт… Какая глупость. Всё, я согласен, это мой предел. Дальше я ничего не вижу, одна пустота. В чём смысл? Зачем? Вообще в чём смысл всего этого? Разве оно того стоит? Как же это всё абсурдно. Абсурд… А есть ли он? Да какая разница? Какая разница, где он фундирован, почему возник… Всё исследую… И до чего я «доисследовался»? Scio me nihil scire, вот и всё.

Да и наплевать мне, надоело, главное, что я уже не могу со всем этим жить, в таком состоянии… Всё остальное неважно. Теперь суть только в том, что я уже не вижу ничего, ради чего стоило бы оставаться здесь ещё хотя бы на сутки. Только это имеет значение, только это.

Где там мои снотворные? Вот они…

Наплевать. Надоело, не хочу… Пора, я уже и так задержался. К чему было столько мучений? Почему у меня не получилось тогда, когда я был ещё совсем молодым? Да, жизнь не хотела меня отпускать, тогда я ещё недостаточно намучался.

Почти полный пузырёк… Хватит.

Абсурд… Абсурд– это психическое заболевание с летальным исходом; не более и не менее того, иначе это не абсурд, а какой-то ничтожный «абсурдик», это… И о чём я только думал? А ведь я всё это так серьёзно воспринимал, весь этот бред, а оно вон как, в действительности-то. Бунт, отказ от всякой надежды… Отказ от надежды– это смерть, потому что жить, не надеясь, невозможно. Да, только теперь я отказался, а до этого… Всё в мыслишки играл.

Как интересно, мне совсем не страшно, я даже как-то рад, как-то…

Вся моя теория, вся… Какой смысл бунтовать, приходить к себе, менять направленность заботы с «вне» на «в», если абсурд внутри? Всё, от него уже никуда не деться; ты уже абсурден. И если абсурден по-настоящему– это смертный приговор. А я… Идиот, какой же я…

Сладкие.

Моя дурацкая система… «Я», совесть, экзистенция, все эти мысли о смерти… Сейчас, когда я смотрю на себя как уже на умершего, мне всё это кажется такими глупостями, такой ерундой…

Спать охота…

Всё, это конец… Вся жизнь, всё… Как глупо… Я ничто… Наконец-то… Вся моя с… Все наши… Надо убрать… частицу «не»…»

13.10.03 – 21.12.03

Десять к одному

«Народное счастье – моё несчастье»

Макс Штирнер, «Единственный и Его собственность».

– Товарищ старший лейтенант, майор Соломин прибыл.

Старлей Кривцев кивнул и, отставив стакан чая, подошёл к окну.

Перед бараком стояло три «Урала», из которых выгружались солдаты. Невдалеке стояли два БТРа прикрытия, экипажи которых сидели на броне и мирно покуривали.

Кривцев аккуратно заправился, застегнул верхнюю пуговицу и вышел на улицу.

Из-за «Урала» показался офицер, который, застегнув ширинку, стал следить за разгрузкой, то и дело покрикивая на нерасторопных солдат.

– А вот и он,– прошептал старлей и направился к майору.

– Здравия желаю, товарищ майор!– Кривцев козырнул.– Старший лейтенант…

– Чё так официально-то? Мы не на плацу. Кривцев, да?

– Так точно.

– Хорошо. Ну что, пошли, угостишь меня с дорожки.

Кривцев кивнул.

– Данилец! Что ты автомат теребишь? Давай вещи таскай!

– Есть!

– Пока не гаркнешь, так и будут курить или с автоматом играться.

Они зашли в штаб.

Майор Соломин сел на стул и, сняв берет, вытер пот со лба.

– Ну и жарища.

– Да уж. Вам чайку или покрепче чего?

– Какого ещё на хрен чайку?

– Ясно.

Кривцев достал из стола флягу, затем выплеснул остатки чая в окно и поставил кружку перед майором. Себе он взял стакан с полки и, протерев его платочком, поставил рядом.

Разлили.

– Чистый.

– Ну, давай, за встречу.

Выпили.

Кривцев закусил ещё не совсем созревшим яблоком, а Соломин просто занюхал рукавом.

– У-ух, ну ладно, рассказывай, что тут у вас творится.

Старлей снял берет, и развёл руками.

– Да что тут… Плохи дела.

– Это я знаю, давай точнее.

– А что точнее? То на колонны нападут, небольшие, то в ауле кого-нибудь прирежут, снайпер какой-то чуть ли не каждую ночь по блокпосту… Да как везде, в общем-то.

