Кто жизни не знает

Выпускникам Шатской высшей школы милиции МВД СССР посвящаю

Все события повести вымышлены, совпадения случайны

ПРОЛОГ

Когда мне исполнилось шестнадцать, отец, с головой занятый на службе, в то время он был заместителем начальника областного управления внутренних дел по оперативной работе, наконец-то, кажется, почувствовал мою острую неуверенность в себе.

– Ходит, локтями углы сшибает! – неодобрительно сказал он мне в спину.

Десятый класс – время выбора профессии, а я не знал, кем стать. Хотелось в театральный институт, однако я был уверен, что у меня нет таланта (здесь уверенность была!), поскольку даже не мог прочитать стихотворение на уроке литературы, – просто вдруг возникала мысль, что сейчас забуду слова, и, в самом деле, сразу забывал.

В общем, все было неопределенно до тех пор, пока не произошел тот памятный случай в фойе моей школы, когда ко мне пристали два страшных парня девятнадцати и семнадцати лет. Они повадились трясти мелочь со старшеклассников, и, в конце концов, дошла очередь до меня. Раньше я неоднократно замечал, как они перехватывали ребят из старших классов, висли на них, как голодные злые псы, однако мне и в голову не могло прийти, что они вымогают деньги, которые родители дали своим чадам на завтраки в школьном буфете.

Не знаю, что на меня нашло. Наверное, все потому, что я даже подумать не мог, что в стране победившего социализма, как торжественно провозглашалось на уроках и с экранов телевизоров, вот так, запросто, среди бела дня, когда ты идешь домой, к тебе могут пристать грабители. Они дерзко цепляются не где-нибудь в темной подворотне, а прямо в фойе твоей родной школы, и никто не в силах тебя защитить. Где ты, милый дядя Степа, великанов великан?

Кто-то из моих одноклассников видел, как прокуренные и проспиртованные парни схватили меня за шиворот куртки, громогласно требуя деньги, однако прошли мимо, решив не связываться. Лишь один, он был старостой нашего класса, слезно попросил отпустить меня, однако его послали куда подальше, и он покорно удалился.

Деньги я давать отказался, меня стали пугать, и я вступил с ними в драку, благо, что как раз в это время стал посещать на стадионе секцию бокса. Было очень страшно, но я переступил черту, и теперь деваться было некуда.

Когда один из грабителей, щуплый и невысокий, повис на мне, я стряхнул его с себя как надоедливый репей. Второй выглядел настоящим детиной.

Он неожиданно ударил сбоку своим кулаком-кувалдой и буквально ошеломил. Затем прилетел еще один удар, не менее сокрушительный, настолько сильный и внезапный, что я не удержался на ногах и сел на пятую точку, однако через пару секунд нашел в себе силы подняться.

В ответ я стал двигаться и работать кулаками, как меня учили на боксерском ринге. Правда, мои школярские удары не достигали цели, но я заметил главное, – мое сопротивление обескуражило моих противников, и теперь они не знали, что со мной делать. Литые кулаки верзилы перестали попадать мне в лицо, пару раз он промахнулся, и я приободрился. Жуткая поначалу стычка стала напоминать веселую игру.

Если бы драка была короткой, никто не стал бы поднимать шум, однако она затянулась, поэтому кто-то нашел в себе мужество и сообщил о происшествии нашему директору, мудрому грузному высокому седому осетину. Он вышел в фойе и решительно прервал безобразную сцену. Грабители осыпали его ругательствами и спокойно удалились.

Дело, скорее всего, замяли бы, и я не знаю, как после этого ходил бы в школу, если бы мой отец не занимал соответствующую должность, – как я говорил, он курировал работу уголовного розыска и ОБХСС. Когда я с кровоподтеками на лице, явился домой, мама испытала такой шок, как будто избили ее, и сразу позвонила папе. Он немедленно направил меня на медицинское освидетельствование и поднял на ноги оперативные силы.

Грабителей нашли в тот же день, да они и не скрывались, их многие знали. При задержании они вели себя нагло, уверенные, что ничего им не будет (откуда у них была такая убежденность?), и лишь после того, как отец поговорил с ними с глазу на глаз, омерзительная спесь как-то тихо с них сползла.

