– Тревожная, в сущности, история, но больше всего пугает в ней появление собаки. Мы все подвергаемся опасности, пока псина свободно разгуливает по Пендлу.

Бросив на меня скептически насмешливый взгляд, Ричард поехал дальше, явно решив продолжить охотничью вылазку. Меня напугало не само это животное… ведь у меня самой есть дог размером с мула. Но прежде чем я успела объяснить свои опасения, Роджер продолжил историю.

– Через несколько дней после того случая по-прежнему живший на постоялом дворе Джон Лоу проснулся среди ночи в своей кровати, услышав чье-то дыхание. Над ним маячил огромный зверь, размером с волка, с оскаленной пастью и горящими глазами. Торговец понял, что перед ним бесплотный дух, существо не от мира сего. Можно понять его ужас: ужас онемевшего и парализованного страдальца, способного лишь стонать. А через мгновение возле его кровати появился не кто иной, как та самая ведьма собственной персоной.

Я вдруг почувствовала, будто моего лица коснулся чей-то пушистый хвост.

– То есть дух обернулся женщиной?

– Нет, Флитвуд, вы когда-нибудь слышали о так называемых духах-покровителях?

Я отрицательно покачала головой.

– Тогда я советую вам почитать Книгу Левита[4]. Коротко говоря, дьявол может принимать разные обличья. Таким образом, если угодно, он расширяет свои владения. Эта девушка являлась в обличье собаки, но духи могут принимать любые формы: животных, детей. Такая способность проявляется у них в те моменты, когда им необходимо получить желаемое, что и сказала девчонка на прошлой неделе парализованному Джону Лоу. Такой дух-покровитель служит верным признаком колдовской натуры.

– И вы видели их?

– Естественно, нет. Маловероятно, что дьявольское порождение явится богобоязненному праведнику. Только те, кто испытывают сомнения в вере, могут ощутить его присутствие. Благодатной средой для него являются низкие моральные устои.

– Но ведь Джон Лоу видел этого духа, а вы говорили, что он добродетелен.

– Мы потеряли из виду Ричарда, – раздраженно заметил Роджер, отмахнувшись от моих слов, – он не обрадуется, что я распустил язык перед его женой. Вот что бывает, когда женщин пускают на охоту.

Я не стала напоминать, что лишь потворствовала его желанию – когда у Роджера появлялась новая история, ему не терпелось поделиться ею. Мы пустили лошадей легким галопом и замедлили скорость, завидев впереди наших охотников. Готорп остался далеко позади, и меня решительно не прельщала мысль провести в седле всю вторую половину дня.

– А где сейчас та девочка? – спросила я, когда мы вновь замедлили шаг.

– Ее зовут Элисон Дивайс, – ответил Роджер, подбирая поводья, – пока она находится под моей охраной в Рид-холле.

– В вашем доме? Почему же вы не отправили ее в ланкастерскую тюрьму?

– Сейчас она не опасна. Ничего не сможет сделать… не осмелится. Кроме того, она помогает мне в других расследованиях.

– Какого рода расследованиях?

– О боже, миссис Шаттлворт, вы, оказывается, на редкость любознательны! Может быть, нам следует заговорить зверей, на которых мы охотимся, до смерти? Элисон Дивайс родилась в семье потомственных ведьм; она сама мне призналась. Ее мать, бабушка, даже ее брат – все практикуют магию и колдовство всего в нескольких милях отсюда. Окрестные соседи обвиняют их в убийстве посредством колдовства одного арендатора из владений Шаттлворта. Потому-то я и подумал, что вашему мужу следует узнать об этом.

Он мотнул головой в сторону раскинувшихся перед нами зеленых холмов. Мы опять потеряли из виду Ричарда и Эдмунда со сворой гончих.

– Но откуда вы знаете, что она говорит правду? Зачем ей предавать своих родных? Должно быть, она понимает, чем это грозит ведьмам… неизбежной смертью.

– Разумеется, я знаю об этом не больше вас, – просто ответил Роджер, хотя я догадалась, что он чего-то недоговаривает.

При желании он мог использовать все свое могущество и многого добиться одними угрозами; я поняла это, видя, как он обходится с Кэтрин, его женой, но она относилась к достаточно спокойным натурам.

– И она заявила, что во всех убийствах виноваты ее родственнички, – заключил он.

– Они сами всех убивали?

