Мы останемся

Грудное вскармливание – еще одна маленькая трагедия. Моя личная, настолько, что распечатывать ее совсем не хочется.

Рефлексы – это то, за счет чего только что вылупившийся малыш должен успеть адаптироваться к суровой реальности внеутробного мира, пока те, в большинстве своем окончательно не исчезнут. Это подарок матушки-природы, последнее, что она успевает сунуть малышу в «карман на дорожку», когда он уже в полной мере готов к встречи со своими родителями. От рождения беззащитный малыш уже умеет дышать, сосать, глотать, искать еду, хватать то, что само попадется в ладонь, поворачивать голову во избежание риска задохнуться и много чего еще полезного. Все эти навыки даны ему свыше, просто потому что он – человек. Бери и пользуйся на здоровье. Проблемы начинаются тогда, когда здоровья отчего-то не хватает. Чаще всего без рефлексов остаются детки, рожденные не в срок, получившие в процессе родов травму или страдающие, к примеру, от внутриутробной инфекции.

Все это к нашей истории отношения не имеет. Юля не получала никаких физических увечий, не переносила никаких заболеваний, родилась день в день, и сосательный рефлекс у нее, к слову, тоже присутствует. Правда, какой-то слабый и быстро угасающий. Мое дурное расположение духа усугубляет чувство вины (только ленивая мать не кормит ребенка грудью), и чувство собственной неполноценности (ребенок прильнуть к моей груди и не просится). Первый месяц нашей по-настоящему семейной жизни проходит, как в бреду. Уставшая от лишних глаз и издевательств над собственным телом я забираю ребенка и уезжаю домой в Нижний Новгород.

***

После почти года кочевания я возвращаюсь в нашу уютную однушку на седьмом этаже. Меня встречает заметно подросший пес Робин и ощущение свободы. Довольный муж, как всегда, уходит на работу, а я, впервые за долгое время, остаюсь с Юлей в блаженном одиночестве.

Первое, что я делаю – отправляюсь в ближайший магазин за смесью. Мне осточертели насмешки свекрови по поводу крошечных надоев моего молокоотсоса. Я ставлю крест на карьере кормилицы и волевым решением возвращаю себе право распоряжаться своей же грудью по собственному усмотрению. «Ленивая мать, так уж черт с ним. Лучше ленивая, чем сумасшедшая. Прости, детка, но с этого дня ты будешь вкушать исключительно «Малютку 1», и не спорь с мамой». Впрочем, Юля и не спорит, она вообще не хочет есть. И это сбивает с толку.

Слабый сосательный рефлекс, да, бывает. Ребенок не может самостоятельно питаться – такое случается и это не редкость, к сожалению. А может и к счастью, возможно, именно поэтому для таких вот крох давно придумали зонды, которые через носик в желудок может ввести любая мама прошедшая соответствующую подготовку. По ним непосредственно в желудок можно закачать необходимое количество пищи и, вуаля, ребенок спасен от мук голода. Но что, если ребенок от голода совершенно не страдает? Три часа, восемь, двенадцать, сутки. Я задаюсь этим вопросом каждый раз, когда насильно пытаюсь влить в своего ребенка 20 мл питательной жидкости.

– Разве может совершенно здоровый малыш не просить есть?– спрашиваю я у педиатра на плановом приеме в городской поликлинике.

Недавно Юле исполнился месяц и это первый повод показать мою дочь ряду местных специалистов.

– Ну, детки разные бывают…– тянет сквозь зубы врач, а медсестра энергично кивает, всем видом показывая мне свое согласие с сей гениальной фразой. Ну, вот вам направление на анализы, зайдете к неврологу, ортопеду, окулисту, УЗИ головного мозга, в общем, все как положено. Там и посмотрим. Но кормить все равно старайтесь. Привес совсем уж какой-то маленький.

Того, что за последние 30 дней своей жизни Юля выросла на 5 см и набрала всего 400 г, она не услышит. Все такая же крохотная и бледная моя хрустальная девочка в этот день будет спать у меня на руках. Она будет спать во время забора крови, во время УЗИ, во время очередного визита к ортопеду…

Июль 2016

Я вхожу в кабинет ортопеда Семыкина. Молодой красивый мужчина просит расстелить пеленку и положить Юлю на пеленальный столик. Я послушно выполняю все указания врача. Снимая одежду с ватообразной не просыпающейся Юльки, я слышу тяжелый вздох за своей спиной.