Через месяц, опять же благодаря усилиям отца, состоялся суд, на котором мне пришлось давать показания в присутствии грабителей. Я твердо отстаивал свою правоту, – они совершили низкий поступок. В ответ они мямлили что-то невразумительное, стреляя в меня исподтишка волчьими взглядами, и получили по три года колонии, однако разговор не о том.

Я вдруг понял, что кино наше очень оптимистично, и, наверное, это хорошо, однако не совсем приятно чувствовать на глазах розовые очки, которые очень комфортны, но в то же время искажают действительность. Я вдруг явственно ощутил, что наша общественная система вроде бы работает, однако нечто вредоносное подспудно присутствует в ней подобно хроническому холециститу или ангине в человеческом организме. Слова Глеба Жеглова из «Места встречи изменить нельзя», сказанные им с телеэкрана как раз в то время, что, мол, хитрость, алчность и предательство, как три головы Змея Горыныча, пожирают душу человека, толкая на отвратительные поступки, оставались актуальными, несмотря на то, что по сюжету герой произносил их тридцать лет назад, сразу после окончания Великой Отечественной войны.

Стычка с грабителями стала последней каплей. Я понял, что хочу как Глеб Жеглов быть сотрудником уголовного розыска и хоть как-то восстанавливать хоть какую-то справедливость. После драки с грабителями мир переменился. Теперь препятствия, которые до этого казались совершенно непреодолимыми, вдруг стали выглядеть всего лишь барьерами в беге на сто метров на время.

Появилось что-то похожее на спортивный азарт. Спорт я любил, и если бы не мои хронические болячки, то уверен, что получил бы спортивный разряд не только по шахматам.

А судьба, словно требовательный тренер на стадионе, не давала времени на долгие раздумья. После очень странной телеграммы из Москвы отца стали срочно готовить к командировке в Афганистан в качестве советника Царандоя, – местной афганской милиции, спешно организованной по советскому образцу после Саурской (Апрельской) революции.

Мы с мамой погрузились в какое-то сумеречное состояние, поскольку совершенно не представляли, что с ним может произойти за границей. Слухи о том, что в Ташкент прибывают эшелоны, набитые цинковыми гробами, продолжали шириться.

Однако с другой стороны крутой поворот в судьбе отца ускорил принятие мною решения. Когда я объявил его папе, он к моему удивлению попытался меня отговорить, однако я остался непреклонен, и мы стали готовить документы. Прежде всего, следовало пройти медицинскую комиссию.

Окулиста я прошел, поскольку два месяца пристально смотрел на таблицу для проверки зрения, которую мне раздобыл отец, до сих пор помню эти строчки «ШБ, МНК, ЫМБШ, БЫНКМ…» и так далее. Споткнулся, однако, я вовсе не на окулисте, не на ЛОРе и не на гастроэнтерологе, как предполагал, а на психологе. Он, молодой въедливый парень, занявший свою должность совсем недавно, забраковал меня, задав задачку с подвохом.

– Итак, у дуба три ветки, на каждой ветке висят по три яблока, сколько яблок растет на дубе?

Конечно, я сразу обратил внимание на странность фабулы – дуб и яблоки на нем, однако переспросить постеснялся, и, понимая, что здесь какой-то подвох, и самое простое решение является неправильным, тем не менее, брякнул наобум:

– Девять.

Он торжествующе улыбнулся.

– А яблоки на дубе не растут!

Мысленно я послал этого великолепного специалиста куда подальше вместе с его проклятыми яблоками на дубе, однако было поздно. Он с упоением настрочил пространное отрицательное заключение.

Когда я благополучно прошел всех остальных врачей, отцу снова пришлось вмешиваться, и я явился к психологу на повторную комиссию. Он задал мне какие-то задачки, две я решил правильно, а третью по подсказке. Перечеркнув свое первоначальное заключение, он с кислой улыбкой на лице размашисто написал «Годен».

Навалилась, однако, новая напасть. После драки с грабителями у меня стала иногда болеть грудь, и мама испугалась, что мое сердце не в порядке. Звезда местной величины, профессор-кардиолог мгновенно диагностировал у меня порок митрального клапана, и никакие дополнительные обследования, которые я проходил с использованием новейшего кардиологического оборудования, а также заключения видных московских хирургов-кардиологов его не переубедили.