– Несколько раз. Не пожелал бы я вам столкнуться на узкой дорожке с одним из Дивайсов. Но не бойтесь, дитя мое. Элисон Дивайс под надежной охраной, и уже завтра или послезавтра я допрошу всю ее семейку. И мне придется, безусловно, уведомить нашего короля. – Он тяжело вздохнул, словно считал это излишним затруднением. – Но я уверен, что ему будет приятно узнать такие новости.

– А вдруг они сбегут… как вы тогда найдете их?

– Не сбегут. Вы же знаете… у меня есть соглядатаи по всему Пендлу. Сложно утаить что-то от шерифа графства.

– Бывшего шерифа, – поддразнила я его. – А много ли ей лет? Той девушке с собакой?

– Она сама не знает, но я дал бы ей лет семнадцать.

– Так же, как мне. – Задумчиво помолчав, я решилась задать очередной вопрос: – Роджер, а вы доверяете Ричарду?

– Как самому себе. – Его кустистые брови поднялись. – Я доверил бы ему свою жизнь. Или то, что от нее осталось… увы, я уже стар, дети выросли, лучшие дни моей карьеры, как ни прискорбно, остались позади. А почему вы спросили об этом?

Я нащупала письмо доктора, спрятанное под костюмом для верховой езды, оно напоминало о себе с каждым моим вдохом, точно второе сердце.

– Да просто так.

Глава 3

Великий пост еще не закончился, и по-прежнему страдая от отсутствия нормального аппетита, я все-таки мечтала о кусочке тушеной говядины или о мягком ломтике соленого цыпленка. Роджер остался у нас на ужин и, потирая руки, взирал, как слуги выставляют на стол серебряные блюда со щукой и осетром. Я понимала, что мне не суждено пока даже попробовать их, хотя я и проголодалась за время нашей охотничьей вылазки, с которой нам, кстати, пришлось вернуться с пустыми руками из-за опустившегося на землю холодного тумана. Теперь он сгустился и за окнами нашей не успевшей прогреться столовой. Разломав хлеб на кусочки, я глотнула вина, раздумывая, когда же я смогу вновь съесть все, что положат мне на тарелку. Я не рассказывала слугам о моем положении, даже Саре, хотя она помогала мне одеваться, однако первыми обычно все узнают кухарки. Другие слуги могли заметить, как я подкармливаю Пака, давая ему кусочки со своей тарелки, но так я поступала с тех пор, когда он был еще щенком. Моя собака становилась все упитаннее, а я, казалось, усыхала. Ричард однажды заметил, что Пак питается едва ли не лучше всех в Ланкашире.

Когда мне стало невыносимо больше даже видеть рыбьи головы, я поднялась в свои покои отдохнуть. Под крышей дома, вдали от стука ножей и ложек по соусникам и тарелкам, царила тишина, уютно горел камин. Обычно я задергивала шторы, надеясь, что в полумраке головная боль пройдет быстрее, но сегодня я чувствовала себя слишком измученной и усталой, поэтому сразу же сбросила туфельки, улеглась на кровать и, положив руки на живот, устремила взгляд в окно. С утра произошло много интересных событий, но все они скрылись за мрачной туманной завесой, оставившей в моем сознании только письмо доктора. Полагаю, терзавший меня вопрос сводился к тому, кто выживет: я или наш ребенок, или оба, или никто? Если, по мнению лекаря, – а его мнение, несомненно, таково: ребенок созревает, как конский каштан в колючей зеленой скорлупе, то в итоге, созрев, он расколет меня. Больше всего на свете Ричард хотел наследника, и после прошлых неудач, возможно, на сей раз роды пройдут успешно… но ценой моей собственной жизни? После зачатия женщины вынашивают в себе не только жизнь, но и смерть, такова данность нашего женского бытия. Надеяться и молиться, что я не присоединюсь к усопшим, так же бессмысленно, как желать, чтобы трава стала синей.

– Неужели ты сможешь созреть и убить меня? – спросила я, устремив взгляд на свой едва округлившийся животик. – Или позволишь мне выжить? Давай мы постарается выжить вместе?

Должно быть, я уснула, потому что, проснувшись, обнаружила возле кровати кувшин молока. Моя мать обычно говорила, что лица у самых красивых девушек округлые и бархатисто-сливочные, подобно свежему молоку. По сравнению с ними мое лицо напоминало старый выцветший пергамент. Мне вспомнилась суета, устроенная матерью, когда Ричард впервые приехал в Бартон со своим дядей Лоренсом; не в силах успокоиться, она порхала вокруг меня, словно мотылек.

