Via Combusta

Бедолаге-парикмахеру досталось ещё раз, так как подлетевший к падающей в обморок клиентке телохранитель, особо не церемонясь, так пихнул здоровенным плечом щупленького цирюльника, что тот отлетел на пол и продолжил там поступательное движение юзом на пятой точке какое-то время. За это время парень-охранник поднял хозяйку с пола и, перенеся её на массажное кресло в соседнюю комнату, стал ответственно и старательно наблюдать, как подскочившая массажистка трясущимися пальцами вытирает струящуюся кровь из её рассечённой брови. Он видел, какой страх испытывала массажистка. Да что греха таить, охранник и сам перепугался до чёртиков. Но, собрав волю в кулак, он продолжал бдеть и теребить повисшую ниточкой тоненькую изящную ручку Есении в поисках хоть какого-нибудь пульса.

Однако, то ли от общего нервяка, то ли от постоянных силовых тренировок, мускулистая ручища телохранителя напрочь потеряла чувствительность и никак не могла нащупать что-то похожее на сердечное биение. В отчаянии парень осторожно прильнул ухом к груди Есении, стараясь сразу попасть в то нейтральное место, где уже прослушивается сердечный ритм и ещё не возникает повода для обвинения в сколь бы то ни было предосудительных действиях. Но там, куда попало ухо охранника с первого раза, никакого биения слышно не было. Поэтому ухо, было, поползло ниже, как вдруг услышало гулкий хрип.

– Слезь с меня, сволочь, – девушка открыла один глаз, тщетно пытаясь открыть резко заплывший и посиневший второй.

– Есения, я перепугался, что у вас сердце остановилось, – неуклюже, но честно выпалил парень, смущённые слова которого прозвучали как оправдание. – Как вы себя чувствуете? Воды! – И парень засунул ладонь под голову девушки и слегка её приподнял.

– Не надо воды, – ошалелый взгляд одного глаза Есении уставился на охранника. – В Морозовскую. Живо!

– Чего? – ошарашенно переспросил охранник. – Куда?

– Олег, твою мать, проснись! – заревела ему в лицо девушка диким рыком. – В Морозовскую. Детская реанимация. Саша в аварии… разбился…

Олега, молодого рослого парня-охранника, трясло и колотило всю дорогу. Казалось, что сердце сейчас выскочит из груди и понесётся само по себе в сторону печально известного детского городского клинического госпиталя, расталкивая сбившиеся в одну большую кучу-пробку машины на Крымском мосту.

У Олега не было ещё своей семьи. С одной стороны, на это обстоятельство накладывал свой отпечаток характер его службы, в ненормированное время несения которой с трудом вписывалась традиционная личная жизнь. А с другой стороны, ещё не встретился тот самый человек. А те, что встречались, были всё ж таки ни тем, ни самым.

Поэтому большую часть личной жизни молодого человека пока занимала личная жизнь охраняемых объектов. Однако задачи охраны этих объектов, как таковой, по-хорошему не было. Во всяком случае, за последние три года, а именно столько успел проработать на данный момент Олег в семье Вознесенских, никаких инцидентов, которые можно было бы охарактеризовать с позиции непосредственной частной охранной деятельности, не было. Даже с определённой натяжкой.

Объекты, на редкость, доставляли минимум хлопот по основному направлению. Поэтому базовый объём работ Олега у Вознесенских представлял из себя по сути нечто среднее, между сторожем, водителем и мужем на час. Приставленный к Есении, рослый, статный, широкоплечий да и вообще атлетически сложенный водитель-охранник Олег выполнял обычные повседневные бытовые функции: принеси, подай, посторожи, пригляди, привези, отвези и так далее. Не хитрые настолько, что за три года можно было бы осоловеть. Если бы не один маленький нюанс.

Ну как, маленький. Не маленький уже, старшего дошкольного возраста. Но, когда Олег только появился у Вознесенских, то да, маленький. Телохранитель, по хорошему, души не чаял в Саше. И, по сути, вся его работа крутилась даже не вокруг Есении, а именно вокруг её сына, с которым надо было погулять в сопровождении няни, которого надо было привезти в садик, забрать и так далее.