Много позже я узнал от двоюродной сестры, она у меня врач, что у нас у всех по материнской линии есть функциональное отклонение этого замечательного клапана. Он повернут не как у всех, а своеобразно, поэтому создает шумы и не сразу закрывает просвет. По этой причине давление девяносто на шестьдесят, которое считается пониженным, у нас держится постоянно и повышается до нормального лишь при физических нагрузках. Подобное отклонение имелось у одного из наших известных космонавтов, тем не менее, врачи допустили его к полету, и пребывание в космосе со всеми связанными с этим перегрузками для него прошло успешно.

Заключение нашего местного светила, едва не поставившего крест на моей карьере и жизни, привело к тому, что я проходил многочисленные обследования, а от выпускных экзаменов в школе меня освободили. Поскольку учился я почти на одни пятерки, мне зачли все экзамены по медицинской справке.

Теперь, когда со здоровьем, все более или менее утряслось, следовало подготовиться к вступительным экзаменам в Шатскую школу милиции, которая готовила специалистов именно в уголовный розыск, и куда, несмотря на столь драматичные перипетии, ушли мои документы. Так я сделал шаг к миру уголовного розыска, искренне веря, что моя упорная и старательная учеба сделает из меня сыщика, однако в действительности все получилось совсем не так, как я предполагал.

Глава первая

До сих пор помню глаза мамы, полные слез, когда нас, разбив на группы, стали грузить в автобусы. Она как будто провожала меня не на вступительные экзамены в загородный учебный центр, а на фронт. Вся эта процедура несмотря на то, что офицеры, бравшие нас под свою опеку, производили самое благоприятное впечатление и, как могли, успокаивали встревоженных матерей, тем не менее, оказалась тягостной.

Наконец, нас кое-как оторвали от родителей и близких. Они столпились во дворе, а мы смотрели на них из салона автобуса. Заняв сиденье у окна, я увидел несчастное покрасневшее от слез лицо моей дорогой мамочки, и сам едва не прослезился. Многие родители старались улыбаться, выкрикивали какие-то ободряющие слова, а моя мама плакала. Это подспудное чувство отправки на фронт я переживаю до сих пор, хотя с того дня прошло почти сорок лет.

Мы выехали со двора и поехали за город, лагерь располагался в сорока пяти километрах от Шатска. Абитуриенты вели себя по-разному. Кто-то жевал домашние припасы, кто-то травил анекдоты соседу, а кто-то дремал, надвинув кепку на лоб. Мой сосед поинтересовался, из какого я города, потом что-то долго бубнил на ухо, но я его особо не слушал. Наконец, он уснул под убаюкивающий гул мотора.

Мне не спалось. Перед глазами стояло заплаканное лицо матери.

Чтобы отвлечься, я стал думать о том, как мы с ней долетели до Шатска. Незадолго до нашего отъезда отец убыл в Афганистан, так что вначале мы с мамой проводили его, а затем мама полетела провожать меня. Сам полет прошел без приключений, однако в самолете состоялся один примечательный разговор.

Справа у иллюминатора сидел совершенно седой, но крепкий мужчина с рельефным, словно вырезанным из дуба, лицом. Под лацканом его потертого пиджачка в лучах сиявшего сквозь иллюминатор солнца светились многочисленные орденские планки.

Вначале он с улыбкой косился в мою сторону, а затем спросил:

– В Шатскую школу милиции собрался?

Я с удивлением посмотрел в его смеющиеся серые и совсем не старые глаза.

– А откуда вы узнали?

– Хм, да ниоткуда, просто посмотрел и понял.

– Не пойму, а разве так можно? Просто посмотреть и понять…

– Хо-хо, конечно, можно! По возрасту подходишь, семнадцать-то поди тебе только исполнилось, мама рядом сидит, переживает, глаза не на месте, а ты памятку абитуриенту читаешь, она, между прочим, в типографии по заказу Шатской школы МВД отпечатана. Вот, гляди, мелким шрифтом указано, видишь? А у меня дальнозоркость.

Я поразился его наблюдательности.

– А я подумал, что вы ясновидящий.

– Сыщиком, значит, хочешь стать, – как будто не услышав меня, продолжал невозмутимо говорить ветеран.

– Точнее, сотрудником уголовного розыска.

– А ты раскрыл хоть одну загадку?

– Какую еще загадку?