– Привлеките его внимание к вашим рукам, – тараторила она, – только не размахивайте ими, а держите изящно сложенными.

Ей не было нужды напоминать мне, что черты моего лица оставляют желать лучшего… я и сама это знала. И все-таки моя внешность не имела ни малейшего значения, мы обе знали, что моим главным достоинством было родовое имя и унаследованное благодаря ему богатство. Мать частенько говорила, что отец отличался особой прижимистостью, но когда я спрашивала, почему мы живем в холодном, продуваемом сквозняками доме и ютимся в одной спальне, она строго поджимала губы и отвечала, что старый дом лучше новых двух.

Ночью, после встречи с Ричардом, когда мы с матушкой уже улеглись спать, она спросила, понравился ли он мне.

– А это имеет значение? – раздраженно ответила я.

– Да, огромное значение для вашего счастья. Ведь вы проведете в его обществе всю свою жизнь.

«Он избавит меня от этой жалкой несчастной жизни, – подумала я, – при всем старании он не мог бы понравиться мне больше».

Мне вспомнилось его приятное молодое лицо и светло-серые глаза. В ушах его покачивались прекрасные серьги, и не менее красивые кольца поблескивали на руках, одну из которых, насколько я понимала, он протянет мне, чтобы повести в новую жизнь.

– Вы любите театр? – спросил он меня, когда мы сидели в гостиной моей матери.

Его дядя и моя мать стояли возле окна и беседовали, поглядывая на нас. Я знала, что моя мать подготовила почву для этой помолвки, но если Ричард откажется, то ничего не срастется.

– Да, – солгала я, поскольку мне еще не приходилось бывать в них.

– Превосходно. Каждый год мы будем ездить в Лондон. Именно там находятся лучшие театры. Дважды в год, если пожелаете.

Разве мог не очаровать и не восхитить меня такой привлекательный молодой мужчина, к тому же обходившийся со мной как со взрослой девушкой, в отличие от всех остальных, считавших меня ребенком. Ежечасно, целыми днями я вспоминала его лицо, да и во снах он частенько радовал меня. В приходской церкви назначили дату венчания, и с того дня я с нетерпением ждала наступления каждого следующего утра и очередной ночи, поскольку они приближали меня к новой жизни. Я размышляла о том, какой я стану госпожой: доброй и разумной, раз уж мне не повезло родиться красавицей. Когда-нибудь стану матерью, обожаемой детьми и мужем. Я буду исполнять любые желания Ричарда. Буду всячески заботиться о нем, посвящу всю жизнь его счастью. Ибо он одарил меня сверх всякой меры, согласившись взять в жены, и всю оставшуюся мне жизнь, до последнего ее дня, я буду благодарна ему. Я услышала, как зашевелилась в своей кровати моя мать.

– Флитвуд, – спросила она, – вы слышите меня? Я ведь поинтересовалась: нравится ли вам Ричард?

– Наверное, понравится, – уклончиво ответила я, с улыбкой задувая свечу.

* * *

Я неловко встала на онемевшие ноги и, желая немного размяться, направилась прогуляться по большой галерее, протянувшейся вдоль фасадной стены дома. К моему удивлению, я застала там Роджера – сцепив руки за спиной, он внимательно рассматривал королевский герб над камином.

– «Бога бойтесь, царя чтите… уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему»[5], – процитировала я по памяти текст на мантии.

– Браво, Флитвуд. Считаю это вашим обещанием мировому судье.

– Так же говорил и Лоренс, дядя Ричарда. Мне кажется, он надеялся, что король Яков, прослышав об этом, сочтет излишней надобность личного визита.

– Разумеется, ведь Шаттлворты преданы короне. – В голосе Роджера прозвучал предостерегающий оттенок.

– Преданы, как собаки.

– И все-таки в здешних краях, – задумчиво помолчав, произнес Роджер, – требуется более впечатляющая демонстрация преданности. Но вот как ее продемонстрировать?

– По-моему, здесь скорее не хватает не преданности, а доверия. Кроме того, естественно, что король сторонится этого графства из-за здешней приверженности к старой вере.

– Да, эта часть королевства вызывает у Его Величества большую тревогу. Многое еще можно сделать и для изъявления почитания короля, и для уклонения от зла. – Он подался вперед и нахмурился. – Я заметил на королевском гербе еще одну надпись. Каково ее значение?