– Везде, везде,– согласился Соломин,– только всюду хоть что-нибудь, да делают, а у вас тут…

– Людей нет, да и…

– Людей нет, ха! А их много, что ли?

– Нет, человек может быть десять – двадцать, из ближайших аулов.

– Вот, даже знаете, где они…

– Но не знаем, кто именно; не каждого же мужика к стенке ставить? А что бы их уничтожить, в бою нужны люди, вот сейчас подкрепление прибыло, уже…

– Подкрепление? Это?– Соломин кивнул на окно и снова усмехнулся.– Тоже мне подкрепление, они ж автомата в руках не держали.

С этим Кривцев не мог не согласиться.

Они некоторое время просидели молча.

Соломин закурил.

– Ну ладно, давай рассказывай чего-нибудь.

– Чего?

– Что значит «чего»? Как нападают, когда нападают, как ведут себя, какие потери…

– Да ничего особенного, я же говорил, нападают на небольшие колонны, на отдельные машины, вот предшественника вашего, подполковника Гусева, как убили: ехал из города, а охраны почти никакой,– Кривцев вздохнул.– Всех перестреляли. Так что ездить опасно, да и в Горном допоздна не особо посидишь, отловят где-нибудь и всё, хорошо если просто убьют, а то ведь…

– Знаю, знаю.

– Но это мы сейчас осторожные стали, так у нас сейчас потерь нет. А вот снайпер… Каждую неделю человека три-четыре теряем. Как вечер, так начинается, по блокпосту уже не погуляешь, засядет где-нибудь там,– Кривцев махнул рукой на горы,– и всё, ничего не сделаешь. Были бы вертолёты, а так…

– Ясно,– Соломин о чём-то задумался.– А аул-то где здесь?

– Там, в долине, вон за той горой, километров семь.

– Большой?

– Средненький.

– Вот там, наверное, и набрался этот десяток; днём: «Здравствуйте, пожалуйста», а ночью начинают…

– Да это ясное дело.

– Обыски-то делали?

– Делали, и не раз, а что толку? Долго, что ли, автомат спрятать?

– Это верно,– Соломин почесал затылок.– А стукачи есть?

– Нет. Аул-то небольшой, все у всех на виду. Был, помнится, один, так его через две недели прирезали, так что… сами понимаете.

– Это плохо. Ладно, налей-ка мне чайку.

Кривцев ополоснул кружку и налил почти совсем уже остывший чай.

– Подозреваемые-то есть какие?

– Да все, ну разве что за исключением тех, кто или еле ходит, или автомат ещё не поднимет.

– Чудненько. Ну, а мы-то хоть кого-нибудь грохнули?

– Конечно, и на нашей совести есть парочка-другая.

– Парочка,– Соломин усмехнулся и отставил чай в сторонку,– они у нас каждую неделю на тот свет «парочку» отправляют, а мы за полгода.

– Нет, ну не полгода, конечно, месяца три-четыре, не больше, так что…

– Что? У нас потерь раз в десять больше, какая разница – за какое время.

– Да.

– Манда. Ну и что, трупы-то видели?

– Нет, они же их с собой утаскивают.

Соломин снова усмехнулся.

– Даже трупов не видели, вообще великолепно. Ну, можно ведь было хотя бы по этому аулу долбанному походить узнать, кто пропал.

– Делали мы так.

– И что? Родственники говорят, что уехали. Да в принципе, ясно кто, но доказательств никаких.

– Да какие ещё на хрен доказательства?

Кривцев слегка смутился.

– А как же? И подполковник Гусев всегда говорил, что если наказывать без доказательств, то это бойня получится, и толку от этого…

– Интересно.

– Даже на войне люди– это люди, и нельзя…

– Можно! Это война, а на войне все средства хороши. Тут уж или мы их, или они нас.

– Но нельзя же превращаться в скотов, надо же оставаться людьми, да и законы тут ещё никто не отменял.

– Законы… Закон что дышло: куда повернул, туда и вышло.

– Нет, ну это как-то…

– Да, лучше чуть ли не каждый день похоронки отправлять.

– Нет, и это тоже, конечно…

– Я вижу, вы с Гусевым хотели и рыбку съесть и на хрен сесть.

– Я просто не понимаю неоправданной жестокости.

– Это не неоправданная жестокость, а очень даже оправданная необходимость, иначе нас тут всех перебьют.

