Мы останемся

Первой в палате появляется Алла. Она кладет мою голову к себе на колени и гладит меня по волосам. В ее глазах слезы, она называет меня доченькой, солнышком, обещает, что все будет хорошо. Мне правда становится хорошо и спокойно, я почти засыпаю. В это момент в помещение входят заведующая отделением и моя настоящая мама. Пожилая, но на удивление сообразительная женщина, наконец, понимает, мне нужны Феназепам и нормальное человеческое отношение. В условиях этой больницы мне официально не могут предложить ни того, ни другого. Меня отправляют домой.

***

Дома я снова борюсь с тошнотой, судорогами, бородатым мужиком и желанием сдохнуть. Когда терпение заканчивается, я в полутьме ползу за коробкой с таблетками, там, в грудах цитрамона и активированного угля я нахожу Сертралин – самый мягкий из всех выписанных мне во времена моей анорексии седативов. Я дроблю и без того маленькую таблетку в крошку и слизываю капельку лекарства с кончика острого ножа. Я очень боюсь навредить ребенку, но я, правда, больше так не могу. Эффект плацебо работает, я засыпаю, как убитая.

Утром, почти отдохнувшая, отправляюсь на плановый прием в женскую консультацию. Лебедева Е.Н. как-то странно улыбается, глядя на меня, и предлагает посетить мне девятнадцатый кабинет. Она уверяет, там мне помогут. Я наивно улыбаюсь в ответ и выхожу за дверь. Пройдясь по коридорам поликлиники и уточнив в регистратуре, я понимаю, что помещения с таким номером в этом здании нет.

– Елена Николаевна, – спрашиваю я, вновь заглядывая в кабинет – а девятнадцатый, это где?

– Это не у нас, Наташ, это там… – Лебедева продолжает дебильно улыбаться и кивает в сторону окна. Мол, там, Наташ, ну там! Ну, что не понятного?

– Где там? – я не улавливаю намеки с детства.

– Тут, Наташ, рядом,– ее улыбка смешивается с ужасом и стыдом.

– Елена Николаевна, Вы меня к психиатру отправляете? – наконец догадываюсь я.

На моих глазах заведующая женской консультацией номер один и врач с чертегопойми каким стажем покрывается пятнами. Ее корежит, как беса перед алтарем, кажется, она готова предать анафеме и меня – ту, что громко и невозмутимо произнесла слово «психиатр» там, где душевно больных быть не может по определению. Мне плевать. За последние 5 с лишним лет психиатры оказались для меня наиболее полезными медиками. Они не лезут в душу, дают рецепт на запрещенку, и ты перестаешь нервничать.

На самом деле, это не совсем так. Ты не просто перестаешь переживать, ты перестаешь что-либо чувствовать в принципе: радость или горе вокруг становится не важно, на тебя надевают целлофановый пакет, и никакие жизненные невзгоды тебя больше не беспокоят. Целлофан не разлагается сотни лет! – пожалуй, это лучшая новость на сегодня. Прощай, черноглазый, всем спать.

***

Никакую запрещенку мне, конечно, не выписывают. Молодой, но вызывающий доверие психиатр уверен, беременность меня не убьет, а любые седативные средства токсичны. Когда родится больной ребенок, никто уже не вспомнит, как тяжело его было вынашивать, изуродованная жизнь малыша и матери не стоит сомнительного облегчения. К тому же позади 19 недель, а это почти половина срока. Мне дают визитку с номером какого-то центра психологической помощи и рекомендуют обратиться за профессиональной поддержкой.

В этот момент я окончательно осознаю – лайтовой таблетки не будет. Разочарование сменяется, приятным послевкусием от разговора с вменяемым человеком. Кажется, он единственный в этом мире, кому все еще не плевать на моего ребенка, то, что в этом списке до сих пор состою и я, уже не кажется мне стопроцентной истиной.

К психологу я обращаюсь не сразу. Мой анорексичный опыт подсказывает, что шарлатанов в этой области, если не больше, чем настоящих профессионалов, то как минимум поровну. Сил отделять зерна от плевел, у меня нет. Я пытаюсь бороться со своим организмом в одиночку.

Скрининг «на Дауна» не подтверждает опасения (надежды) врачей. Риск рождения малыша с лишней хромосомой минимален. Однако на двадцатой неделе беременности я совсем не ощущаю движений своего ребенка, хотя именно на этом сроке у меня впервые начинает каменеть живот. Гипертонус – угроза преждевременных родов. С этой минуты я борюсь не только за сон, но и за жизнь своей дочери.

