Покровители

Много позже я нашла Ричарда в большом зале, он сидел там вместе с Джеймсом, нашим управляющим, и перед ними лежал раскрытый хозяйственный гроссбух. Бухгалтерская книга Готорпа считалась в нашем доме столь же важной, как и королевская Библия: любые наши покупки, каждый оплаченный нами счет и все товары, поступавшие к нам или увозимые из Готорпа, будь то колеса, верховые лошади или закатанные бочки, все записывалось на его толстых страницах безупречно аккуратным почерком Джеймса. Латные доспехи, декоративные ткани и прочие пустяки, типа отделанных кружевом воротников и носовых платков, на которые Ричард любил тратить деньги, фиксировались в этих чернильных записях, так же, как и любые повседневные товары: чулки для слуг или винные пробки. Однако, как и я, Ричард мало интересовался хозяйственными делами, предпочитая поручать их слугам, поэтому, когда я зашла к ним, он уже проявлял явное нетерпение; разговоры о земельных налогах и прибылях быстро утомляли его. Словно напоминая о необходимости серьезного отношения к делам поместья со стены взирал на них печальный портрет его дяди, досточтимого Лоренса, со священными словами, начертанными на оплечье: «Смерть есть путь к жизни».

– Ричард? – произнесла я, подавив укол страха.

Он тут же поднял голову, радуясь возможности отвлечься от дел. И тогда одновременно произошли два события: Джеймс быстро перевернул страницу книги, открыв чистый лист, несмотря на то что предыдущая страница была заполнена только наполовину, и я заметила, что Ричард одет в дорожный костюм.

– Вы собираетесь уезжать?

– В Ланкастер. Выеду сегодня к вечеру.

– Ах… неужели из-за тех писем, что вы читали утром?

– Нет, я получил лишь новости от сестер из Лондона. Обычно они обе посылают мне по письму, хотя содержание их одинаково – каждая из них описывает одних и тех же знакомых, одни и те же пьесы и свежайшие новости о жертвах скандалов. Но, по крайней мере, в столице у них больше развлечений, чем в Форсетте с нашей матушкой; полагаю, что им решительно не захочется возвращаться в Йоркшир. А вам что-то нужно от меня?

«Да, мне нужны вы», – мысленно призналась я себе.

В зале повисла звенящая тишина. Перо в руке Джеймса подрагивало, его чернильный кончик жаждал продолжить записи.

Мне хотелось сказать: «Не уезжайте», но вместо этого я спросила:

– И как поживают ваши милые сестры?

– Элинор намекает на какое-то волнующее событие, но Энн, очевидно, оно ничуть не волнует.

– Возможно, она обручилась.

– Вряд ли в таком случае Элинор выразилась бы столь уклончиво.

– Тогда, может, она надеется обручиться.

Джеймс многозначительно откашлялся.

– А я сегодня собираюсь в Падихам к миссис Кендалл за бельем. Вам нужно что-нибудь из ее ассортимента?

– Почему бы вам не отправить к ней кого-то из слуг?

– Они не сумеют выбрать то, что нужно.

– А вы достаточно хорошо себя чувствуете?

Серые глаза Лоренса взирали на меня из своей тяжелой рамы. «Смерть есть путь к жизни».

– Да.

Мне не хотелось, чтобы Ричард уезжал; вечно он повсюду разъезжает, а я, как всегда, торчу дома.

– Когда же вы вернетесь?

– Буквально через пару дней. Хотите, чтобы я заглянул в Бартон по дороге?

– Зачем? Моя мать там больше не живет; теперь в нашем пустом доме обитают только мыши.

– Надо почаще проверять, все ли там в порядке.

Джеймс засопел и выразительно сменил позу. Я посягала на ценное время его господина. Возможно, поэтому Ричард решил уделить мне должное внимание и, подойдя ко мне, спросил, слегка коснувшись моего подбородка и приподняв к себе мое лицо:

– А как вы думаете, сможем ли мы с вами в скором времени отправиться в Лондон? Письма Элинор и Энн напомнили мне, как я соскучился по столичной жизни. Там мы сможем найти для вас наилучших акушерок и походим по театрам… Господь свидетель, как мы изголодались по развлечениям в этих северных краях. Нашему унылому особняку не помешало бы немного радости. Джеймс, разузнайте, нет ли поблизости каких-нибудь бродячих актеров, может, они согласятся выступить у нас. Или пошлите кого-нибудь из слуг.