– «Honi soit qui mal y pense», – в переводе со старофранцузского это означает: «Стыд тому, кто дурно об этом подумает»[6].

Лоб его прорезали морщины, очевидно, свидетельствуя о глубоком раздумье.

– Воистину так. Однако Лоренс так и не объяснил нам, о чем, собственно, не надо дурно думать. Вероятно, мне лучше спросить самого короля.

– Вы скоро собираетесь ко двору?

– Его Величество требует, – кивнув, ответил он, – чтобы все мировые судьи Ланкашира предоставили список подданных, не прошедших причастия в церкви.

– И с какой же целью?

– Ах, Флитвуд, вам нет нужды беспокоиться о делах придворной жизни, они едва ли затрагивают жизнь молодой дамы. Спокойно выполняйте свой долг и дарите вашему супругу много маленьких Шаттлвортов, а я буду выполнять свой долг, заботясь о безопасной жизни в Пендле.

Должно быть, на лице моем отразилось недовольство, поскольку он взглянул на меня более мягко, с приличествующей доброжелательностью.

– В общем, если уж вам так нужно знать, Его Величество еще крайне… тревожат события, произошедшие в парламенте семь лет тому назад[7]. И, возможно, вы слышали разговоры о том, что некоторым заговорщикам тогда удалось сбежать в Ланкастершир. Необходимо сделать нечто особенное для доказательства преданности этого графства короне, поскольку в настоящее время король весьма подозрительно относится к нашему северному краю и скрывающимся у нас преступникам. Он считает нас подобными дикой звериной стае в сравнении с благородными и воспитанными южными лордами и леди. Мы здесь чертовски далеки от светского общества, и, по-моему, он побаивается нас. Однако, знаете, к чему еще он относится подозрительно?

Я недоуменно покачала головой.

– К колдовству.

Его глаза торжествующе сверкнули, и через мгновение меня осенило.

– Вы имеете в виду Элисон Дивайс?

– Если мне удастся убедить короля, – кивнув, продолжил Роджер, – что его подданным в Ланкашире угрожает то, что он ненавидит более всего, то он, вероятно, проявит к нам сочувствие и станет менее подозрительным. Если я позабочусь об устранении, скажем так, дурной крови, то это, скорее всего, благоприятно скажется на развитии и процветании нашего графства и мы сможем вернуть себе добрую репутацию в королевстве.

– Но нельзя же сравнивать католиков с ведьмами. Первых у нас много, а вторых мало.

– Больше, чем вы думаете, – просто ответил Роджер, – кроме того, сам король считает их одинаково опасными.

– Ну, по-моему, вряд ли королю стоит беспокоиться о том, что мы тут запасаем порох. У нас для этого слишком сыро, – заметила я, вызвав смех Роджера.

И тогда я подумала, что вряд ли мне стоит сообщать Роджеру о спрятанном мною письме. А может быть, ему и так уже известно о заключении доктора?

– Но где же Ричард? – меняя тему, спросила я.

– У него какие-то дела с управляющим, а потом он собирался показать мне своего нового сокола и проводить до Рид-холла. Не желаете ли присоединиться к нам?

– Он проводит с этой птицей больше времени, чем со мной. Нет уж, благодарю покорно. Но не могли бы вы передать ему, чтобы он пригласил к нам портного. Мне нужно заказать несколько новых платьев.

Мы как раз успели подняться на верхнюю площадку лестницы и прошли мимо входа в мои покои.

– В плане нарядов вы с моей Кэтрин равно убедительны, – усмехнувшись, заметил Роджер, – однако, все же ни одной из вас не сравниться с Ричардом. У него самая большая коллекция одежды, не считая, конечно, королевского гардероба. – Он помедлил на лестничной клетке. – Не собираетесь ли вы в скором времени заехать к нам повидать Кэтрин? Она частенько спрашивает о вас и ваших последний модных приобретениях. Ее чертовски интересует, что носят нынче молодые дамы.