Со временем местом работы Олега с завидным постоянством стал детский игровой коврик, по которому они с Сашей гоняли на различных машинках, возились с конструкторами, чего-то выжигали, паяли, крутили и тому аналогичное. Как-то само собой, и очень незаметно, Олег так сдружился с растущим Сашей, что перестал отдавать себе отчёт в том, что Саша – это охраняемый объект. При сохранении формальной дистанции с Есенией, взаимодействие с которой строилось по нейтральному рабочему лекалу, отношения с маленьким Сашей перешли в грань личного. Может, это всегда так происходит, при длительном контакте с маленькими детьми, а может, это надо списать на достаточно доброе и ещё не расставшееся со своим детством сердце Олега, но он расплывался в широченной улыбке каждый раз, как встречал Сашу. И, надо сказать, это подкупающее чувство какого-то душевного родства было вполне взаимным.

Настолько взаимным, что Есения всё чаще и чаще получала от Саши просьбы отпустить их с Олегом куда-то вместе. По первости Олег немного смущался и тревожился по поводу такого расположения чужого ребёнка к своей особе. Он не хотел уходить от Вознесенских, ему нравилась такая работа, и он очень хорошо помнил, как в мире всё происходит на самом деле. Поэтому он докладывал Есении о каждом шаге, сделанном с Сашей в её отсутствие. О каждом новом слове, идее, мысли, которой мог поделиться Саша с Олегом. Молодому человеку хотелось получать одобрение от работодательницы на свои отношения с Сашей, дабы, не дай бог, не быть обвинённым невесть в чём.

Лучше лишний раз спросить, думал поначалу Олег, задавая Есении пусть даже и самые нелепые вопросы. Прошли годы, ситуация как-то устаканилась сама собой, и Олег оказался так глубоко вписанным в жизнь Саши, и наоборот, что ни один, ни другой вряд ли могли себе представить утро и вечер не вместе. Поэтому Олега колотило отбойным молотком, рвало на части изнутри, ведь ещё этим утром он трепал Сашу по волосам и шлёпал его по ладошке, провожая в садик.

И мозг наотрез отказывался даже думать, что с Сашей только что произошло что-то плохое. Периодически крутя головой, словно стряхивая ненужные мысли, и возбуждённо фырча, Олег продирался сквозь вечернюю мертвую пробку, апогей которой, как и всегда, приходился на фасадный въезд перед Парком Горького. Но даже в этом полном безумия стояке Олег умудрялся продираться с такой скоростью, которой могли бы позавидовать даже водители скорых, застрявшие в бесконечной веренице не желающих их пропускать роскошных стоп-огней.

Время от времени поглядывая в зеркало заднего вида, Олег видел разбитое и потерянное лицо Есении, запёкшаяся кровь на котором лишь подчёркивала его синюшную бледность. Заплывший глаз сочился гелеобразной сукровицей, к которой местами прилипли ещё несколько минут назад идеально уложенные волосы. Второй глаз дрожал и плакал.

Смотреть, как страдает Есения, было невыносимо. Очень, очень хотелось что-то умное сказать, поддержать, но не было в голове у Олега таких слов. Сказывалась и определенная дистанция в отношениях с ней. Давила и обстановка полной неопределенности, в которой невозможно было подобрать правильных слов, так как было совершенно не понятно, что происходит, на сколько плохая ситуация и какой прогноз. Поэтому ехали в полной тишине, которую нарушал, или подчёркивал, непрекращающийся сигнал автомобильного гудка. Олег не старался сделать вид мажора, спешившего обогнать пробку. Ему это было действительно очень надо. Жизненно необходимо. В голове сидела и заполняла всё пространство сознания только одна единственная доминирующая мысль: «Сашка, ты только живи. Живи. Живи!»

Поэтому, кое-как протиснувшись в узеньком старом тоннеле под Ленинским проспектом, Олег втопил в правый съезд так, что визг шин, несущихся наполовину по встречке, заглушил ревущий, не переставая, сигнал клаксона. Завидев несущегося на всех парах, визжащего шинами и сигналящего во всю чёрного монстра, горожане, стоявшие на автобусной остановке, шарахнулись из неё врассыпную. Олег уже не замечал, что объезжает пробку в узкой улочке по тротуару. Он лишь топил в пол педаль акселератора и бешено сигналил в такт двух простых слогов слова «Жииивиии. Жииивиии. Жииивввииееее!». Через минуту-две большой внедорожник упёрся вплотную в шлагбаум на въезде на территорию госпиталя.

– Командир, как проехать до детской реанимации? – вылетев из машины навстречу старенькому охраннику, прокричал Олег.

– Не глухой. Слышу. Чего орёшь? – по-старчески неприветливо пробурчал охранник. – Въезд платный.