– Пропажу какой-нибудь ценной вещи, например. Да мало ли что! А, раскрыл?

Я наморщил свой бритый лоб, однако как ни силился, ничего такого вспомнить не смог. В первом классе я распутывал узлы на шнурках своих одноклассников, некоторые никак с ними не справлялись, привыкли, что до этого за них все делали мамы и бабушки, мучились и часто обращались ко мне за помощью, обнаружив у меня такую полезную способность.

В книгах я, конечно, читал, как мистер Шерлок Холмс уважаемого сэра Артура Конан Дойла или инспектор уголовного розыска Лосев нашего известного советского мастера детективов Аркадия Адамова лихо раскрывали загадочные преступления, запоем смотрел все серии знаменитого в то время телефильма «Следствие ведут знатоки», в котором находчивые Знаменский, Томин и Кибрит разоблачали изобретательных преступников, однако самому раскрывать загадочные случаи мне не приходилось. Как-то раз соседка жаловалась, что газеты пропадают из почтового ящика, однако помочь ей разобраться я не сумел.

– Думаю, что меня всему научат.

– Научат? Ага, держи карман шире! Мозги промоют, это да, только от того сыщиком не станешь.

– Вы так говорите, как будто все знаете наперед.

– Я непростую жизнь прожил, так что слушай, что говорю. Практикуйся, разгадывай загадки, тогда будет толк, а так, – одно расстройство.

– Какие загадки? Откуда мне их взять?

– Погоди, послушай. Вот у нас на фронте случилась такая загадка. Несколько месяцев мой пулеметный взвод сидел в блиндажах на безымянной высоте. Активных боевых действий не было, и мы, скажу откровенно, мучились от скуки.

Для отправления естественных надобностей оборудовали общую щель, однако наша совсем еще молоденькая медсестра Ирина, ей тогда едва только восемнадцать лет исполнилось, дико стеснялась туда ходить. Я приказал саперу, и он оборудовал отдельную щель на восточном склоне, прикрыв ее от любопытных глаз по своей инициативе на всякий случай брезентовым пологом, который вертикально развесил между двух берез.

Я с недоумением посмотрел в оживившиеся глаза ветерана.

– А к чему вы мне все это рассказываете?

– Да ты послушай! Имей терпение. Так вот. Поначалу все было тихо. Немцы, а они находились на дальних подступах к нашему холму с западной стороны, вели себя смирно, но после того, как мы оборудовали щель для Ирины, – магия какая-то, – словно с цепи сорвались. Наша спокойная жизнь мигом закончилась!

Каждое утро во вторник и субботу, хоть по календарю и часам сверяй, стали они нас обстреливать из минометов, и били-то как-то странно, – все по вершине, а отдельные мины на восточную сторону перелетали, где у нас, кроме щели для Иры, никаких позиций оборудовано не было. Так продолжалось довольно долго, и эти обстрелы стали крепко нас доставать. Как-то раз после очередного такого налета мой радист перехватил немецкую волну и вдруг быстро передал мне свои наушники.

Я приложил один наушник к уху и буквально остолбенел. Радист с явным удовольствием наблюдал за моей реакцией.

Наконец, придя в себя, я посмотрел в его озорные серые глаза.

– Хохочут?

– Хохочут, товарищ лейтенант. От смеха заходятся как младенцы!

Я не мог понять причину столь внезапного веселья, охватившего нашего противника. Обстрелы нам особого вреда не причиняли, только две березы, которые росли рядом с щелью Иры, между которых был развешан брезент, крепко пострадали.

Тем не менее, рвущиеся в одни и те же дни и часы мины, любая из которых могла ненароком угодить в блиндаж, сильно действовали на нервы моих бойцов. Я непрестанно выпытывал у них, не демаскирует ли кто наши позиции, однако все уверяли, что из траншеи нос не высовывают, а курят только в блиндажах и исключительно по ночам. Лишь Ирина как-то странно покраснела, услышав мой вопрос, однако заверила, что постоянно сидит в своем блиндаже, а в щель по надобности ходит исключительно по ходу сообщения, который тщательно укутан сверху маскировочной сеткой.

Вся эта странная ситуация стала меня не на шутку раздражать. Вдруг в один из дней, в восемь утра, во вторник, как сейчас помню, прямым попаданием немецкой мины была разрушена щель Иры, и березы рухнули вместе с брезентом. Она сама, слава богу, не пострадала.