У каждого свои фобии кто-то боится собак, кто-то высоты, кому-то не суждено взойти на борт шикарного авиалайнера. Моя фобия – увидеть страх в глазах мужчины. Воспитанная в строгих рамках патриархата (насколько это возможно в условиях современной реальности), я точно знаю: мужчина – первый после Бога. Он сильный, смелый, умный, он превосходит женщину в разы во всем, на том лишь основании, что он есть мужчина. Во мне взращено благоговение к Адаму и каждому из его сыновей. Видеть ужас на лице того, кто должен быть бесстрашен – невыносимо.

На лице Максима Сергеевича не ужас, конечно, но что-то очень напоминающее смущение. Он неуверенно поднимает Юлину руку, та падает абсолютно безжизненной плетью. Рука не разбивается на тысячи осколков, нет, Юля все же не из хрусталя, но слышно как встречается утонченное запястье моей крохи с твердой поверхностью стола. Ей сейчас должно быть больно. Возможно так оно есть, но вида Юля не подает, ребенок продолжает спать.

– О-ё-ёй, – почему-то шепотом говорит Семыкин, – вам с ней нужно будет очень много работать. С суставами все хорошо, тут тоже, ага, ага, небольшая пупочная грыжа. Вы ведь к неврологу сейчас идете?

– Ну да.

– Ну, вот невролог Вам все и расскажет. До свидания.

– До свидания – в моем голосе отчетливо слышна тревога.

Что такого должен рассказать мне этот невролог? Почему Семыкин так смотрел на мою дочь и совсем не смотрел мне в глаза? Почему не сказал ничего конкретного. Я с детства терпеть не могу все эти «всё», «ничего», «как всегда» и прочие обобщающие мерзости.

Невролог принимает в кабинете напротив. Узкие коридоры нашей недополиклиники не дают времени впасть в панику. Я открываю очередную дверь и погружаюсь в глубокое детство. Советские плакаты на стенах, советские пеленочки, советский невролог. И если пластиковая кукла с ногами и руками на резинке от трусов меня умиляет, то врача хотелось бы взглядов немного посвежее…

– Так, ну что тут у нас? Спит? Ну и ладно, ну и хорошо! Какой возраст?

– Два месяца почти, – я отвечаю с неохотой, кажется уже в сотый раз на стандартный, но вполне резонный вопрос очередного слуги Гиппократа.

– А голову пытается держать? А грудь берет? А по ночам спит хорошо?

– Спит хорошо, как видите.

– Все остальное плохо? – догадывается, наконец, специалист по неврологическим расстройствам.

– Плохо, то есть совсем никак, – обреченно вздыхаю я.

– Массаж надо начинать делать. Девица ленивая растет. Подойдите к терапевту, она Вам все назначит.

Меня снова перенаправляют в другой кабинет. Правда, этому врачу с нами возиться скорее лень, чем страшно. Терапевт замешательства ортопеда тоже не разделяет. Мне советуют найти хорошего массажиста самостоятельно и попробовать поменять смесь.

***

«Малютка? Да Вы с ума сошли! Ей даже котят не выкармливают. Similac, Nestogen, а еще лучше Hipp или Nan, но Малютка – это же отрава. Вы состав почитайте!» – негодующе вопит найденная мной самостоятельно массажистка, стоя у меня в прихожей.

Эта рыжеволосая дама явно переходит рамки дозволенного прямо с порога, но я терплю. Свекровь сказала, что это редкостный специалист по гипотонусным малышам, и упустить ее я не имею права. Рыжеволосую мадам зовут Ирина. Она тут же берется за мою Юлю всерьез. Несмотря на дикую жару за окном и душную газовую камеру, в которую превращается наша однушка на седьмом, Ирина уверена, мощный профессиональный массаж – то, что нужно исхудавшему организму моей дочери. Она назначает 10 сеансов, и еще 5 по желанию (точнее, если будет финансовая возможность). Я снова соглашаюсь – специалисту виднее, как-никак, она хотя бы не отрицает, что моя дочь нуждается в медицинской помощи.

