Via Combusta

Академики от астрологов чуть не каждый день сыплют конкретной и функционально применимой информацией. Мол, чего вы тупите все? В 2020 году мы меняем эпоху. Входим в Водолея по очередному циклу Большой Мутации. А Плутон в Козероге акцентирует внимание групп людей на свою идентичность, свои корни, свою уникальность и автохтонность. Надо научиться жить отдельными малыми сообществами, а как иначе? Главный посыл – изучайте корни своей уникальности.

Политики в бычку. Ках тах? Это же призывы к сепаратизму, парад суверенитетов. Развал многонациональных государств. Цветные революции. Вы чё, астрологи?! А как же интернационал, глобализация и экспорт демократии? Бабки-то потрачены. Вы, вообще, соображаете, куда вас мысли ваши астральные заносят? Уймитесь. Лучше бы и не спрашивали вас. И без того тошно.

Не, на этом не останавливаемся. Ничего необычного не происходит. Кому надо, уже раскошелились и заказали исследования наших с вами корней. Да все заказали, чего уж там, во всех странах. Время такое. Плутон. Но я не все читал. Мне было интересно, что про наши корни расскажут, про российские. Ведь важно понять, как эволюционировал женский коллективный бессознательный разум тут, на этой территории. И к чему, собственно, готовиться. Нынешние академики подняли труды предыдущих академиков, летописцев всех, аж до Нестора, арабских и византийских путешественников в наши лесные края. Чего только не узнал о предках за последние год-два. Читал Нестора. Читал Фахр ад-Дин Мубарак-шах Марварудди, даже Абу-Али Ахмеда бен-Омар Ибн-Даста и ещё с полсотни таких же. Пока даже не знаю, как ко всему этому относиться. Дикарь я, по предкам, получается. Но уникальный. Интересно, а раньше фейки были? Плутон на небе ищу…

А звездогляды, эти форменные вредители, не унимаются же. Мол, вы все тупите по-страшному и отказываетесь видеть очевидные астрологические факты. Ведь в эпоху Водолея, суверенитет будет принадлежать даже не группам людей по территориальному признаку, а каждому отдельному индивидууму в планетарных, если не сказать – вселенских, масштабах. А это, так, на минуточку, уже через два года. Что? Съели?

Короче, опять срач поднялся. На Бродвее по этой водолейской эре уже спектакли ставят. А все остальные без исключения в полном смятении. Дошло уже до крайностей, девчонки массово отправились к гадалкам и экстрасенсам всех мастей, раз традиционные науки никак не могут объяснить происходящее.

Я молчу. Сижу. Читаю. Через два года войду в эпоху Водолея. Готовлюсь провозгласить независимость. Только не знаю от кого. Наверное, разумнее от Гондураса, всё-таки… Своё мнение при себе держу, хотя тут даже бред можно любой уже нести, всё равно никто не разберёт. Всё фейк. Всё неправда. Полная неразбериха. Кому верить – не понятно. Моя мужская хромосома распадается там, тихонько, внутри меня. Сижу, прислушиваюсь к процессу распада. Мечтаю о суверенитете.

А с другой стороны, закрадывается крамольная мысль, что, может, не договаривают чего академики? Может, раньше не только мужиков не было, но и женщин… Был единый организм, жил в согласии с самим собой, в балансе между женским и мужским началами. И по такому же согласию и, как говорится, предварительному сговору в составе организованной группы лиц инь и ян решили временно разделиться, чтобы выжить в сложных условиях. Может такое быть? Да знаете, тоже не ясно. Сейчас сумбур в головах страшнейший. Не до поисков баланса уж точно.

P.S. Думал, на этом всё и утихнет, как-то сойдёт на нет. Не-а. Снова читаю, что одни академики, из числа тех, которым ещё доверяют пилить бюджеты, открыли бозон Хиггса. Он, как бы, с одной стороны, ни к мужскому, ни к женскому подсознанию никакого отношения не имеет. А с другой стороны – квант калибровочного поля…

Это уже почище всего вышесказанного будет. Короче, говорят, что всё есть, но ничего нет. Нет. Не так. Абсолютного ничего нет. Пустоты не бывает. Но и элементарных кирпичиков, атомов, электронов, протонов, нейтронов, вообще никаких элементарных кирпичиков, тоже нет. Есть только бесконечное поле и его возмущённые участки. То есть в конечном итоге – мы. Мы – на поле, поле – мы. Только вот не понятно до конца, это поле детерменировано или недетерменировано? Вот вы как думаете?