Радист снова с ухмылкой подал мне наушники. Немцы что-то возбужденно обсуждали в эфире и громко гоготали, словно сытые гуси на ферме под Висбаденом.

– О чем они говорят?

– Курт проиграл Вальтеру спор, товарищ лейтенант. Через неделю их сменят, и Вальтер ждет от Курта обещанный ящик трофейного коньяка.

– Кто они по должности, можешь сказать?

– Как я понял, Курт командует пулеметчиками, а Вальтер – командир минометного расчета.

После того, как щель была разбита немецкой миной, Ире пришлось ходить по нужде в общую щель, а странные обстрелы прекратились. Мы наслаждались тишиной. Дел особых по-прежнему не было, я, закинув руки за голову, лег у себя в блиндаже и от нечего делать попытался разрешить эту странную загадку.

Немецкий минометчик поспорил с немецким пулеметчиком. Проходит время, он выигрывает спор. Периодические обстрелы наших позиций из миномета неизменно следовали после дней, которые у нас были назначены днями стирки. Начались они после оборудования щели для Иры и вывешивания брезентового полога, а прекратились после того, как березы, удерживавшие полог, рухнули вместе с брезентом от прямого попадания. Что из этого следует, как думаешь, будущий следопыт? Есть соображения? Давай-ка, разгадай!

Я опять беспомощно наморщил лоб.

– Совершенно ничего не идет в голову.

– Эх, нет у тебя жизненного опыта! Жизни ты не знаешь. А у меня к тому моменту за плечами были сиротское детство, работа электриком в медных рудниках под Карабашем, да еще война. В общем, почувствовал я что-то, что-то для себя понял и стал тщательно наблюдать за местностью. Через день обнаружил, что на юго-востоке у дальней вершины, густо поросшей лесом, оборудована немецкая долговременная огневая пулеметная точка (ДОТ). Наши позиции оттуда вряд ли были видны, однако восточный склон нашего холма немецкие пулеметчики могли наблюдать, это было очевидно, хотя прицельный огонь в силу большого расстояния вести не могли.

А вечером пришел старшина и сообщил, что у него случился перерасход нижнего белья.

– Как перерасход?

– Ирина попросила дополнительный комплект мужского солдатского белья, чтобы перешить для себя, вы понимаете, – трусики, бюстгальтеры…

– Это-то я понимаю! Я не понимаю, куда ее нижнее белье подевалось?

– Говорит, что износилось.

– До дыр, что ли? Что с ним надо было делать, чтобы за четыре недели износить?!..

– Не знаю, товарищ лейтенант, мне неудобно уточнять такие подробности, тем более у такой симпатичной девушки, к тому же она очень стеснительная, и портить с ней отношения из-за белья я не желаю.

– Ага, выходит, мне предоставляешь такую возможность! Хорошо, пусть завтра утром сержант Климова зайдет ко мне.

Всю ночь я не спал, а под утро вдруг все понял. Как же я раньше не догадался!

После завтрака в мой блиндаж заглянула наша красавица. Она выглядела немного бледной, как будто у нее тоже выдалась бессонная ночь, хотя ни больных, ни раненых у нас во взводе не было.

Я поднялся с нар и строго посмотрел на нее.

– Между прочим, товарищ сержант, вы могли погибнуть.

Она недоуменно вскинула свои черные как смоль брови.

– Я не понимаю вас, товарищ лейтенант.

– Все вы прекрасно понимаете. Разговор о вашем убежище, оборудованном специально для ваших нужд. Оно разрушено прямым попаданием немецкой мины.

– Это война, товарищ лейтенант.

– Ага, война все спишет, так, по-вашему?.. Только и на войне никому не позволено погибать по глупости!

– Я не понимаю.

– Пожалуйста, признайтесь, что вы совершили опрометчивый поступок, – как можно спокойнее и с доброй улыбкой сказал я.

Ее щеки вдруг вспыхнули, а глаза, до этого смотревшие прямо и твердо, смешались. Тем не менее, в следующий миг холодная уверенность вновь вернулась к ней, она гордо вскинула голову и осуждающе посмотрела на меня.

– Вы подсматривали?

– Нет, Ирина, я не подсматривал.

– В таком случае откуда узнали?

– Догадался.