***

Через 5 дней Юлькино состояние начинает ухудшаться. До, во время и после массажа ребенок спит. Объемы употребляемой за раз смеси не возрастают, а наоборот стремительно падают. Чтобы спровоцировать у спящего ребенка сосательный рефлекс, я постоянно нажимаю Юле на основание нижней челюсти и выдергиваю соску после каждого глотка. На скармливания 30 мл уходит от 40 до 60 минут. Чтобы уложиться в норму и набрать лишние 100 г веса, мне приходится кормить Юлю каждые 2 часа. Днем. Что происходит ночью, я не знаю. Наша дочь не просыпается по ночам и не захлебывается от слез, слюней и собственных воплей. Чтобы не пропустить кормления в это время суток, муж заводит будильник. 23:00, 02:00, 05:00 – я ничего этого не вижу и не слышу. Меня уже ничем не разбудить. Иногда сумасшедший ритм добивает и Костю, мы просыпаемся от последнего звонка в 5 утра и понимаем, что этой ночью дочь осталась «голодной».

***

Вторая неделя массажа. Сеанс окончен, я сую в руку Ирины 800 честно заработанных ею рублей и отправляюсь на кухню готовить смесь. Юля остается лежать прямо на столе…

– Мамаша! Вы рехнулись?! – презрительно гаркнет на меня заведующая Первой детской недополиклинники Приокского района, что на улице Крылова 5Б, когда я подойду к врачу чтобы расписаться в карточке, – кто же так детей на столе оставляет без присмотра?!

– Я оставляю… – огрубевшим от усталости голосом отвечу я призраку из недавнего, но все-таки прошлого.

Сомнений нет, за то время что я буду на кухне, моя дочь не то, что со стола не свалится, даже глаз не откроет.

На кухне я достаю из шкафчика Nestogen, Hipp и зачем-то Малютку. Я смотрю на ассортимент смесей, которые не зашли, и понимаю, что дело отнюдь не в составе. Он, к слову, у всего содержимого этих коробок одинаковый. Цвет, консистенция, отвратительный запах тоже. Врачи не рекомендуют часто менять производителей заменителя грудного молока, поэтому я беру тот, что Юля невзлюбила последним.

Жарко. Я смахиваю испарину с носа своей крохи и нехотя беру ее на руки. Юля отказывается проглатывать плохо остывающую смесь, я начинаю плакать.

Чувство отчаяния накрывает меня с головой. Я смотрю на своего ребенка в упор, я вижу, что с ним что-то не так. Все попытки донести это до окружающих тщетны. Кроме меня проблемы никто не замечает. Муж и прочие родственники, врачи и, даже, массажистка Ирина списывают все на жару, лень и «деткибываютразные». С ума сходят поодиночке, не могут все вышеперечисленные быть идиотами. Если кто-то из нас «того», вероятнее всего, это я. Тем более, что прецеденты были… И все же, какая-то часть меня не принимает эту мысль, я хватаю телефон и набираю номер моей подруги Саши.

Саша – особенный человек в моей жизни. Мой первый настоящий друг. Она в отличие от меня не многословна, редко делится тем, что на душе, о важных поворотах в ее судьбе я часто узнаю от третьих лиц и самой последней. Ничего из этого не мешает ее любить. Мне никогда не хотелось Сашу переделать, на подсознательном уровне я чувствую, она нужна этому миру со всей своей молчаливостью и равнодушием. Вероятно, только такой хладнокровный и отрешенный от глупых внешних страстей человек может работать там, где работает моя подруга. Вот уже полтора года Саша занимает должность медсестры во втором отделении патологии новорожденных и недоношенных детей Областной Детской Клинической Больницы. Она спасает жизни рожденным не в срок малышам, на которых поставила крест, кажется, сама Вселенная. Она борется за жизни самых беззащитных существ на планете, и она побеждает там, где легко можно сойти с ума от горя и страха.

Я вспоминаю ее рассказы о том, как приходится ловить крохотные венки этих малышей. Венки, которые сами по себе тоньше любой иглы, что бывают случаи, когда справиться с этой задачей может только персонал реанимации. Саша рассказывает мне об этом сидя на кухне, осторожно потягивая горячий чай из большого белого бокала. В ногах спокойно возится ее двухлетняя дочь Маша. Мамины рассказы не пугают ее. Саша говорит очень искренне, но совсем без эмоций и тем более без слез. Она знает – каждый, кто должен увидеть этот мир, его увидит. Она не уверена, что верит в Бога и не уверена, что не верит в Него. Иными словами Саша – медик.

Я звоню ей второпях, как будто боюсь передумать…

– Что случилось? – жизнеутверждающе спрашивает меня подруга раньше, чем я успеваю поздороваться – мои выразительные всхлипывания говорят сами за себя.