На очередном УЗИ мне, наконец, говорят пол ребенка, и еще кучу менее радостных новостей: аритмия, кисты сосудистых сплетений… рекомендована консультация врача-генетика…

Январь 2016

Снова плановый прием. Елена Николаевна смотрит на выписку узиста и выдает мне направление в Нижегородский Диагностический центр. В области бушует эпидемия гриппа. Я не хочу ехать в переполненной чихающими людьми маршрутке к генетику. К тому же ни для кого не секрет – единственное лечение, которое он может мне предложить – искусственные роды. Идите к черту! В письменной форме я отказываюсь убивать Юлю. Да, на 18 неделе жизни до своего рождения, у моего ребенка помимо проблем со здоровьем есть еще и имя.

Доброжелательные родственники не раз скажут мне, что я совершаю ошибку. Называть еще не рожденного ребенка – плохая примета. Мало ли что… «Мало ли что» – это, разумеется, гибель младенца. Неназванный человек – это как бы и не человек вовсе. Вроде был, а вроде и не было. Я в это не верю. Моя дочь была, есть и будет. Живой или мертвой, она останется со мной навсегда.

Мой отказ выводит Лебедеву из себя, она выходит в коридор и сует направление, ожидающей меня возле кабинета маме. Ее не смущает, что в этот момент она нарушает закон – подписанная мной бумага – официальный документ. Врач не имеет права навязывать мне медицинские услуги, конечно, если только мой случай не является исключительным в рамках российского законодательства, но мой случай таковым не является. Обескураженная наглостью, обезвоженная токсикозом и обессиленная бессонницей, я сдаюсь. Вопреки здравому смыслу и собственной воле, со слезами на глазах, я забираю направление себе.

– И прекращай ныть, – Лебедева явно чувствует себя на коне, – ты ревешь, сосуды спазмируются, ребенку кислорода не хватает, он мучается. Ясно тебе?!

– Да, конечно.

То ли испуганная перспективами навредить своей дочери, то ли пристыженная призрачным детским «рева-корова», я реагирую как-то странно. Натянув на себя кривую улыбку, я резко киваю той женщине, что еще пару минут назад хотела отгрызть нос, и на удивление бодрым шагом направляюсь к выходу.

Все. С этого дня мне официально запрещено даже плакать. «Яволь, майн фюрер!» – будет сделано.

12 января 2016

Врач-генетик Екатерина Николаевна Кудряшова смотрит на меня с явным сочувствием.

– УЗИ, как УЗИ, а что Вы собственно хотите, если Ваш ребенок живет за счет сил исключительно Вашего организма. Малышу нужно питание из вне – иными словами Вы должны начать есть. Хоть что-то, хоть сколько-нибудь. Начните с малого, детское питание попробуйте.

– Угу, – я машинально киваю пораженная спокойствием молодой барышни в белом халате, – я все поняла.

– Ну и славно. Начните есть и через месяц на повторный прием, запишитесь в регистратуре. И вот еще, Панангин пропейте, если получится, – доброжелательная улыбка расползается по лицу Екатерины Николаевны.

Я невольно улыбаюсь в ответ. «Детское питание, детское питание, где-то я это уже слышала… Точно! «Мама Алла» рассказывала мне, как кормила фрутоняней своего непутевого кота. А может и правда стоит попробовать. Начать с малого в прямом смысле слова?» – вслух рассуждаю я по дороге домой. Решено, отступать мне некуда, позади больше половины беременности.

Прикупив пару упаковок отвратительного на вкус, цвет и запах пюре, я захожу в аптеку. Сомнений нет, с Панангином будет сложнее. Его придется запивать водой, а это большая проблема. Через пару часов я уже нервно расхаживаю по квартире. В моей руке гремит белая круглая баночка с витаминами для сердца, а на столе стоит открытая дурно пахнущая баночка с питательной однородной массой для моей малышки. Было бы проще, если в это момент она сидела в розовом симпатичном стульчике для кормления, но до этого момента еще далеко. Пока моя девочка по-прежнему внутри меня, а значит, другого пути доставить питательные элементы до ее жизненно важных органов, кроме как через мой пищевод, у меня нет. Проходит час, другой, я нерешительно смотрю в сторону давно остывшего «ужина». Что ж, без поддержки мне, явно, не справиться – я достаю визитку психолога.