Он обнял меня за талию одной рукой, а другой взял мою руку, словно мы собрались танцевать. Пак направился к нам, издав любопытное ворчание.

– В ином случае мне придется обучить Пака медвежьим пляскам. Смотрите!

Он отпустил меня и поднял собаку за мощные передние лапы, положив их в себе на плечи, так что гигантская собачья голова оказалась на одном уровне с лицом Ричарда. Я невольно улыбнулась, когда они начали неуклюжий танец, Пак вывалил из пасти язык, с трудом перемещаясь на задних лапах по каменным плитам пола, куда в итоге и опустился далеко не грациозно на все четыре конечности. И мгновенно побежал ко мне за вознаграждающим поглаживанием.

– Бесталанное создание. Нам с ним придется изрядно порепетировать перед представлением, – пошутил Ричард.

Он оставил меня с Джеймсом, а Джеймса с их незаконченными делами. Я понимала, что не единственная среди домочадцев оставалась брошенной, когда у моего супруга появлялось дорожное настроение. Я смотрела ему вслед, еще чувствуя на своей щеке легкий поцелуй, а на плечах – тяжеленный, как мокрый плащ, груз семейной жизни.

Глава 4

Я слышала, что знахарки могли приготовить снадобье, от чашки которого у женщин случалось кровотечение, и их животы опять становились плоскими. Но, если одни травы и снадобья способствовали преждевременному выходу ребенка, то не могли ли другие помочь ему остаться в животе, помочь ему выжить? К сожалению, я слышала лишь обрывки разговоров, но слуги тут же прекращали их, увидев, что я тихо сижу в соседней комнате, или замечала, заходя в ту или другую столовую, как все тут же поджимали губы и быстро меняли тему разговора на более пристойную. Жаль, что у меня не было подруги, с которой я могла бы посоветоваться; едва ли мне самой уместно спрашивать об этом в аптечной лавке.

Поездка из Готорпа в Падихам проходила по радующей глаз светлой дороге с привольно растущими деревьями. День выдался ясный и прохладный, и я порадовалась тому, что надела толстый шерстяной плащ. Привязав около одежной лавки свою лошадь, я погладила ее угольно-черную гриву и отправилась за покупками.

– Доброе утро, госпожа, – приветствовала меня череда простых и незнакомых лиц проходящих мимо селян.

Отвечая на приветствия, я замечала, как жадно они разглядывают меня от шляпки до перчаток. Увы, пройти незамеченной было невозможно.

Я помедлила перед дверью в аптеку, представив на мгновение, как вхожу в эту сумрачную маленькую лавку, наполненную множеством ароматов, миниатюрных пузырьков и висящих на стенах трав. Вполне возможно, что какие-то травы могут избавить беременных женщин от недомоганий и предотвратить выкидыш. Могут даже предотвратить мою смерть. Но аптекари и знахари говорили на другом, неведомом мне, языке.

Я заказала белье и ткани в одежной лавке миссис Кендалл, и мне показалось, что ее сообразительные глазки скользнули вниз по моей груди. Видя взгляды сельских жителей, нелегко было понять, то ли они подозревали, что вы беременны, то ли восхищались вашими пуговицами.

Я представила, как шепотом спрашиваю миссис Кендалл, не знает ли она какую-нибудь знахарку. Несомненно, осознав конфиденциальность вопроса, она могла склониться ко мне, прижавшись своим округлым животом к прилавку.

«А для чего вам, госпожа?» – наверное, озадаченно спросила бы она.

«Чтобы помочь мне родить ребенка».

«Для этого вам достаточно спать с мужем!»

И она шлепнула бы своими красными руками по переднику, не сдерживая хохота, от которого по ее щекам наверняка заструились бы слезы.

И, разумеется, об этом тут же узнали бы все селяне и наши домашние слуги, а они, в свой черед, сообщили бы, что их господин покинул мою спальню после пяти лет семейной жизни. Нет, так просто спрашивать нельзя.

Выехав на лошади из городка, я решила вернуться домой напрямик через лес. На природе мне легче думалось, чем в доме, где в отсутствие Ричарда становилось слишком тихо. Поначалу размеры и тишина Готорпа пугали меня. Я постоянно ходила за Ричардом, и он даже прозвал меня своим маленьким призрачным видением.