– Сань, у меня Юлька не ест совсем и голову не держит. Мне не верит никто, но я же не сумасшедшая! Так не должно быть! Понимаешь? – рыдаю я в трубку.

– Погоди, рано еще, Машка тоже голову в 2 месяца плохо держала, – бодрый Сашкин голос совсем не раздражает меня, я чувствую – она вот-вот меня поймет.

– Не, не… я Машку помню, она вообще не такая была. Надо что-то делать. Срочно!

– Ладно, попрошу неонатологов ее посмотреть, я тебе перезвоню… – в этот момент в Сашиной голове профессионал побеждает подругу.

Позже она расскажет мне, как ей не хотелось верить в то, что происходило с Юлей, быть одной из первых, кто осознает все масштабы катастрофы, кто поймет риски и вероятность самого страшного. В этой истории Саше придется сыграть роль одного из четырех всадников апокалипсиса, нести хаос и разрушение в мир близких ей людей. И она отыграет ее на ура. Ни на одно мгновение она не бросит меня моей трагедии и не покажет собственного страха. Я не увижу ее слез, как не видела никогда раньше, зато смогу рыдать вдоволь пока она будет сидеть рядом со мной на скрипучей казенной кровати.

3 августа 2016

Я вызываю такси и везу свою дочь на осмотр к некой Екатерине Юрьевне. Сегодня Юля чувствует себя совсем плохо, она с самого утра не открывала глаз. На входе в больницу я надеваю бахилы и с невозмутимым видом направляюсь через турникет туда, куда посторонним вход воспрещен. Неонатолог смотрит на мою дочь, потом на выписки из поликлиники и меняется в лице. Состояние полутрупа никак не вяжется с идеальным биохимическим составом крови и головным мозгом без явных физиологических изменений. Пытаясь найти причину столь ужасного состояния ребенка, Екатерина Юрьевна решает переделать все обследования здесь и сейчас в расчете на врачебную ошибку. Мы переходим из кабинета в кабинет, но ситуация не проясняется. С Юлей действительно все в порядке, я выдыхаю и улыбаюсь.

– И что же нам все-таки делать? – задаю я вопрос через 2 часа скитания по больнице.

– Понимаете…

– Что? – я упорно не замечаю, как долго врач подбирает слова.

– Если причины всего происходящего не видны внешне, значит они внутри, на клеточном уровне. Нарушены обменные процессы в организме. Вот, держите, это лучший невролог в области, она вам все объяснит – Екатерина Юрьевна протягивает мне бумажку с фамилией врача и временем, к которому я должна явиться в НИИ Педиатрии сегодня же.

– Ясно, спасибо, – послушно киваю я.

Я все еще понятия не имею, что значит проблема «на клеточном уровне», но спешность, с которой меня направляют к местному светиле медицины, пугает меня. Я выдергиваю мужа с работы, чтобы не столкнуться с чем-то действительно страшным лицом к лицу в одиночку.

***

В 18:00 мы вваливаемся в кабинет Ирины Эммануиловны Розенвальд. Уставшая и запыхавшаяся я не перестаю смеяться над тем, как можно было перепутать больницу им. Семашко с одноименной улицей. Мужу это тоже кажется забавным, он смеется вместе со мной, Юля, разумеется, спит. Я выкладываю маленькое тельце на пеленальный стол и сажусь на мягкий диван напротив.

– Вот, пожалуйста, смотрите.

– Да, да вижу. Совсем никакая. А она всегда такой была? Вас как домой с ней отпустили?

– Ну, нет же, она раньше ножками и ручками шевелила. А потом мы массаж начали делать.

– Какой массаж? Ей нельзя массаж, это же физическая нагрузка!

– Нам врач в поликлинике… – я не успеваю закончить фразу.

– Посидите здесь, я сейчас вернусь – Ирина Эммануиловна выходит из кабинета, который в этот момент заливается желтым предгрозовым светом.

В тишине слышно, как снаружи бушует порывистый ветер. Я прижимаюсь к мужу и вздрагиваю, когда крупные капли дождя начинают бить в оконное стекло. В просторном помещении становится неуютно. Мы так и сидим: я с Костей, обнявшись на диване, а в полутора метрах от нас наша крошечная дочь на жестком пеленальном столе. Ни у меня, ни мужа не возникает мысли подойти и взять ее на руки. Время тянется катастрофически долго, минут через 15 врач возвращается.