Нет идей? Я понимаю. Давайте проще: знает ли на самом деле каждая возмущённая волна о действиях другой волны в любой точке поля и в любой момент времени? Похоже, что в природе знает. И знает точно, с гарантией. А раз знает, то если ты на одном конце деревни пукнул, то на другом конце деревни, в природе, так и скажут, что ты пукнул. Свободы нет. Каждая волна есть продолжение другой, по цепочке передающая движение жизни. И каждая волна служит в интересах соседних волн. А иначе она там на фиг не нужна. Такое волновое служение, получается… Без дефицита правды и доверия.

Тогда уже я задаюсь вопросом – ках тах? Почему в природе не существует ни абсолютной свободы, ни дефицита правды, а у нас это всё есть? Почему? Может, потому и калибруемся тут, все вместе? Тогда – сколько это будет продолжаться?

Для себя понимаю – врать нельзя. Нигде. Никому. Ни себе, ни людям.

Я – участок поля. Сижу тут. Возмущён дефицитом правды. Калибруюсь на этот счёт, вместе с остальными. Как мужик – распадаюсь. Но ищу в себе баланс инь и ян, в надежде выжить. Готовлюсь к персональному суверенитету и приходу Мойшааха. Появляются и мутят воду всякие родноверы из числа всевозможных неоязычников, которые упрекают обычных архимандритов в том, что доминирующая религия в конец задвинула на плотские потребности паствы и двигает в массы только духовный рост. Опять налицо дисбаланс и церковь, вроде как, не в рынке. Стараюсь пускать эту информацию побоку, чтобы окончательно не вставать в ступор. Плутон на месте, но, говорят, вперёд пошёл. Значит, ничего необычного не происходит…

Часть четвёртая.

«Да, дайте женщине одну только прекрасную внешность, и она будет счастлива…»

Л. Толстой.

Вместо предисловия к четвёртой части.

А у мамы…

В непонятное мир движется.

Веет ветер холодный, западный.

У метро мужики лижутся,

Беспардонно друг друга лапая.

Забурлил мировой политикум.

Назревает чего-то в обществе.

Ошибаются аналитики.

Дураки принимают почести.

Все хотят очень быть великими.

Жить отдельно и самостоятельно.

Становясь по дороге дикими.

Уважение не обязательно.

Разрослись города лофтами

Урбанических дровосеков.

Брови девушек вьются кофтами,

Повисая на их веках.

Говорят, что все люди разные.

И ещё добавляют всякого.

А по мне они – несуразные.

Типажи у них одинаковы.

Друг на друга мы смотрим кобрами,

Основательно недоверчиво.

А у мамы глаза добрые,

И слезятся чуть-чуть вечером.

Утопают в дыму кальянные,

Паровыми душа коктейлями.

Вот, живучие, окаянные.

Убивают с благими целями.

Без морали, за гранью совести,

Лишь для рейтинга масс-вещание.

А у мамы свои новости

Да своё на всё понимание.

А у мамы ладонь мягкая,

Хоть шершавая и чуть влажная.

С ней, я внутренней железякою,

Ощущаю, что жизнь важная.

Что одуматься не мешало бы.

Что живём, причиняя боль.

А у мамы свои жалобы,

И пальто подъедает моль.

В старом домике, покосившемся,

Там, у мамы, отлично спится.

Мне, от стаи давно отбившемся,

Часто мамин домишко снится.

Здесь я шустрый весь, да удаленький.

Сумасшедший в таком же городе.

А для мамы всегда я маленький.

Хоть давно ею и не поротый.

Вьюга в городе мглою снежною

Чередует хандру с запоями.

А у мамочки сердце нежное,

Хоть и бьётся уже со сбоями.