***

Я обращаюсь не куда-нибудь, а в Центр психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи. Кажется, сейчас мне необходимо все вышеперечисленное. По правде говоря, со взрослыми тетями этот центр не работает, но для меня, в виду моего интересного положения делают исключение. К тому же, с первых дней моего приключения по миру беременяшек меня повсюду сопровождает мама. Я совсем не ощущаю себя взрослой, в душе мне то 8 лет, то 15. Я то цепляюсь за маму, как малыш, не расставшийся еще с магическим мышлением, то – обвиняю ее во всех моих бедах, как мятежный подросток. Но я точно не взрослая тетя, определенно нет.

Оказавшись внутри здания, я беру маму за руку, к черту все эти жалкие попытки выглядеть солидно. Здесь темно, мрачно и мне откровенно страшно. Серо-зеленые стены, пустой холл, глухое эхо и совсем никого. Господи, я хочу домой! Только мысль о том, что других вариантов нет, не позволяет мне сбежать. Я должна начать есть, во что бы то ни стало, даже если сейчас дверь кабинета откроется, и мне на встречу выйдет бородач с черными, как уголь глазами, я войду. Войду и сделаю все, что он мне скажет. Во имя моего ребенка и майн фюрера тоже во имя.

Спустя 15 минут дверь кабинета действительно открывается. Все опасения оказываются очередными голодными галлюцинациями. Мой психолог – немолодая, приятная женщина. Оно и понятно, на визитке женская фамилия, какой вообще бородач?

Я захожу внутрь маленького, но, отнюдь, не уютного помещения, меня усаживают на низкий мягкий диван, я проваливаюсь в него и, кажется, исчезаю бесследно, как ключи, от автомобиля в свежем сугробе. Принять более-менее удобную позу удается не сразу, еще хуже, получается объяснить, зачем я здесь вообще развалилась. Психолог (я честно не помню ее имя) молча выслушивает меня, а потом ставит на стол корзину с мягкими игрушками.

– Выбери две зверушки, пусть они будут олицетворять хорошую и плохую тебя.

Не раздумывая, я беру в руки собаку и поросенка.

– А теперь расположи их на этом столе, так как захочется.

Так же быстро, я ставлю песика на передний план, а за спину ему прячу свинью.

– Почему так? – спрашивает меня психолог.

– Потому что я добрая, преданная и верная, я, в общем-то, хорошая, но иногда поступаю по-свински.

– И что сказала бы твоя хрюшка тем, кому пакостит, если бы она могла говорить?

– Я не виновата… – вдруг вырывается у меня из глубины души, я забываю про запрет на плач и начинаю рыдать, – я не виновата, не виновата!

– Повторяй себе это каждый раз, когда будешь ложиться в постель, – резюмирует психолог, – повторяй столько, сколько понадобиться, пока не уснешь. И помни: ты действительно ни в чем не виновата!

Сеанс окончен. 20 минутная операция разрывает оболочку моего сумасшествия. Ко мне возвращается сон и способность глотать невкусную пюреобразную пищу. На очередном приеме у генетика аритмии у Юли уже не наблюдается. Моим ежедневным прогулкам на свежем воздухе мешает только постоянно каменеющий живот, но это уже мелочи, главное – ребенок жив.

Март 2016

Очередной плановый прием. Лебеда Е.Н. довольна первым привесом за всю историю моей беременности. Она даже успевает поставить меня в пример другим девчонкам, стоящим на учете. Мол, вон вы, как разжираетесь, а Наташа – молодец, Наташа только-только из минуса вышла. Я невольно начинаю собой гордиться и на этой веселой ноте соглашаюсь лечь на дневной стационар в перинатальный центр. Так, на всякий случай, ну, и КТГ сделать, уже пора все-таки.

Для непосвященных: КТГ – это кардиотокография. Процедура, призванная с помощью закрепленного датчика на животе, кучи проводов и управляющего всей этой приблудой прибора определить состояние плода. По факту, на руки ты получаешь кардиограмму, по которой квалифицированный врач может прочитать, как работает сердце ребенка в покое, во время движения, и в момент воздействия на него некоторых раздражающих факторов.