– Я договорилась, в ближайшее время вас положат в областную больницу. Можно было бы и в Первую Городскую, но там сейчас мест нет. Вы не переживайте, в областной тоже хорошо. Вам помощь срочная нужна. Что Вы с таким ребенком дома делать будете?

– Хорошо, спасибо, а все-таки что с ней? – я немного пришла в себя и хочу услышать точный диагноз.

– Диагноз пока поставить сложно, но это явно что-то генетическое. Амиотрафия, миопатия, что-то митохондриальное возможно… – невролог закидывает меня терминами, которые мне, разумеется, ни о чем не говорят.

– Ну, это же лечится? – подытоживаю я этот поток бессмыслицы.

– Нет, генетические заболевания не лечатся, к сожалению…

– В смысле не лечатся?! – вскрикиваю я на светило медицины, – Вы, что хотите сказать, что она вот таким овощем до конца дней у меня будет?!

Я возмущена, кажется, в этой стране ни на кого нельзя положиться. Как можно поставить крест на трехмесячном ребенке? Это же абсурд, она же «абсолютно здорова».

– Ну… тут смысл не в том, что она овощем останется, а в том, сколько она вообще еще проживет, – не в силах найти более подходящие слова, Ирина Эммануиловна опускает глаза.

В эту секунду моя взрослая и целостная личность делится на 3 ровные части. Защитные механизмы психики расчленяют меня, и насильно изолируют друг от друга мой разум, мое тело и мою душу.

«Она умирает, умирает!» – кричу я в трубку ошарашенной маме. Я повторяю ту информацию, что пару минут назад усвоил мой мозг, из глаз моих льются слезы, а руки сильно сжимают розовый сонный кулек. Мы спешно покидаем здание больницы, оставляя за нашими спинами испуганных техничек. Ледяной дождь ударяет со всей силы в лицо, я начинаю захлебываться. Плохо соображая, что делать дальше, я пытаюсь как-то укрыть Юлю, пока муж открывает машину. У меня из кармана что-то падает и это «что-то» мощным грязевым потоком моментально уносит в водосток. Я сажусь на заднее сиденье автомобиля и отказываюсь класть Юлю в автолюльку. Очередной звонок, на этот раз Саше. Полухрипя, я рассказываю страшные новости, но четко осознаю – я ничего не чувствую. Внутри меня некто твердо уверен – маленькие дети не умирают. Попробуй, переубеди.

Страх впервые пробивается в мое сознание, когда я поднимаю глаза на мужа. Молчаливый, как его отец, но, быть может, гораздо сильнее его, он тоже плачет. Зареванное лицо, изуродованное болью, смотрит на меня в зеркало заднего вида. Ужас пробуждает во мне Халка, я выпрямляю спину и, глядя в отражение Костиных глаз, неестественно грубым голосом произношу: «Наша дочь умирает. Я не знаю как, но мы это переживем». Муж резким движением вытирает слезы. На его лице я читаю до боли знакомое: «Яволь, майн фюрер! Будет сделано!»

***

На парковке возле дома, как всегда, нет свободных мест. Муж ставит машину около ближайшего магазина, я открываю дверь и медленно ступаю на мокрый асфальт. Зайдя в лифт, и почти нажав на кнопку с цифрой 7, я вдруг одергиваю руку и по-детски задорным голосом спрашиваю: «А поехали на девятнадцатый? Ну, поехали, мы ведь там никогда не были!» Добравшись до последнего этажа, мы выходим на смотровой балкон. Недостроенный микрорайон, просторные поля, и лес, еще не испещренный «Анкудиновкой» заливаются янтарным закатом. «Юля, смотри! Смотри, как красиво!»– я пытаюсь повернуть голову дочери так, чтобы она могла окинуть взглядом всю эту завораживающую картину. Юля спит, у нее сегодня был очень тяжелый день. Это она умирает, это ей не увидеть ни моря, ни гор, ни средневековых замков Брюгге. Я снова начинаю плакать.

– Кость, ну как так, а как же мы? Мы останемся что ли?

– Мы останемся, Наташ. Мы… останемся.