Полагаю, если бы я вела себя более уверенно, мисс Фонбрейк никогда не появилась бы в нашем доме. Однажды, весенним утром, Ричард позвал меня в зал, и я увидела широкую спину ее крупной фигуры, женщина стояла у камина, но тут же развернулась и уставилась на меня своими тусклыми, безучастными глазами, к тому же слишком широко, как у рыбы, расставленными. Лет на десять, а то и больше старше меня, она выглядела на редкость отвратительно – слишком мятый воротник явно нуждался в крахмале, а платье так плотно обтягивало ее пышные формы, что, казалось, вот-вот треснет по швам. Даже имя никак не вязалось с ее обличьем: «Мисс Фонбрейк»[8] – так могли бы звать игривую и веселую молодую красотку, но она являла собой полную ей противоположность. Но больше всего меня испугало и расстроило то, что она стояла рядом с Ричардом с таким самоуверенным видом, словно всю свою жизнь прожила в Готорпе. Ричард говорил, что подыскал для меня горничную, которая станет моей компаньонкой. Волна ужаса окатила меня с макушки до пят, когда он добавил, что у меня, подобно придворной даме, появятся камеристки, обязанные читать, музицировать или играть со мной. В кротком смирении я могла лишь безмолвно взирать на ее крупные, терпеливо сложенные розовые и сухие, как сырокопченая ветчина, руки и на толстые запястья, слишком далеко вылезавшие из коротких рукавов. Ричард знал, что я давно не музицирую и не совершенствую свои познания в латинском языке; разве он не знал, что мне больше нравились охотничьи вылазки и прогулки с собакой?

К тому времени я потеряла нашего первого ребенка, но это было еще хуже. Готовая расплакаться, я убежала в столовую, куда Ричард последовал за мной, оставив мисс Фонбрейк массировать свои пухлые пальцы.

– Ричард, я не нуждаюсь в няньке, – срывающимся голосом заявила я.

– Вы предпочитаете одиночество? Флитвуд, вы же говорили, что вас пугают доспехи и латы.

– Больше не пугают. – Жгучие соленые слезы стекали по моим щекам, и я заплакала, как ребенок, каким, в сущности, еще и была.

Увы, мой муж не видел во мне хозяйку этого дома.

– Ричард, я уже не ребенок, – всхлипывая, простонала я.

Если бы только сейчас я могла обратиться к той испуганной девочке, то опустилась бы рядом с ней на турецкий ковер и согрела ее холодные ручки. Если бы только я смогла поступить так в те первые годы, то сообщила бы ей, что дальше будет еще хуже, и лишь лет через пять будет лучше, но лучше будет обязательно. Полно, не обманываю ли я саму себя?

Меня до сих пор тошнило при воспоминании о грубых розовых руках и одутловатом, рябом лице мисс Фонбрейк. Она прожила с нами восемь месяцев, и за то время я потеряла двух детей, одного за другим. Когда у меня началось кровотечение и я умоляла ее ничего не говорить Ричарду, она демонстративно удалилась из комнаты, отправившись с докладом к своему хозяину. Тут же прибежав наверх, Ричард увидел, как я лежала, сжавшись на кровати, и корчилась от приступов нестерпимой боли. Мне не хотелось, чтобы он видел, что я настолько не способна выносить ребенка, словно сам малыш не хотел, чтобы я стала его мамой. Первый выкидыш случился еще до прибытия мисс Фонбрейк, когда мы прогуливались по большой галерее, обсуждая заказ наших портретов, и тогда я вдруг почувствовала странную тянущую тяжесть в животе и подумала, что у меня разорвались внутренности. Я понятия не имела, что произошло, даже не догадывалась, что у меня мог быть ребенок, а Ричард заботливо уложил меня в постель, обмыл теплыми салфетками и накормил бульоном и марципаном. Он выглядел печальным, однако радовался, что нам удалось зачать ребенка.

– К Святкам у нас родится малыш! – с улыбкой воскликнул он, и я тоже слабо улыбнулась в ответ, поверив его словам.

Та боль быстро забылась, остались лишь чистая печаль и наша любовь. Но потом появилась мисс Фонбрейк, и на сей раз боль стала намного сильнее, усугубилась и печаль, но тяжелее всего было ощущение вины.