– Как можно было о таком догадаться?

– Очень просто. Присядьте, послушайте. Мне удалось перехватить немецкую волну. Немцам, как и нам, нечего делать, и они, изнемогая от скуки, нашли себе развлечение. Немецкий минометчик поспорил с немецким пулеметчиком, что попадет в женский лифчик, вывешенный сушиться на солнышке на брезенте между двух берез на восточном склоне нашей высоты. Минометчику сей предмет женского туалета не был виден, а пулеметчик два раза в неделю наблюдал его в бинокль со своей позиции. Минометчик кидал мины вслепую, а пулеметчик потешался, наблюдая за тем, как лифчик продолжает белеть на фоне брезента. В конце концов, минометчик попал и выиграл у пулеметчика ящик коньяка.

Она опустила голову.

– Я, в самом деле, дура, товарищ лейтенант, однако подсматривать все же нехорошо.

– Говорю вам, я не подсматривал! Сами подумайте. Цель появляется по утрам с восходом солнца каждый вторник и субботу. Время для стирки у нас по распорядку – вечер понедельника и вечер пятницы. Все сушат белье в блиндаже старшины у печки-буржуйки, а вашего белья я там никогда не замечал, потому что вы стесняетесь. Что из этого следует?

Она в изумлении приоткрыла свои притягательные губы.

– Вы, в самом деле, не видели мое развешанное между берез белье, а лишь догадались, что оно там периодически висело?

– Да.

– Вы – волшебник, товарищ лейтенант!

– Небось, несладко вам теперь в сыром-то ходить? Сменное белье немецкая мина сожгла, и сушиться теперь негде, ваше место для сушки на березах разрушено.

– Вы правы, я очень страдаю от мокрого нижнего белья, а сказать стесняюсь.

– Я дам указание старшине, он немедленно выдаст вам запасной комплект.

Вот так я познакомился со своей будущей женой. Теперь у нас пятеро внуков. А ты говоришь, научат! Как такому можно научить?

Глава вторая

Рассказ ветерана поразил меня настолько, что мои устремления, представлявшиеся великими, вдруг показались маленькими и наивными. В самом деле, может ли кто-то научить рисовать общую картину из отдельных фрагментов?

У кого-то она рисуется, как будто сама, а кто-то, как ни будет стараться, никогда ничего путного не нарисует, вот и все. Это склад мышления, и ничего с этим не поделаешь. Тренироваться, конечно, можно и нужно, однако, если не будет получаться, что тогда делать, вот в чем вопрос! Стоит ли начинать, если нет способностей к сыскному делу? Вот что я в тот момент подумал.

Внутренне я как-то сразу подобрался, пришло необъяснимое хладнокровие, и волнение по поводу предстоящих экзаменов, до этого терзавшее меня, вдруг растаяло. Что толку будет в том, если я успешно сдам экзамены, а разрешать загадочные жизненные ситуации все равно не смогу? Грош цена такой учебе!

Тогда, в салоне самолета, сидя рядом с ветераном, я твердо для себя решил, что не экзамены и диплом главное в жизни. Если я хочу реально помогать людям, надо ежедневно учиться самому, – наблюдать, делать выводы, складывать из отдельных фрагментов единое целое. Пусть даже я не поступлю, однако, если, в самом деле, имею способности сыщика, мне никто не помешает стать им, все зависит от меня самого. Наверное, не так важно, при погонах ты или гражданский человек, если ты действительно можешь расследовать нечто странное и не всегда очевидное, такое, что во все времена крепко озадачивало и беспокоило людей.

Не зря каждый день несколько недель мы с мамой с утра до вечера штудировали учебники. Как я упоминал, диагноз, который мне поставил профессор, заставил всю весну ездить по врачам и проверяться вместо того, чтобы готовиться к поступлению в высшее учебное заведение. Тем не менее, после того, как в июне выяснилось, что никакого порока сердца у меня нет, нам с мамой удалось неплохо подготовиться.

Она читала вслух, чтобы я не напрягал зрение, его, как и сердце, следовало беречь, затем задавала проверочные вопросы, а я отвечал. Эта подготовка очень пригодилась не только при поступлении, но и позже, во время учебы, поскольку занятия стали проходить не так, как в общеобразовательной школе, – теперь вначале шли лекции, и их надо было уметь слушать.