– Нет, ну это вы преувеличиваете, не так уж…

– Это не принципиально. Важно то, что наши ребята гибнут, а эти уроды…

– Здравия желаю, товарищ майор!– козырнул вошедший сержант и встал по стойке смирно.

– Чего надо?

– Люди распределены, что прикажете делать?

– Солдатам отдыхать, колонну домой. Свободен.

– Есть!

Сержант ещё раз отдал честь и вышел.

– Ещё ваша подпись.

– Что?

– Подпись,– напомнил Кривцев.

– Да, точно.

Соломин встал и, поправив гимнастёрку, направился к выходу.

– Обед готов.

– Иду, Ахмед.

Иосиф неспешно сел за стол.

Ахмед разлил суп по тарелкам, и они молча принялись есть.

Первым прервал тишину Иосиф.

– Я слышал, ты весь вечер вчера просидел у Аджековых?

– Кто тебе сказал?

– Люди, люди говорят.

Ахмед отвёл глаза в сторону.

– Да, вчера вечером я был у них.

– Не уважаешь ты своего деда.

– Почему? Я тебя уважаю, я…

– А почему же тогда не слушаешься? Я же тебя просил не ходить к ним.

– Но Шамиль мой лучший друг.

– Он тебе не друг.

– Но я думаю…

– Тебе всего шестнадцать лет, ты ещё не можешь думать сам, поэтому ты должен слушать меня, дед тебя плохому не научит.

Ахмед молчал.

– Я прав?

– Да, ты прав.

– Твоя мать умерла пять лет назад, отца и брата убили, причём брата твоего убили свои же, на него кто-то наклеветал, и ты это прекрасно знаешь.

– Знаю.

– Тебе тоже не терпится умереть?

– Нет.

– Не ходи к нему, ты сильно рискуешь.

– Но он мой лучший друг,– не унимался Ахмед,– не могу же я предать его?

– Он уже предал тебя.

– Он меня не предавал.

– Ошибаешься, Ахмед, он предал всех: и тебя, и меня, и свою семью, всех; весь свой народ. Как его отец и мать были против того, чтобы он воевал? Он их послушал? Пожалел их? Нет. Обоих его братьев убили, ты думаешь, он долго ещё проживёт? Недолго, а как без него будут жить отец с матерью? Об этом он не думает.

– Но ведь они с ним.

– Они смирились. Они не перечат ему только потому, что не хотят потерять. И ещё эти его… У них же живёт его дружок, моджахед, которого он выдаёт за своего родственника, хотя у него на лбу написано, кто он такой. Он же фанатик, ради своей цели он убьёт и Шамиля, и его родителей, и уж тем более тебя; это уже не человек. И как ты думаешь, кого Шамиль считает более близким другом: тебя или его?

Ахмед молчал.

– Отвечай.

– Не знаю.

– Его. Потому что для него он брат по крови, а ты всего лишь друг детства, такого далёкого и неуместного сегодня детства.

– Это же…

– Его друг – сумасшедший, ты это должен и сам понимать, и Шамиль скоро таким же станет, уж поверь мне.

– Но он… Ведь почти весь аул против русских, а мы…

– И что?

– Мне стыдно.

– Брось эти мысли. Это им должно быть стыдно, а не тебе.

– Но они…

– Не ты убиваешь, и не ты предаёшь. Пусть хоть весь мир поддержит эту войну, пусть хоть все чеченцы думают, что так они обретут свободу, ты должен думать сам. Ты не дурак, и должен сам понимать, кому действительно нужна эта война. Все они мясо, всего лишь пушечное мясо, а ты – человек, и об этом не стоит забывать.

– Но они считают нас…

– Трусами? Предателями?

– Да.

– Я знаю. Но кто так считает? Эти несчастные полоумные? Да, почти все поддерживают войну, но хотят её единицы; остальные вынуждены смириться, иначе их убьют или сживут со свету. А я старейшина этого аула, и я должен думать и выбирать правильный путь, а не идти на поводу у Дудаева.

Ахмед начал убирать со стола.

– Помни Ахмед, лучше быть мёртвым человеком, чем живым мясом. Ты понимаешь?

– Да.

Иосиф тоже встал из-за стола.

– Спасибо.

– Не за что.

– Не ходи больше туда, тебе там нечего делать. И… почисти в курятнике.

Стояла тихая, тёмная ночь, как будто и не было никакой войны. Птички что-то мирно чирикали, где-то вдалеке завывала собака… На блокпосту все ещё спали, ну разве что за исключением часовых и дневального. Спал и майор Соломин, прямо в кабинете, накрывшись стареньким бушлатом.