Но, пока её сердце бьётся,

Мне тут бегать намного проще.

Пусть любимой душа смеётся

На прогулках в кленовой роще.

Пусть вокруг неё разрастается

Дорогая её семья.

Пусть почаще ей улыбается.

Да почаще к ней езжу я.

Может, цель пропадает в средстве.

Жизнь в бетоне сопит чахло.

Но, я помню, у мамы в детстве,

От груди молоком пахло…

Пролог четвёртой части.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Вот суета-то. Вот суета. Ажно рябит в глазах. Как наперегонки со временем они, и никак не набегаются. Спешат. Торопятся. Опаздыват. И главно, опаздыват-то, небось, потому как спешат да торопятся. А им невдомёк. Времени им, получается как, мало. Медленно оно для них течёт, выходит. Такое тоже вот подметил, в парке-то нашем, теперича. Вот это как понимать? Со скуки они все так носются, аль, всё ж таки, по нужде? Мого быть и по нужде какой, не спорю. Не могу знать. Но так что же это за нужда разэдакая, что такую прорву ребятишек постоянно гоняет, денно и нощно? И нощно-то никак не меньше. Вот, ей-богу, никак в толк не возьму. Одеты ярко, по-современному, скажу. Видать, что докормленные, дорощенные, не с голодного краю. В лицах уверенность, сосредоточенность, уму много. Но страху нет. Нету. Ни страха. Ни печали какой. Ни паники, тем паче. Значит, не война… А они бегуть. Вот только что рядом со мной сидел, в годах, не малец какой. А ужо, глядь, и он там, далече, на мост поднимается. Аж через две ступеньки скачет. Бодро так. Никак не укладывается, что они по нужде. Не может такого быть. Нет такой нужды сейчас. В парке-то. Нету, слава богу. Я-то знаю, каково это, по нужде… Знакомо… Вот и не могу отделаться от мысли, что им просто скучно. Событий мало им, за единицу их молодого времени. Не интересно, так получается. Медленно оно, время-то для них. Дивлюсь. Да-к, не было у нас такого. Ну да, шустрили по молодости, приходилось. Но, чтобы так… Кажный день… Да все вместе… Они другие. Вот как есть, другие. Я про Илюшу даже и не говорю! Это такой пострелёнок, мама-дорогуша. Можно батарейки об его заряжать. Главно, убирать их вовремя, чтоб не лопнули. Добрый мальчишка растёт. Люблю его незнамо как. Но не поспевает за ним прадед уже, никак не поспевает. Моё время другое. Не быстрое, совсем не быстрое. А вот я вам скажу, что и сомневаться ноне стал, что оно вообще существует. Время-то. И так это явственно представляется уже, что не по себе. Первый раз даже спугался, думал, брежу. Нет, пощипал себя, булавкой уколол для верности, наяву всё. Всё наяву. А времени нет. Не чувствую его. Словно перестало оно мне быть нужно. Словно каку невидиму власть надо мной оно потеряло. И так видно всё стало, как никогда прежде. Что и не было его никогда, выдумки это всё, людские выдумки. А на самом деле времени нет. Просто не существует. Оно не нужно в природе никому, кроме людей-то. А я по нему часы сверял столько лет… А сейчас оно мне ни к чему. Как осенило. Страшно, ей-богу, страшно. Мого быть, я уже того? Кому сказать – на смех поднимут же. Поди, скажи им, молодым, что времени нет. Нет, и ни к чему на него сверяться. Ага, поди, поди. Скажут, крыша у старика прохудилась. Подтекает да на мозги каплет, вот он и жгёт. Или жжотт. Я не помню, как там по-ихнему. Поэтому молчу. Бабка мне моя, покойная, земля ей пухом, говорила: "Молчи, за умного сойдёшь". Да-к, я и молчу. Вот и сижу тут, рот на замок. Для них времени мало. А для меня нет вообще. Получается, что у меня уже и времени-то не осталось. Ушло оно от меня, моё время, не вернуть. Да и ни к чему оно мне, не жалко. Зря раньше не знал. Может быть, и сам не спешил бы никуда. А что же за пазухой-то? Времени нет. Здоровья, да-к его и подавно, к моим-то годам. Любовь, пожалуй что, да и сострадание, сопереживание вот за них всех. Вот что там, на сердце. Так, когда остальное, получается как – ненужное, ушло, для любви и сопереживания столько места ослободилось. Такая моща, такая силища во мне, жаль, рукой не пощупать. Со-переживание. Слово-то какое хорошее. Господи, я же не могу, мне всё время плакать хочется. Так с платком везде и хожу, глаза утираю. Всех жалко. Всех люблю. Все мне родные, ажно кричать охота. Переживаю за них, как никто на свете. Ей-богу, ребятушки, любите да берегите друг друга…