– Бать, открывай уже, а! Хорош бухтеть. Беда у нас, – хотел рявкнуть в ответ Олег, а получилось как-то так надрывно и от больного сердца, что старик опешил. – На. Держи.

И, сунув в руку охраннику все бумажки без счёта, которые были в его потрёпанном кошельке, Олег запрыгнул в машину и дал по газам, еле дождавшись полного открытия полосатой планки.

– Эй! Ты же не дослушал, куда ехать! – прокричал вслед улетающей машине охранник, но его окрик так и застрял в стене дорожных капель, поднятых с мокрого асфальта пролетевшим внедорожником выше человеческого роста.

Глава 2.

Москва. Начало мая.

Где-то года три назад.

Реанимация Морозовской детской.

«Посторонним вход воспрещён». Глубокую мысль пишем на стекле красным. Красным. С подтёками. И лампочку за стеклом. Мощную. Чтобы всем ясно. Категорически. И «Выхода нет», как в метрополитене, до недавнего. Но подземка поменялась, «выход» нашёлся. А «вход воспрещён». Ты «посторонний».

Твой ребёнок лежит там, на операционной кушетке, отчаянно борясь за жизнь. За жизнь, чтобы быть с тобой. Но ты – посторонний. Здесь, в этом узком больничном коридоре, заканчивается зона твоей родительской значимости. Тупик. Он тускло подсвечен, не все лампы горят. Да и освещать-то, по сути, нечего в тупике. Здесь всё серое и не может быть другим. Любая яркая жизнерадостная краска, любой декор на больничного цвета стене в этом конце пути здесь не выдерживает, не выживает.

Наверное, не часто встретишь на планете такие места, стены которых так много принимают на себя от отчаявшихся «посторонних» людей, тщетно пытающихся проникнуть за пластиковую дверь детской реанимации. Сколько же видели эти стены. А сколько ещё увидят. Ведь это не простое место.

Есть места силы на Земле. Туда люди стремятся попасть хоть раз в жизни, чтобы восполнить свой пошатнувшийся энергетический баланс. А есть место перед дверью туда. Туда, где находится между жизнью и смертью твоё родное маленькое существо, твоё единственное на свете сокровище. Туда, где именно сейчас, в этот момент, так необходимо твоё духовное присутствие, твоя целительная защитная аура, твоя всепобеждающая родительская любовь. И всё твоё естество туда рвётся с безумной силой, именно, что безумной, всем сердцем. А в этом месте другие люди заботливо, для тебя (как знали), будто кровью написали «Посторонним вход воспрещён». Даже не запрещён – было бы слишком просто. Это место, забирающее из тебя все силы мигом, разом, влёт. Не найти на земле ни одного человека, кто хоть раз бы захотел сюда попасть по соответствующему случаю. Поэтому – ВОСПРЕЩЁН!

Вот где стена стенаний. Вот где люди плачут по-настоящему. Вот где они седеют за пару оборотов секундной стрелки. И стареют. Мгновенно. Понимая, что здесь они лишние. Посторонние. Не нужные. И бессильные. Бессильные со всем этим справиться и чем-то помочь. Так тяжело. Так обидно. Так пронзительно больно. Эти стены не должны быть яркими. На них навсегда отпечатались лица людей, расписавшихся там в своей абсолютной «посторонней» беспомощности. Эти кошмарные чувства, выражения лиц, жесты, гримасы ужаса вопиющим, запредельным образом взывают к справедливости с настенного холста из материала обстоятельств непреодолимой силы.

Надпись красная. Дверь хлюпкая, стеклянная. А непреодолимая. Жуткое место. Место ускоренной трансформации. Там ты теряешь себя полностью. Мир, после посещения этого места, для тебя уже никогда не будет прежним. Мир тебя сломал там об колено. Выкрутил тебе руки, вывернул наизнанку все суставы. Выпотрошил. Чистилище…

Официальный представитель этого чистилища, приятного и располагающего к себе вида, доктор Майя Рафаиловна, уже не так спокойно, но твёрдо, в четвёртый раз давала привычные пояснения обезумевшей женщине. Чтобы как-то отводить накапливающуюся негативную эмоциональную энергию, Майя Рафаиловна периодически поправляла висевший на шее стетоскоп и, переминаясь, смещала баланс тела на другую ногу.

– Я вам повторяю, женщина, – уже гаркнула она. – Туда вас никто не пустит. Хватит мне тут истерики устраивать, – и она впихнула пачку смятых банкнот высшего достоинства обратно в выпотрошенную сумочку собеседницы. – И деньги свои заберите!