Я не жду от процедуры ничего хорошего. В покое замерить Юлино сердцебиение будет не сложно, а вот с «моментами движения» у нас явная напряженка. Уже больше двух месяцев, я ежедневно считаю шевеления моей дочери. Всемогущий Google утверждает, их должно быть не меньше 10 в сутки. Я в очередной раз не попадаю в ряды «нормальных» мам, потерявших сон от пинков своих малышей. Во мне поселился определенно не Месси. Уловить 10 движений крохи за 24 часа – для меня реальная проблема. Заходя в кабинет, я решаюсь играть «на дурочку». Идиотская идея позитивного мышления обволакивает мой мозг. Я ложусь на кушетку, мне напяливают датчки и дают в руку пластиковую ручку. При каждом шорохе моего малыша, я должна щелкать кнопкой. Мой внутренний невротик счастлив. Невольно я вспоминаю фразу: нервный не тот, кто щелкает ручкой, а тот, кого это бесит. Ближайшие 20 минут я решаю не нервничать, хоть и понимаю, что за столь короткое время мне вряд ли удастся нажать на кнопку хоть раз. И тут, да благословит Господь Луизу Хей, Юля реагирует на затянутый на животе ремень. Она пинает меня раз, потом еще раз, потом то ли – устав, то ли -разочаровавшись, отворачивается. Я трижды щелкаю, СТОП, СНЯТО!

«Отличные данные, – заключает врач, – можно выписываться». Я выписываюсь и спешу поделиться хорошими новостями с Еленой Николаевной. Лебедева читает выписку с дневного стационара, улыбается и выдает мне направление на КТГ.

– В смысле?! Я же только что его делала?!

– Где? – недоумевает Лебедева.

– Так в стационаре! Вы же меня для того туда и положили!

– В выписке ничего не сказано, никаких данных нет. Ты, наверное, что-то перепутала.

В ярости я выхватываю направление и отправляюсь на четвертый этаж женской консультации. Врач на больничном, медсестра скрылась в бесконечных лабиринтах белых коридоров. Я стою среди людей, которые видят меня в первый раз, и чувствую, как снова схожу с ума. Меня здесь никто не помнит, результатов моего обследования нигде не найти. Чтобы не рехнуться окончательно, я спускаюсь вниз и решаюсь пройти процедуру КТГ снова.

На этот раз события развиваются, отнюдь, не по счастливому сценарию. Датчиком Юлю уже не удивить, она продолжает мирно спать. После 30 минут тишины аппарат выдает мне длинную ленту с почти прямой линией. В конце вывод: 6 баллов из 12 – практически хана.

Моему ребенку угрожает опасность, меня снова кладут в стационар. Уже не дневной, а самый настоящий круглосуточный. Мне даже не дают съездить домой за вещами, прямо из поликлиники меня переводят в соседнее здание и определяют в палату 505.

То ли – Лебедева там что-то чиркнула в бумагах, то ли – я в принципе дама везучая через край, но мой лечащий врач в этом отделении патологии снова заведующая. Какая, мать его, честь! Радует одно – палата одноместная. Ко мне никого не подселят, я уже не в состоянии ни с кем разговаривать. Да и какой смысл? Я выйду, и через 2 дня меня и здесь никто не вспомнит. Мне назначают очередное УЗИ и третье по счету КТГ за последнюю неделю.

Потом будет еще четвертое и меня отпустят домой. Узистка не найдет у Юли никаких патологий кроме низкой массы тела, а медсестра с ремнями, датчиками и щелкающими ручками задолбается наблюдать за бесконечным сном моей малышки. Я кое-как наберу 8 баллов и меня буквально выпихнут на улицу. Это будет самый счастливый день в моей жизни.

***

С баулами до отказа набитыми вещами, которые моя заботливая мама привезла мне за 7 дней стационара, я отправлюсь не домой. Полная праведного гнева и с жаждой мести, я иду в десятый кабинет первой женской консультации. Кабинет, на котором я с улыбкой истинного маньяка в очередной раз прочту надпись «Лебедева Е.Н.»

Практически с ноги я открою дверь без стука и очереди… «Елена Николаевна, я выписку принесла. Вот держите, у ребенка все в порядке» – эффект неожиданности сделал свое дело. Лебедева смотрит на меня, как на мертвеца, восставшего из могилы. Вероятно, она думала, что из отделения патологии меня не выпустят до самых родов, но, к счастью, там работают не дураки. Чужая ответственность никому не нужна, мячиком от пинг-понга меня отфутболивают (прошу прощение за каламбур) обратно.