Третий выкидыш стал самым ужасным. Ричард был в отъезде, и я играла на лужайке около дома с Паком, кружась вместе с ним и держа конец палки, которую он сжимал в зубах. К тому времени мой живот заметно вырос, словно я проглотила шар. На нем появилась темная полоска, и в своей наивности я подумала, что именно там моя кожа разделится и оттуда появится готовый ребенок. В тот день я несколько раз падала, испачкалась в грязи и промокла, но мы славно веселились, и игривый Пак все прыгал вокруг меня, вылизывая мне щеки. Помню, смех замер в моем горле, когда я увидела, что мисс Фонбрейк следит за мной из окна столовой. С того дня я надолго лишилась радости, поскольку в тот же вечер во время переодевания ко сну у меня снова начались боли и не прекращались три дня. Приехал доктор, Ричард вернулся из Йоркшира, и в размытом, помраченном сознании мне помнилось лишь ощущение какой-то потери, и повитуха, державшая за ноги какое-то существо, похожее на белого кролика. Две недели я не вставала с постели, а мисс Фонбрейк постоянно маячила в углу злобной тенью. Однажды она исчезла и вернулась с Ричардом, и тогда он впервые за всю нашу семейную жизнь вдруг повысил на меня голос.

– Зачем это вы катались по лужайке, как собака? И позволяли Паку прыгать на вас? Флитвуд, похоже, вы упорно продолжаете вести себя как дитя и вас совершенно не привлекает перспектива материнства.

С тем же успехом он мог назвать меня убийцей. Если бы рядом с моим нетронутым хлебом лежал нож или поблизости нашлась раскаленная каминная кочерга, я всадила бы ее в объемистую грудь мисс Фонбрейк и подтвердила его правоту. Однажды, все-таки заметив, какие жуткие страсти она пробуждает во мне и как я скрежещу зубами, когда она входит в мою комнату, Ричард наконец решил избавиться от нее, сочтя, что как раз ее присутствие способствовало выкидышу. Я не думала, что он полностью прав, но отчасти, по-моему, его мнение было справедливо. Ведь я приходила в ужас всякий раз, когда ее физиономия возникала в дверях, когда она приходила по утрам одевать меня, и я просто терпеть не могла ее тихие, тайные разговоры, которые она вела с моим мужем или со слугами. Я даже не успевала рассказать Ричарду, как провела день, поскольку она первая обо всем ему докладывала; она летела вперед меня встречать его у дверей и заботливо забирала его плащ. Если бы она могла выносить для него ребенка, то, несомненно, выносила бы. В тот вечер Ричард уволил ее, а я обнаружила под своей подушкой дерьмо Пака, выкопанное из земли и принесенное на четвертый этаж ее обветренными, толстыми руками. Никогда больше я не захочу обзавестись подобной «компаньонкой»; житье с ней было подобно постоянному общению с ненавидящей меня сестрой.

На полпути к дому из Падихама ровный, ритмичный ход моей лошади внезапно сбился, она задрожала и встала как вкопанная, и не успела я даже осознать, что случилось, как она начала пятиться и вставать на дыбы, дико фыркая и вращая глазами. Окруженная деревьями, слыша лишь шорох опавшей листвы, я поначалу не поняла, что так напугало животное. Потом мой взгляд привлекло какое-то движение впереди. Ярдах в десяти от нас в напряженной позе стояла рыжая лисица с блестящим мехом, крупная, почти как молодой олень. Лишь мгновение у меня оставалось, чтобы разглядеть ее заостренную морду, гладкую спину и застывший в напряжении пышный хвост. Мне запомнилось, что перед падением я еще подумала о ее странном равнодушии к нашему появлению, словно мы нарушили какую-то ее глубокую задумчивость. Последним, что я увидела перед тем, как лошадь опять встала на дыбы, был укоризненный взгляд золотистых глаз лисицы. Я с шумом упала с лошади, приземлившись на левое запястье и испытав сразу несколько ощущений: боль в руке, влажность земли подо мной и нарастающее осознание того, что меня могут растоптать лошадиные копыта. Жутко перепуганная лошадь, взбрыкивая и молотя в воздухе копытами, с диким ржанием носилась вокруг меня по полянке. Положив здоровую руку на живот, я попыталась успокоить лошадь, но она продолжала метаться, ее бока блестели от испарины. Жгучая пульсирующая боль пронзала мое запястье, к горлу подступила тошнота. Я попыталась подняться и вскрикнула от острой боли. В двух или трех ярдах от меня лежало поваленное дерево, и я попыталась доползти до него, опираясь на локти.

– Чертова лисица, – проворчала я, – и кобыла не лучше, тупая, как ослица.

– Не двигайтесь.