– Пустите меня к нему! – заверещала на весь длинный коридор озверевшая от душевной боли и муки Есения. – Вы не имеете права! Я – мать!

– А я – завотделением, – хирургически обрезала её визг доктор. – И по правилам внутреннего распорядка, посторонние в отделение не впускаются!

– Да кто ты такая?! – завопила в лицо доктору обезумевшая мать, вид которой из-за заплывшего синюшным кровавым отёком глаза транслировал уже даже не скрытую угрозу, а открытую агрессию. – Если меня не пустят, я пройду сама!

– Ксюш, зови санитаров, – приказала завотделением молоденькой вахтовой медсестре. – Это добром не кончится. Она не в себе. Бессмысленно с ней говорить. Сейчас вкатаем ей успокоительного и милицию вызовем.

– Олег! – снова заверещала Есения, руки которой уже трясло крупной дрожью. – Чего ты, твою мать, стоишь, глазами хлопаешь?! Стреляй в них! Клади их тут всех! Саша, мама тут!

И, видимо поняв, что проникнуть в отделение удастся только с боем, она рванулась к двери и хватилась в ручку двумя руками. Подскочившие санитары стали пытаться отцепить взбесившуюся и обезумевшую молодую женщину от двери, один – за талию, другой – за оба хрупких и обескровленных запястья. Но женщина стала дергаться и верещать так, что заложило уши у всех, находившихся поблизости. Мёртвой хваткой вцепившись в ручку, Есения уже не воспринимала происходящее, как что-то цивилизованное. Напротив, для неё это была схватка не на жизнь, а насмерть. И она готова была зубами выгрызть здесь своё право быть рядом с сыном.

Её визг прекратился, сменившись звериным рыком, который был заглушён криком боли одного из санитаров. Отпустив запястья девушки и схватившись за лицо, санитар взглянул на неё и увидел, как та отплёвывает на пол кусок его щеки. В накатившей ярости, санитар хотел было наброситься на Есению с кулаками, но, получив увесистый шлепок по носу от Олега, свалился на пол.

Между Олегом и санитаром завязалась схватка в партере. Превосходящий и по комплекции, и по подготовке Олег занял выгодное положение сверху, плотно припечатав запястья санитара к полу и всей своей массой сковывая ёрзанья санитара. Но, в таком положении и горячке, Олег был выведен из происходящего за его спиной и не заметил, как второй санитар повалил верещащую во весь голос Есению на пол, где, уличив момент, Майя Рафаиловна вколола девушке щедрый укол успокоительного.

– Парень, слезай с меня, – прохрипел прижатый к полу санитар. – Ты мне, похоже, ребро сломал.

– Блин, друг, извини. Не хотел, – сочувственно произнёс Олег, отпуская запястья санитара и осторожно поднимаясь с колен. – Ты сам дёргался.

– Молодой человек, вы тоже родственник пациента? – донёсся до Олега из-за спины недобрый голос завотделения.

Олег обернулся и увидел, что на полу, под оседлавшим её санитаром, лежит обездвиженное тело Есении, которая уже перестала бороться, перестала кричать и лишь смотрела стеклянным взглядом заплывшего слезами единственного здорового глаза в больничный потолок.

– Сука, ну-ка, слезай с неё! – рявкнул на санитара Олег и пнул его не сильно ногой. – Я её охранник, – буркнул он в сторону доктора. – Что вы с ней сделали?

– Она на обезболивающем и успокоительном. Что вы себе позволяете? Вы понимаете хоть, что вы тут оба устроили?! – ошарашенным повышенным тоном разнеслось по всему коридору восклицание Майи Рафаиловны. – Вам войны надо было?

– Вы же сами на неё набросились двумя здоровыми мужиками, – неуклюже извиняясь ответил охранник. – Что мне оставалось делать?

– Ну вы-то здравый человек! – в сердцах выпалила Майя Рафаиловна. – Вы же должны понимать, что ей туда нельзя. Там идёт сложнейшая операция. Люди скальпелем работают который час, чтобы жизнь и здоровье её ребёнка сохранить. Там речь идёт на секунды, капли и миллиметры. Ответственность запредельная. А вы предлагаете эту бешеную в операционную впустить?! Да она там сама же сына и похоронит, дура, своими же истеричными руками!