«Ну, это же хорошо, Наташ. Я просто хотела в этом убедиться…» – последнее, что я успею услышать себе в след, пока дверь в кабинет не захлопнется.

В следующий раз я явлюсь сюда непосредственно перед родами.

Май 2016

Предположительная дата родов 15мая 2016 года. Ее мне поставит Юлия Анатольевна в самом начале вместе с диагнозом «беременна». Впоследствии названную дату подтвердят еще несколько узистов, не смотря на все пророчества Лебедевой, что рожу я месяце на восьмом. В какой-то момент, я даже начинаю надеяться, что именно так и будет. Родить на пару недель пораньше для малыша совсем не вредно, а мне приятно. Я жажду дня, когда мой организм станет, поистине, только моим. В моей голове царит стойкая иллюзия – извлеченный заживо ребенок, автоматически спасен от всех бед на свете. Чтобы не случилось, самое страшное позади. Ему может помочь аппарат ИВЛ, уколы, капельницы, операция, в конце концов. Когда малыш у тебя на руках, делай с ним что хочешь, главное, достать его из этого темного, душного каменного плена.

К сороковой неделе беременности я почти не обращаю внимания на постоянно напряженный живот, я уже привыкла останавливаться и переводить дыхание при спазмах. Мышечные сокращения провоцируют долгая ходьба, долгое нахождение в одной позе, смена позы и прочее, и прочее. Спазмы длятся по 10-20 секунд, не причиняют сильной боли и проходят бесследно. Для меня, разумеется, Юле вся эта история на пользу не идет. Единственным источником кислорода для ребенка по-прежнему является растворенные в моей крови молекулы О2, головной мозг малышки начинает страдать от гипоксии.

***

Гипертонус – повод положить меня в больницу на сохранение снова. На этот раз, для меня это скорее честь, чем необходимость. С открытием в Дзержинске Перинатального областного центра, в городе позакрывали все роддома. Теперь в шикарном здании на конце Циалковки рожает не только весь Дзержинск, но и проблемные дамы со всей округи. Проблемных дамочек в области выше крыши, мест в перинатальном центре катастрофически не хватает. Но меня берут, с моим анамнезом, не взять меня, они просто не имеют права.

Очередь. Девушки с огромными животами смотрят на меня с подозрением, я съеживаюсь и глажу свой едва заметный животик. За два дня до родов я вешу меньше чем до момента зачатия. Это не маловодие, это детское питание. Ста граммовые баночки, явно, не предназначены для выкармливания плодоносящих женщин. И без того неуютную обстановку в приемном отделении доводит до предела женщина в синей куртке и без бахил. Войдя с улицы, она устремляется к санитарке и просит выдать ей труп ребенка. Несостоявшаяся бабушка пытается объяснить растерявшемуся персоналу больницы, что на кладбище их уже ждут люди. Все собрались, а трупа нет. Она то умоляет отдать ей маленькое тельце своего почти внука, то угрожает отправить всех под суд. Ей плевать на то, что мертвых детей тут не выдают, ей плевать на то, что нам страшно, ей на многое сейчас плевать. И я ее прекрасно понимаю…

***

После обязательного дежурного осмотра меня и еще одну девочку отправляют в уже известное мне отделение патологии беременных. В лифте я успеваю узнать имя моей попутчицы. Ее зовут Света, и именно она, спустя 24 часа поймет, что мой гипертонус уже никакой не гипертонус, а самые настоящие схватки.

– Я вроде рожаю, – еле слышно, и как бы стесняясь, сообщу я дежурной медсестре.

– Схватки через какой промежуток времени?

– Минут через 5, в среднем.

– Ну, милочка! Это еще не роды, вот будут каждые две, приходите.

Ясно, понятно. Две минуты, значит две минуты. Я достаю телефон и включаю секундомер.

Да, вся эта история очень похожа на приключение с зеленкой, но выключить внутри себя послушную девочку не получается.

Я засекаю промежутки между схватками, которые становятся все более болезненными, но четкого интервала между ними нет, да и не будет. «Дура, быстро к врачу!– кричит мне Света, увидев меня скрюченную от боли с телефоном и записной книжкой в руках, – Какой вообще интервал?!»

На ее крик прибегает дежурный гинеколог, меня наспех собирают и отправляют в родовое отделение.