Из-за деревьев вышла женщина. Я сразу узнала ее – именно эту странную девушку я встретила в лесу на днях. Медленно подходя с вытянутыми руками к бесившемуся животному, она не произнесла ни слова, даже не цокнула языком, но ее приближение, уверенный пристальный взгляд и поступь произвели мощное укрощающее воздействие. Кобыла перестала дергаться и послушно остановилась, вращая темными глазами. Пока девушка удерживала в неподвижности разгоряченное животное, я разглядывала ее золотистые волнистые волосы, выбившиеся из-под чепца, ее удлиненное сосредоточенное лицо. Ее тонкие руки выглядели не изящными, а скорее костлявыми.

Я опять сделала попытку подняться на ноги и передернулась от острой боли в запястье.

– Не двигайтесь, – вновь произнесла она тихим, мелодичным голосом, разнесшимся, как солнечный луч, по всей полянке.

На ней было то же потрепанное платье и тот же шерстяной чепец. Она опустилась рядом со мной на колени, и, несмотря на ее грязные с виду одежды, я почувствовала лишь запах лаванды. Я скрипнула зубами от боли, когда ее длинные белые пальцы осторожно ощупали мое запястье. Оставив мою руку в покое, она окинула взглядом ближайшее дерево, встала и отломила короткую веточку от нижней ветви. Лес вокруг нас шелестел и подрагивал, и у меня мелькнула мысль, не собирается ли она ударить меня этой веткой. Однако, вновь опустившись на колени, она оторвала полоску ткани от своего грязного передника и, примотав ветку к моему запястью, туго завязала полоски в трех местах.

– Легкое растяжение, – сообщила она мне, – ничего не сломано.

– А что ты здесь делаешь? – спросила я, не найдя более уместного вопроса, словно завороженная пытливым взглядом ее янтарных глаз. – Почему бродишь по лесу одна?

– А вы почему? – ответила она.

Здоровой рукой я ощупала живот, пытаясь понять, все ли в порядке. Ее взгляд переместился за моей рукой к животу, скрытому под складками бархата и парчи, потом она окинула беглым взглядом мое лицо: пересохшие губы, покрасневшие глаза и посеревшую бледную кожу.

И точно почувствовав исходящий от меня запах тошноты, сказала:

– Вы ждете ребенка.

Мое зрение вдруг затуманилось, деревья закачались, и как будто в ответ на ее слова, я склонилась к корням дерева и рассталась с заполнившей рот противной рвотной массой. Лицо мое покрылось потом, и я стерла его дрожащей испачканной рукой.

– Вы живете у реки в большом доме? – спросила она.

– Как ты узнала?

– Вы сами сказали мне в прошлый раз. Я помогу вам добраться до дома, госпожа…

– Шаттлворт. Но в этом нет никакой необходимости.

– Вы ослабели и не сможете сами забраться на лошадь. Сейчас я приведу ее.

– Мне не хочется больше садиться на эту глупую упрямицу.

– Надо. Так будет лучше.

Подведя ко мне лошадь, она сцепила ладони, подставив их мне под ногу, и я с трудом забралась в седло. Мои грязные, промокшие юбки испачкали ее, но она не выглядела огорченной, и я, неохотно поцокав языком, тронула пятками бока лошади. Медленным шагом мы тронулись в путь.

Весна вступала в свои права, на деревьях уже лопнули почки, и скоро они гордо зазеленеют, точно лесная кавалерия в зеленых мундирах, хотя последние зимние ветра еще покусывали морозом их стволы и сотрясали ветви. Мне вдруг пришло в голову, что эти набухшие в почках зеленые листочки наслаждаются отпущенной им краткой жизнью, скоро им суждено покраснеть, засохнуть и упасть на землю лиственным покровом, хотя я, возможно, этого уже не увижу. Я прикрыла глаза и продолжили путь в спокойном молчании.

– Спасибо за помощь, – немного погодя, сказала я, – к тому времени, когда моему мужу удалось бы отыскать меня, я могла уже погибнуть под копытами.

– У вас есть муж?

– Ричард Шаттлворт. А где ты живешь?

Помедлив, она назвала деревню, расположенную в нескольких милях к северо-востоку.

– Колн не так уж близко. Что вновь привело тебя в наше поместье?

Мой голос прозвучал отчасти недовольно. Я еще не забыла тушки растерзанных кроликов, безжизненно покачивавшихся в ее испачканных кровью руках.

– Так здесь тоже ваши владения? Я не знала.

– А если бы ты не забрела сюда, вероятно, я не дожила бы до того, чтобы рассказать столь жалостливую историю.