– Да я-то понимаю, – виновато пробубнил Олег. – Но она же мать, – и, спустившись на колено, он засунул руки под плечи и колени лежавшей пластом Есении, чтобы её приподнять с холодного пола. – Куда её можно положить-то, хоть?

– Вы – ненормальные! – взвизгнула в ответ завотделением. – Санитара мне покалечили. Я буду жаловаться в полицию!

– Жалуйтесь, куда хотите. Вам ещё прилетит за самоуправство, одному богу известно, что вы ей там вкололи и какую заразу могли занести, – на полном серьёзе парировал Олег. – Так ей так и продолжать на полу лежать, я не понял?

– Дурдом какой-то, – не скрывая раздражения выдала завотделением на глубоком выдохе. – Ксюша. Привези им каталку одну. Вывезете её в холл, туда, к окну куда-нибудь. Пусть проспится. Мажорка, – и, схватив папку с пола, Майя Рафаиловна шлёпнула магнитным пропуском по считывателю, рванула на себя дверь и скрылась за ней в реанимационном блоке.

– Я тебя уволю, скотина, – процедила сквозь зубы Есения в полубреду, когда Олег довёз её на каталке в небольшую затенённую нишу холла и стал накрывать своим свитером. – Я тебя уволю, тварь ты бессердечная.

– Чего хотите делайте, – угрюмо промычал Олег, садясь рядом с каталкой на металлическую лавочку. – Делайте чего хотите… – добавил он и опустил голову в ладони.

Скованную забористым медикаментом Есению перестало колотить, теплота по всему телу набирала обороты, припечатывая его к клеёнчатому матрасу каталки, как присосками. Кричать уже не хотелось, сорванное горло жгло и горело огнём. Всё внутри клокотало и полыхало. Было такое абсолютно поганое ощущение, что тебя обесчестили. Надругались над тобою прилюдно. Повеселились, посмеялись, поиздевались и бросили тебя на пол подыхать. А мужчина, здоровенный мужик, который был к тебе приставлен именно для того, чтобы подобного никогда не произошло, стоял рядом и глазами своими телячьими до последнего хлопал, пока тебя разве что насиловать не стали. Тебя, взрослую, состоявшуюся женщину, мало того, что не пустили к собственному сыну, так ещё и психологически, почти физически, трахнули.

Ненависть, лютая ненависть охватила Есению. Мало того, что все мужики – козлы. Её муж-утырок, охранник, санитары – все. Так ещё и хабалка эта, завотделением, со своей шавкой-медсестричкой – моральные уроды. Она ненавидела сейчас весь мир, весь этот сраный мир, который так извращённо над ней надругался. Зрение уже не работало, она падала в забытьё, но полностью отключиться не давал недостаток кислорода. Очень хотелось дышать, но горло словно кто-то стиснул огромными ручищами. Эти ручищи вдавились большими пальцами в кадык девушки так, что он влип в гортань и перестал двигаться вообще. Хотелось открыть глаза и хотя бы разглядеть лицо этого душителя.

Есения сделала над собой последнее усилие в попытке открыть глаза. Здоровый глаз нехотя приоткрылся, осмотрелся в сторону ног, и задыхающаяся девушка вдруг поняла, что никакого душителя нет. А её побелевшие в исступлении руки держались за висевшую на шее цепочку с маленьким деревянным кулоном. Схватили и не отпускают, держатся за этот кулон, пережав горло, словно это и не украшение вовсе, а единственная верёвочка, за которую отчаянно цепляется человек, вися над пропастью. Словно какая-то невидимая сила была сокрыта там, внутри маленькой резной деревяшки на серебряной цепочке, и только за её можно было в этот момент держаться, только на неё опереться, только ей доверять. Поняв, что она машинально душит себя сама, Есения расцепила руки, её вибрирующие пальцы коснулись деревянной поверхности кулона и погладили его. Она поняла, что он здесь. Он рядом. Стоит и смотрит сейчас на неё. И она за него держится. Схватилась, как всегда это делала в далёком детстве, и оказалась в безопасности. И стало легче. Стало тепло от осознания, что она не одна. Что он был здесь всегда, рядом с ней, невидимыми крыльями за её плечами. А раз он рядом, то всё будет хорошо. Ведь с ним рядом иначе и быть не может…

Глава 3.

Акватория Финского залива.

Много-много лет назад.