4 августа 2016

Костя, уходит на работу. Я несколько часов неподвижно сижу и смотрю, как Юля сопит в своей кроватке. Я больше не бужу ее есть, мне это кажется бессмысленным. В какой-то момент, мой взгляд перемещается на оставленный включенным ноутбук и белый листок с вердиктом Розенвальд. Вероятно, муж искал в интернете, какую-то информацию о диагнозах, повисших над нами дамокловым мечом. Я подхожу и беру выписку в руки:

Пациент: КАСАТКИНА Юлия Константиновна

Дата рождения: 15.05.2016 Возраст 0+2М лет

Медицинская карта №: К2255110 Пол: женский

Анамнез заболевания:

Жалобы: на сниженную двигательную активность, не поднимает голову, плохо сосет, быстро устает, не просит есть, мало эмоциональна, редко улыбается, не гулит, крик слабый

История заболевания: от 1 беременности, протекавшей с угрозой прерывания, токсикозом, получала дюфастон, от 1 срочных родов на 40-41 нед, воды мутные, вес при рождении 2870г, закричала сразу, крик слабый. Выписана домой на 4 сут. Грудь сосала плохо, в 1 сутки через зонд. На искусственном вскармливании. За 1 мес прибавка 400 г, за 2 мес 700 г

Общий осмотр: В неврологическом статусе – ОГ 38,5см, Огр 34,5см, БР 2*2 см не напряжен, черепная иннервация не нарушена, за игрушками следит, но быстро истощается, зрачки-слева шире, лицо гипомимично, снижена общая двигательная активность -периодически сгибает руки и ноги, дифузная выраженная гипотония, лежит в позе «лягушки», сухожильные рефлексы с рук равномерные, живые, с ног торпидные, быстро истощаются, брюшные рефлексы снижены, опора на ножки снижена, вызывается частичный рефлекс автоматической ходьбы. Установочный рефлекс на голову и защитный отсутствуют. Р-с ползания не вызывается, реакция на болевые раздражители есть. В положении подвешивания голова и конечности свисают.

ДИАГНОЗЫ:

Диагноз: Синдром вялого ребенка (врожденное нервно-мышечное заболевания – миопатия?, спинальная амиотрофия?)

Код диагноза по МКБ-10: [G93.4] Энцефалопатия не уточненная

Характер заболевания: хроническое, впервые выявленное

Вид заболевания: 1- основное заболевание

Впервые установлен: Да

Назначение и рекомендации: госпитализация в неврологический стационар для уточнение диагноза в течении суток в связи с тяжестью состояния

отменить массажист

в плане – проведение ЭНМГ

исследование методом ТМС

продолжить Элькар, Кортексин

Врач: Розенвальд Ирина Эммануиловна 03.08.2016

Синдром вялого ребенка – ну надо же, звучит еще как коряво. Да и диагноз размытый, а-ля «детибываютразные». Зато миопатия – болезнь вполне себе реальная. Со страшными, но не смертельными последствиями. Люди с миопатией живут – утверждает Google, о качестве их жизни сейчас думать не стоит. Пусть Юля выживет, я переверну весь мир, но придам ее жизни смысл. Я хочу, чтобы моя дочь жила. Все мои хотелки задвигает куда-то далеко-далеко в душу спинальная амиотрофия Верднига-Гоффмана – наиболее злокачественная из всех СМА.

Носителем адского гена является каждый 50 житель планеты, Тип наследования – аутосомно-рецесивный, то есть 25% малышей таких родителей пришли в этот мир, чтобы умереть. Да, я знаю, что, в конечном счете, никому из нас не выжить, но этим деткам отмерено уж слишком мало. Я хватаю калькулятор и пытаюсь вспомнить элементарные правила математики:

50*50=2500 – вероятность, что два «СМА положительных» родителя встретятся 1/2500

0,0004*0,25 = 0,0001 – каждый десятитысячный ребенок рождается со смертельным диагнозом.

На Земле живет 7,5 млрд. человек. Это же 750 000 людей без шанса на выживание – почти в 5 раз больше населения Брюгге. Почему я слышу об этой болезни впервые?! Почему мы кричим о раке, СПИДе и синдроме Дауна, когда нет никакой гарантии, что твой розовощекий карапуз, держащий тебя за палец, не уйдет из этой жизни через 45 дней. Я хватаюсь за голову, и, кажется, готова начать биться ей о стену. Так не бывает, Господи, так не должно быть…

В ближайшие сутки ни в какой стационар нас не положат, нам дадут несколько дней для сдачи анализов и сбора всех необходимых документов. Юля все это время пролежит в своей колыбельке, лишь изредка открывая глаза, я буду плакать и стараться не оставаться с ней наедине, Костя будет работать, а наш пес Робин, как будто и вовсе перестанет существовать.

8 августа 2016