Мы продолжили двигаться в более дружеском молчании, я верхом на лошади, она на своих двоих. Лишь позднее я удивилась, откуда она знала, как выйти из того густого, холмистого леса, где было не видно никаких тропинок. Но я позволила ей вести меня, даже лошадь с облегчением послушно шла за ней в поводу. В запястье пульсировала боль, во рту еще оставался противный вкус кислятины.

– Вам бывает дурно из-за ребенка? – спросила она.

– Постоянно.

– Я могла бы вам помочь.

– Правда? Ты знаешь рецепты снадобий?

– Я повитуха.

Мое сердце забилось чуть быстрее, и я напряженно выпрямилась.

– Ты помогаешь родиться детям живыми? А женщины… они тоже выживают?

– Я делаю все, что могу.

Я услышала не то, что хотела, и опять вяло расслабилась, тоскливое облако скрыло лучик надежды. Мы немного помолчали, а потом я спросила, есть ли у нее свои дети. И меня удивило, как она восприняла мой простой вопрос. Ее лицо на мгновение сморщилось – может, от огорчения? – и она быстро опустила глаза. А ее рука с такой силой сжала поводья, что побелели костяшки пальцев. Мой вопрос явно расстроил ее. «Вечно я умудряюсь ляпнуть что-то неуместное», – устыдившись, подумала я.

После затянувшейся паузы она ответила отрицательно, но так тихо, что я едва расслышала ее ответ.

Мне взгрустнулось. Не имея ни подруг, ни сестер, я не знала, как общаться со сверстницами. Элинор и Энн Шаттлворт были близки мне по возрасту, но я с трудом выносила больше двух дней их жеманной поверхностной болтовни. Эта незнакомка вела себя вежливо, как и подобает вести себя с богатой дамой бедной деревенской девушке. Но мне внезапно впервые в жизни захотелось поговорить хоть с какой-то молодой женщиной запросто, на равных, сидя, к примеру, за карточным столом или прогуливаясь вместе верхом на лошадях.

– Я вдруг подумала, – как можно веселее и беспечнее заявила я, – что еще не знаю, как зовут мою спасительницу.

– Алиса Грей, – ответила она и, помедлив, добавила: – Не выживают женщины… только если я не в силах помочь им. И я понимаю это, взглянув на них.

– А как же ты это понимаешь? – подавляя волнение, спросила я.

Алиса Грей задумчиво помолчала, обдумывая ответ.

– По их глазам. В них таится… какая-то запредельная даль. Вы замечали, как меркнет дневной свет?

Я кивнула, удивившись, какое отношение могут иметь сумерки к деторождению.

– Свет и мрак равнозначны по силе – соучастники, можно сказать, – и бывает момент, краткий и покойный, когда можно увидеть, как день уступает права ночи. Тогда-то я и узнаю все. Просто так получается.

Я едва не брякнула, что она говорит как ведьма.

– Вы думаете, что у меня слишком богатая фантазия? – спросила она, ошибочно истолковав мое молчание.

– Нет, я понимаю. Смерть неизбежна, как тьма.

– Верно.

Уже не первый раз я подумала, что эта тьма подобна помрачению зрения. По-моему, я уже бывала близка к ней, только боль привязывала меня к земле. Рассеянно глядя на тусклый чепец Алисы Грей, маячивший рядом с плечом моей лошади, я представила, как рассказываю ей о письме доктора. Но, как и раньше в случае с Ричардом, не смогла произнести ни слова.

– По-моему, ты слишком молода для повитухи, – вяло заметила я.

– Я училась этому ремеслу у матери. Она была повитухой. На самом деле самой лучшей повитухой.

Воспоминание о письме доктора вновь сдавило мое горло, и я ослабила здоровой рукой завязки испачканного воротника.

– Вот ты говорила, что видишь по глазам, выживет ли женщина с ребенком, – сказала я, – а ты когда-нибудь ошибалась?

– Бывало, – ответила Алиса, но я почувствовала, что она солгала.

Раньше она говорила ярко и убедительно, а теперь ее настроение вдруг изменилось, словно она предпочла отгородится от меня незримой завесой. Не поворачиваясь, я искоса взглянула на нее с пристальным вниманием. Красивой ее не назовешь, но лицу ее была присуща какая-то особая живость, привлекавшая взгляд: длинный нос, умные, пытливые глаза, руки, способные дать жизнь ребенку. Она быстро становилась одной из самых интересных моих знакомых.

Вновь разволновавшись, я покрепче сжала вожжи, словно именно они связывали меня с этой жизнью.