Я улыбнулась с легким поклоном, и Роджер начал спускаться с моей башни по винтовой лестнице, но прежде чем он исчез из виду, я окликнула его, испытав вдруг отчаянную потребность в том, чтобы он по-отечески обнял меня. От него, безусловно, исходил своеобразный отцовский запах, по крайней мере так мне представлялось, – древесного дыма, конской гривы и табака. Он остановился, поджидая меня возле портрета, запечатлевшего меня в детстве рядом с моей матерью – именно эту картину мне не захотелось повесить ни в большой галерее, ни в одной из других парадных комнат. Меня как раз устраивало, что здесь, на лестнице, перед ним никто не задерживался надолго и, проходя дальше, гости зачастую уже забывали о нем на следующем этаже. На этом портрете, высотой примерно с мой рост, господствовала моя мать в ярко-красном платье с широким воротником. Меня же изобразили в левом нижнем углу; устремленная ко мне рука матери словно торопила меня выйти из рамы. На моей руке сидит маленькая черная ласточка, что обессмертило эту мою домашнюю любимицу, которая жила в клетке в моей комнате. Мне до сих пор вспоминается, как меня усадили в большом зале Бартона, заставив молча и тоскливо позировать для этого портрета, и как тот художник с заостренным лицом и перепачканными красками пальцами, видимо, от усердия то и дело высовывал свой темный, точно змеиный, кончик языка.

– Роджер… – Мой голос сорвался и замер в горле. – Как вы думаете, выживет ли Джон Лоу?

– Не волнуйтесь, – сказал Роджер, – о нем позаботится сын.

Возвращаясь к себе, я задумалась, как Роджеру спится в одном доме с ведьмой, и решила, что сон его крепок и здоров.

* * *

На случай необходимости я спрятала под кроватью горшок, накрыв его салфеткой, но, войдя в нашу спальню, Ричард все-таки вздрогнул, заметив его. Я лежала в ночной рубашке, ослабевшая и опустошенная, а ко дну этого сосуда прилип кусочек щуки, съеденной мной за ужином. Вздохнув, Ричард опустился на колени рядом со мной.

– Вам не становится лучше? Вы ведь почти ничего не ели. Как же мне хочется, чтобы у вас все наладилось.

Я обтянула ночной рубашкой легкую округлость моего живота. Ричард заметил его и мягко приложил ладонь к этой выпуклости. Я покрутила его золотое кольцо, он никогда не снимал с пальца этот подарок отца. Мне до сих пор не удалось решить, что же хуже: мои тошнотворные недомогания или сомнения в том, не скрывает ли от меня муж ужасную правду. Сегодня вечером, когда я сидела в своем будуаре в компании весело потрескивающих свечей, меня вдруг осенило: разумеется, Ричарду более дорога жизнь ребенка, чем моя. Могло ли быть иначе, ведь мужчине крайне важно оставить после себя наследника?

– Ричард, что будет, – спросила я, – если мне не суждено подарить вам наследника?

Мне вспомнились истории королевских жен, сложивших головы на плахе. Что же предпочтительнее: уйти мучительно и тяжело, корчась в пропитанной кровью постели, или чинно и смиренно, облачившись в свое лучшее платье? Бракоразводный процесс мог затянуться на десятилетия, но само это понятие так же страшно, как смерть.

– Даже не думайте об этом. На сей раз все будет в порядке… Господь будет добр к нам. И мы пригласим самую лучшую акушерку.

– В прошлый раз к нам уже приходила акушерка; но даже с ее помощью он родился мертвым.

Поднявшись с колен, Ричард начал раздеваться, отблески свечей играли на его пуговицах, потом переместились на обнаженное тело. Я смотрела, как он облачился в свою ночную рубашку и, подойдя ко мне, завладел моей холодной рукой, розовой на фоне его смуглой кожи. Его голос звучал спокойно, но лицо выглядело обеспокоенным.

– До тех пор пока вам не станет лучше, я буду спать в гардеробной.

– Нет! Ричард, пожалуйста, – взмолилась я, внутренне сжавшись, – со мной все в порядке. Меня больше не будет тошнить. И я прикажу горничной унести этот горшок.

Я попыталась слезть с кровати, но Ричард остановил меня.

– Я ведь буду всего лишь в соседней комнате, пока вам не станет лучше, что случится уже очень скоро…

– Ричард, не уходите. Пожалуйста. Мне не нравится спать одной, вы же знаете, я не могу… из-за того ночного кошмара.

Иногда я просыпалась ночью, взмокшая от пота и ослепленная ужасом, и он обычно обнимал меня и успокаивал, пока я не переставала дрожать. Кошмар снился мне всего несколько раз в год, но Ричард понимал, что мне будет жутко страшно, если его не будет рядом.

– Умоляю, не надо спать в гардеробной. Пожалуйста, останьтесь со мной. Мне страшно.