Предрассветная мгла над акваторией Финского залива в то весеннее и очень раннее утро подчёркивала северный, маложизненный прибрежный пейзаж такими тонами, как серый, мокро-серый и угрюмо-серый. Небольшой пирс, предназначенный разве что для перевалки малоценных зыбучих грунтов, штурмовали крутые балтийские волны, при практически полном безветрии. Из-за негустого тумана, покрывавшего своей дымкой редкие ржавые складские постройки вблизи пирса, панорама этого места выглядела ещё более унылой, заброшенной, безлюдной и никому не нужной.

Проваливаясь в медикаментозный сон, Есения уже понимала, о чём он. Ей была известна практически любая деталь в этом сновидении: чем это всё начнётся и чем закончится. Известно было потому, что в сложные жизненные моменты, обычно сопровождавшиеся температурой под сорок, к ней приходило, а точнее, она проваливалась именно в это видение. Это было сильнее её, поэтому даже попытаться отмахнуть от себя это зловещее наваждение она не могла. Да и не хотела, при всей его внешней тревожности. Ведь она шла вслед за сном именно туда, где последний раз в жизни чувствовала себя в полной безопасности. Именно туда, где они в последний раз были вместе. И это был не плод её воспалённой фантазии. Это было её далёкое детское воспоминание.

Внезапно из-за высокого хвойного леса, выдающегося из основного массива иглой на складской утёс, послышался нарастающий рокот вертолётного двигателя. Через пару минут небольшой тренировочный вертолёт завис неподалёку от пирса и словно осмотрелся. Бортовых огней на вертолёте включено не было. И если бы не рокот двигателя, то в этой балтийской туманной предрассветной ползучей полумгле его можно было бы и не заметить вовсе. Было ощутимо, что пилот что-то внимательно высматривает там, внизу. Облетев складские помещения несколько раз и окончательно убедившись в чём-то своём, пилот опустил вертолёт плавно на влажную заасфальтированную площадку между двумя полукруглыми металлическими складами и заглушил двигатель.

Со стороны подъездной дороги корпус вертолёта и его широкий винт были совершенно неразличимы в этих потёмках, что, видимо, придавало определённой уверенности пилоту.

Выждав несколько минут в полной тишине, пилот бесшумно приоткрыл дверь кабины, выскочил оттуда и, озираясь по сторонам и пригибаясь, направился к одному из ангаров. Через мгновение оттуда послышался звук заработавшего автомобильного двигателя, и промелькнул лучик света от включённых габаритных огней. После этого пилот, так же осторожно оглядываясь, вернулся в вертолёт и стал переносить из него какие-то битком набитые сумки.

А ещё через мгновение из приоткрытой двери кабины вертолёта на землю вылезла заспанная маленькая девчушка, годиков трёх-четырёх. Вылезла и стала звать папу, потирая заспанные глаза. Услышав, что его зовут, недонёсший свою ношу пилот оборвал первую ходку на том же месте, побросал вещи на мокрый асфальт и мигом полетел в направлении стоявшей у вертолёта дочки.

– Солнышко, я думал ты спишь, – произнес с теплотой папа, подхватывая дочку на руки. – Господи, ты у меня подмёрзла. Давай-ка я тебя в машину положу, там сейчас тепло станет.

– Папа, а мы уже прилетели? – спросила сонная куколка у папы и прислонила не выспавшуюся головку ему на плечо.

– Да, моя хорошая. Мы уже прилетели. Сейчас в машину сядем и поедем.

– Папа, но ведь ты же устал, – заявила сонным голосом девочка с полной непосредственностью, на которую способны только дети. – Тебе же надо отдохнуть.

– Доченька, не переживай, – ответил папа, по внешнему виду которого было однозначно понятно, что любая поездка ему сейчас будет абсолютно лишней. – Сейчас доедем до нашего нового домика, и я там отдохну, – и мужчина ещё крепче обнял дочку. – Возьму тебя вот так в охапочку, обнимемся и уснём.

– А мама когда к нам приедет? – спросила девочка, и по отвернувшемуся лицу мужчины было видно, что этот вопрос снова застал его врасплох.

– Приедет, обязательно к нам приедет, солнышко. Но попозже. А сейчас ложись-ка ты вот сюда и досыпай, – сказал он и положил дочку на ряд задних пассажирских кресел небольшого старенького микроавтобуса. – Мне надо вещи перенести, моя хорошая. Попробуй уснуть. Давай я тебя накрою, – и, набросив на дочку большой рыжий овчинный тулуп, мужчина стал спешно перетаскивать вещи из вертолёта в микроавтобус. А перетащив их все, в такой же спешке закрыл откатную пассажирскую дверь микроавтобуса и дал по газам.