FYI

…

А я не знаю, как это дальше писать… Вот не знаю и всё. Что хотите со мной делайте, ответ один будет – не знаю. Может, другому кому такое просто даётся, как по маслу. А мне даже не сложно, нет… Тут наоборот. Глубже.

Какому читателю, может быть, и не понять, а иной смекнёт, что тут подходит моё повествование к определённому важному моменту, Рубикону. И я к нему приблизился донельзя вплотную. А это такая, как бы сказать, граница, линия невозврата. Та граница, за которую из моих коллег по литературному цеху редко кто и ходил. А даже если и ходил, то редко чувствовал себя полностью комфортно. Не мог не чувствовать эту огромную, мощную силу внутреннего сопротивления, сковывающую перо в таких ситуациях.

А когда человеку чего-то жмёт, то по дороге это "чего-то" обязательно натрёт "где-то". А от такого поворота событий любой текст, положенный на бумагу даже самой профессиональной печатной машинкой, будет прихрамывать, сбиваться.

Это когда ты хочешь чего-то сказать, а сдерживаешься. Из тебя прёт, клокочет, а ты зубами скрипишь, но рот не разеваешь. Лучше промолчать. Вообще, в таких случаях, самое лучшее – промолчать.

И вот он, мой Рубикон, я в него прямо носом стою – дышу. Замер. И всё мне внутри говорит, что это тот самый случай, и лучше – промолчи. Закрой эту тему, сверни, пока дров не наломал. Ведь назад дороги уже не будет. Таким, как ты сейчас есть, ты обратно уже не вернёшься. Никто не возвращался, и тебе ничего не светит. Сорвёшься.

Ведь там, куда ты хочешь идти, грань тонкая, самая тонкая. По лезвию ходить придётся. А раз по лезвию, то это надо какое самообладание иметь и волю? А как знать здесь и сейчас, она есть у меня эта воля? Есть ли самообладание? Просто, если его потерять, нарушить баланс, зашататься, то как пить дать качнёт в сторону от нормали. И повествование твоё уже не сможет быть беспристрастным, в этом же вся суть. А тема очень опасная, описывать лучше объективно. В идеале, конечно, брать и медицинскими терминами это всё оформлять. Вроде как нейтрально, сухо, тогда спросу никакого. А вот теперь становится совсем не по себе, как представлю, что пишу про это что-нибудь в таком духе…

В общем, разум говорит, что тут должно быть беспристрастно. Капец. А сердцу куда в этот момент деваться? Там же жарко, дубасит так нормально. Оно требует дать оценку происходящему, либо осуждать, либо оправдывать. А именно так делать, как раз, ой как не хочется. Именно это-то и останавливает! Кто я такой? Нормальный вопрос, да? Уместный. Кто я такой, и какое право я имею судить, что хорошо, а что плохо, касательно тех нюансов, о которых далее должно пойти повествование. И не важно, что мы с вами на входе договорились, что все персонажи, вроде как, вымышленные. Ну хорошо, пусть так, раз договорились. Но это неправильно. Жизнь много сложнее, чем мы её можем себе представить. Много.

И вот как на качелях этот год. То подступлюсь, то по рукам себе бью. То снова примусь, и снова снимаю птенца на взлёте. Не просто это всё. Расшатанный.