***

Это потом только станет ясно, что торопиться-то было некуда. Среднестатистически первые роды длятся 8 часов. Я рожала Юлю 32. За то время, что моя дочь выкарабкивалась на свет, я могла родить четырех здоровых детей. Я и родила в итоге четвертая. В соседних родовых залах один за другим будут появляться на свет орущие комочки теплоты, я в этом вселенском потоке счастья стану последней. Уставшая акушерка забудет записать точное время рождения моей дочери, а еле слышное мяуканье малышки вместо истошного вопля уже никого не смутит, а скорее даже обрадует.

Я буду рожать долго, я буду рожать тяжело под бесконечно пищащий датчик аппарата КТГ. На 1,5 часа мне сделают эпидуральную анестезию. Меня от нее снова начнет тошнить, а Юлино сердцебиение замедлится еще сильнее, но боли все это время я чувствовать не буду. Быть может именно этот мимолетный отдых позволит мне пережить эту ночь.

15 мая 2016 года в 5:40 утра я стану мамой. Измученная долгой рабочей сменой принимающая роды врач автоматически влепит Юле 8 из 9 баллов по Апгар, не обратив внимания на то, что у моей дочери практически нет рефлексов. Я тоже замечу это не сразу. Мне предстояло испытать на себе еще один побочный эффект эпидуралки – после того, как действие анестезии окончательно прошло, все мое тело свело от судорог. Мне даже не дали приложить малышку к груди. Меня трясло так, что я была просто не в состоянии удержать ее на руках.

Свободных мест в послеродовом отделении перинатального центра, разумеется, не оказалось. Я пролежала в родовом зале в луже собственной крови 12 часов. 12 часов одиночества, пустоты и неизвестности. Я не знала где моя дочь, сколько сейчас время, когда все это закончится. Я хотела есть, пить, спать и домой.

Домой нас отпустят на четвертые сутки. Это будет холодная сырая весна 20 16, под стать моей затяжной послеродовой депрессии.

Часть 2

18 мая 2016

Торжественная выписка. Муж, мама, свекровь и свекор встречают нас с цветами и охапкой розовых шаров. Медсестры напоследок успевают заметить, что таких миниатюрных деток, как моя Юля давно не видели. Анорексичка внутри меня ликует: «Моя девочка – самая стройная малышка из тех, кому посчастливилось родиться в срок» Почему-то, мне кажется, что это моя заслуга. Я с презрением смотрю на щекастых, орущих карапузов. Моя малышка – тихая, хрупкая и бледная, как из хрусталя отлитая – принцесса, не иначе.

По совету многочисленных доброжелателей, я не уезжаю в Нижний Новгород сразу. Рассчитывая на неспящего в ночи ребенка и мамину помощь на первых порах, я остаюсь в Дзержинске. Все опасения остаются неоправданными – ночь от ночи Юля спит, как убитая. Удивительно, но она совсем не просит есть, поменять подгузник, внимания, в конце концов. Ну и здорово, ну и прекрасно. Вот оно – небес благословение, я, наконец-то могу отдохнуть, но вместо неописуемого восторга на меня накатывает необъяснимая грусть, злость и тревога. Послеродовая депрессия существует.

Я не изучала этот вопрос как следует. Когда у тебя депрессия, тебе, в принципе, плевать, откуда она взялась, когда она проходит, тебе плевать на это вдвойне. Однако, одна из теорий ее происхождения мне известна, и она уж как-то очень ладненько легла мне в душу. Поговаривают, что послеродовой хандрой страдают женщины, которые были разлучены со своими малышами сразу после их рождения. Мозг матери воспринимает отсутствие ребенка, как его смерть. Мол, беременность была, родовые муки были, а ребенка нет. Умер, стало быть, а тот кулек, что мне через пару часов принесли, так это не мое, на меня не похож, мною не пахнет. И рушатся перед этой подкожной интуицией все доводы рассудка, и скорбит женщина по родному ребенку, а неродного на руках качает. Потому как норм общественных никто не отменял, и от детей отказываться в роддомах у нас – дело социально неодобряемое.

Не уверена, что именно так и размышляло мое подсознание, но очень похоже на то…

Меня не радует дочь, муж, мамина помощь, вернувшееся в полное мое распоряжение весьма подтянутое тело, меня не радует весна и долгожданный статус мамы. Я все время хочу спать, плакать и чтобы из меня перестало литься молоко.