Однако он поцеловал меня в лоб и со страдальческим видом удалился, держа на вытянутой руке испачканный ночной горшок.

Я улеглась в кровать, чувствуя, как слезы обожгли мои глаза. Он поступил так впервые за все годы нашей семейной жизни. После свадьбы, когда мы жили в доме на Стрэнде, я не могла уснуть из-за жуткого шума за окнами. Я впервые попала в Лондон, и вся жизнь в нем казалась мне совершенно новой – я никогда не видела такого скопления карет и людей, не слышала истошных криков причаливающих к берегу лодочников или оглушительно громкого колокольного звона. Ричарду приходилось сидеть рядом со мной по ночам, читая или рисуя или просто тихо лежа в постели и поглаживая меня по голове. Когда стало холоднее, мы переехали южнее, в Ислингтон, ближе к природе и широким небесам, и я заявила, что уже привыкла к шуму Стрэнда и теперь не смогу заснуть из-за окружающей тишины. Он рассмеялся и сказал, что я оказалась слишком капризной, и теперь ему остается лишь создать мне в качестве колыбельной шумовое сопровождение. Вечер за вечером, когда мы гасили свечи и я начинала засыпать, он принимался ржать, как лошадь, или кричать, подражая воплям точильщиков ножей, или торговцев углем, притворно ругаясь, что обжег руки. Никогда в жизни я еще так много не смеялась. Однажды, когда за окном шел снег и огонь в камине начинал гаснуть, я попросила его показать, что он нарисовал в моем альбоме. Он предложил мне подождать, пока закончит. Я смотрела, как он рисовал, его лицо выглядело напряженно сосредоточенным, руки быстро двигались над листом, еле слышно касаясь бумаги. Когда же он повернул лист ко мне, я увидела свой портрет. В красивой шляпке с полями, платье с изысканным гофрированным воротником и в изящных испанских туфельках. Мои плечи окутывал плащ, он ниспадал волнами, уходящими за края листа, закрепленного парижскими кнопками. Плотная ткань выглядела почти как настоящая.

– Какого он цвета? – прошептала я, касаясь кончиками пальцев волнистых очертаний.

– Плащ из узорчатого атласа и оранжевой шерсти, – горделиво пояснил он, – завтра же закажу такой для вас. Вы наденете его, когда мы отправимся домой. В Готорп-холл.

Никто прежде не делал для меня ничего подобного. Когда зима закончилась, мы приехали в этот совершенно новый особняк, где, как и говорил Ричард, еще никто не жил. Путешествие заняло девять дней, и всю дорогу я думала лишь о том, что приеду в Ланкашир, как и подобает госпоже Шаттлворт, в таких шикарных нарядах, каких еще не видела в этих краях ни одна живая душа. Для себя Ричард тоже придумал особый наряд и выглядел прекрасно и мужественно с кинжалом и шпагой на боку. Когда мы подъехали ближе к нашему новому дому, то увидели выстроившихся по обеим сторонам дороги жителей, все улыбались и приветливо махали нам. Но со временем эти воспоминания потускнели, и я уже видела только двух детей в охотничьих костюмчиках…

Я задула свечу и прислушалась к звукам из соседней комнаты. Впервые за время нашей семейной жизни в этом доме я спала одна.

* * *

На следующее утро Ричард предпочел не будить меня и один спустился на завтрак в столовую. Он читал письма, а я сидела напротив, пытаясь прожевать и успешно проглотить кусочек хлеба с медом. Я видела, как морщится или проясняется в процессе чтения его лицо, но ни о чем не спрашивала. Пока слуги сновали туда-сюда по столовой, я размышляла, кто мог знать о выдвижной кровати и приготовил свежее белье в смежной с нашей спальней гардеробной. Словно отвечая на мой мысленный вопрос, одна из кухонных служанок, перехватив мой взгляд, поспешно отвела глаза, кончики ее ушей покраснели. Я похолодела, вдруг осознав, что не в состоянии ничего съесть, не могу даже высказать свои пожелания, поэтому, как трусиха, удалилась в большую галерею и, бродя там из конца в конец, молилась в надежде, что Господь пошлет мне знак свыше. За окном маячили деревья под голубыми небесами, и мне отчаянно захотелось, избавившись от навязчивых мыслей, вырваться на свободу.

<1 2 3 4...6 >

На страницу:

Перейти

2 из 6