Читал много. Кто как выходит из положения. Кто осуждая оправдывает, кто оправдывая осуждает. В общем, выкручивается наш брат-писатель в таких случаях, как только может. Лишь бы не соскочить на лезвие. Много читал. Многих читал, многих и посекло. Не удержались и они. Не по зубам оказался им этот камушек. Сколько живёт человек, а до сих пор не по зубам.

Это-то и останавливает, тема ведь деликатная. Очень тонкая, ранимая, зыбкая по всей бесконечной восприимчивой дистанции. Когда о женщинах пишешь, то лучше промолчать, ей-богу. Не писать. Потому что ЧТО мужчина может написать о женщинах? А главное – КАК? Что он вообще может в этом микрокосме понимать? Дано ли? Дано ли мужчине понять причины иных поступков, которые женщина сама до глубокой старости себе объяснить не сможет? Как об этом, вообще, можно писать что-то? А уж тем более "осуждать", даже если и в форме оправдания. Даст бог, родится когда такой мужчина, который сможет эти вопросы описывать правильно, к нему учиться пойду.

Если бы я и взялся за такое, чисто теоретически, если бы и стал давать собственную оценку и интерпретацию, то не смог бы по той стороне бритвы пройтись. Стороне осуждения. Не знаю, воспитан не так, наверное. И не простил бы себя никогда, ни за осуждение, ни даже за нейтральную позицию. О женщинах писать смог бы только пристрастно. Очень пристрастно, полностью оправдательно, потому что я не способен полностью этот мир понять, он скрыт от меня за семью печатями, он, тупо, другой.

Не воздержусь. Прокомментирую. Интерпретирую. Обрадуюсь или ужаснусь. Но всё равно – оправдаю. Понимаете? Оправдаю! А события-то дальше происходили разные, и такие, которым сложно вот так, с кондачка и наскока оценку дать. И что писать-то тогда? Какой смысл, если все дальнейшие решения я уже, на входе, сам себе оправдал, согласен я с ними был или нет? Понимал я их или нет? А самое-то главное, что может так случится, что кто-то это всё прочитает и сочтёт, что автор оправдал решения героинь с иронией, то есть не на самом деле. А на самом деле, он, скотина, посмехался. Аааааа! Чёрти что. Я уже измучился незнамо как. Хоть петлю на шею…

Глава 1.

Москва. Начало мая.

Где-то года три назад.

В часе-двух от сломанного шлагбаума.

Говорят, что дети сами выбирают своих родителей. Выбирают сами. И что это всё их осознанный выбор. А ещё говорят, что дети – это счастье большое, божья награда, прощение и благословение. И ещё божья просьба. Они верят нам, верят в нас, поэтому и приходят. Вот верят. До последнего верят, что ради них мы можем стать только лучше. А значит, Его просьба будет услышана…

Внезапный звонок с неизвестного городского номера заставил Есению вздрогнуть. Работа парикмахера была практически закончена, оставались последние тонкие настройки в её вечернем роскошном образе. За лёгкой и непринуждённой беседой с милым, женственно трогательным мальчиком-стилистом, она совершенно и забыла о времени. Её широкие локоны густых, переливающихся чистотой и здоровым блеском, ухоженных волос струились по приоткрытым плечам почти до самой талии, создавая тот эффект, который можно было назвать не иначе как обворожительным. Что-то неуловимое, но самое важное, получилось открыть стилисту во внутреннем мире Есении, поэтому созданный образ лёг, если можно так выразиться, на холст настолько органично и выразительно, что казался сказочным, словно это происходило не на самом деле. И ей это нравилось. Она сама себе очень нравилась. Вот очень.

Как же это всё-таки приятно, в свои ага-ага лет выглядеть на те далёкие двадцать. На те двадцать, когда ты и безо всякой косметики, дорогих стилистов да без изнурительных, чуть не каждодневных тренировок и модных шмоток выглядишь на миллион, который миллиард. Тряпочку на себя любую набросила, прикрыла где надо, где надо – открыла, волосы распустила, ножку кокетливо отставила и всё. Штабелями!

И ничего у тебя не болит, нигде не колет, не хрустит, гнёшься ты во все стороны и носишься ночи напролёт без устали. И голова лёгкая. Как же это приятно, чувствовать себя молодой, лёгкой и красивой де-вуш-кой. А ещё сегодня хотелось, чтобы её мужчина отвлёкся, наконец, от своего загона и взглянул на неё так, как сейчас давал косяка парень из соседнего кресла. Ну или хотя бы в половину того.

Эта аура высоких приятных ожиданий и предвкушений, как мощная волна наслаждения, подхватила немного кислое на входе настроение Есении и несла его на своём бурлящем, пенящемся, шампанском гребне под смешные шутки чуть гнусавого постриголога. Немудрено, что можно было и забыть обо всём на свете. Вот взять, и позволить себе такую маленькую женскую роскошь – ненадолго от всего отключиться. Зная, что ребёнок с мужем, сегодня никаких дел больше нет и никому ты понадобиться больше не должна. А значит, есть время, чтобы посвятить его себе любимой. И чтобы напомнить, что она не только себе любимая, но и ему.

Однако, и об этом следует обмолвиться, было и ещё одно. Эта необъяснимая подкожная тревожность, которая сопровождает не иначе как каждую молодую маму. Это странное фоновое чувство, что расслабляться нельзя ни за что и никогда. Потому что стоит тебе на мгновение релакснуть, стоит тебе лишь ненадолго потерять бдительность и просто по-человечески беззаботно почувствовать себя счастливой, так обязательно что-то случится. Должно что-то произойти. Не пойми, откуда берётся это ощущение, отравляющее и мешающее жить, наслаждаться жизнью в полной мере, искренне радуясь своему счастью и ни о чём в эти моменты не волнуясь.

Наверное, в медицинской науке уже нашли объяснение этому феномену, а может быть, даже списали его на повышенную тревожность или что-то вроде того. Но от этого не легче. Слишком это всё глубоко сидит. Крайне тяжело за это зацепиться, понять истоки этого, какого-то даже реликтового, ощущения опасности, проработать и как-то сжиться с ним. Поэтому, когда неожиданно зазвучала яблочная мелодия и на лежавшем перед зеркалом телефоне высветился незнакомый номер, всё это настолько не соответствовало возвышенному моменту короткого наслаждения, настолько резонировало с подкожно ощущаемым клише «не расслабляй – влетит», что было воспринято девушкой в штыки.

– Да, говорите, – сухо, если не сказать, грубо, брякнула в смартфон Есения. – Да, я.

Есения грубила осознанно, ожидая, что это очередной дебильный звонок с навязчивыми предложениями слабопродающихся обычными человеческими способами услуг или идиотический соцопрос, или что-то в этом бездушном духе. Однако леденящий формат повествования, прозвучавший из динамика телефона, заставил вздрогнуть. Дослушав переданную информацию на одном вздохе, она не нашла ничего умнее, чем дрожащим голосом прошептать в трубку.

– Это правда? Ребят, вы меня не разыгрываете? – будто она хотела услышать какой-то простой, понятный и отпускающий шоковую волну ответ, предполагая, что в современном мире телефонные хулиганы, всякие разные пранкеры, окончательно потеряли моральную ориентацию, и всё, что она услышала – это какая-то очень извращённая форма телефонного терроризма. Но не правда.

Абонент на другом конце, видимо, вообще не понял, где, в переданной информации, может быть хотя бы теоретическое место для шуток, поэтому начал повторять сказанное ещё более зловещим тоном и круто сократив при этом басню. Внезапно Есения вскочила с кресла и выражение её лица в момент переменилось, словно со второго раза до неё что-то, наконец, дошло. Взгляд остекленел, глаза немного прищурились, а бережно ухоженные пальчики правой руки с такой силой вдавили в ухо телефон, что было видно, как побелели хрящики. В трубке слышался женский голос, из тех, интонационную окраску которых понимаешь по смыслу, даже если совсем не разбираешь слов.

Бедный парикмахер, видимо почувствовав нехорошее, поторопился закончить поскорее свою работу и ринулся поправлять расчёской свой шедевр на голове стоящей истуканом и смотрящей сквозь пол женщины. Но, на его беду, это уже не только никак не могло помочь, но и вызвало дерзкую и неадекватную обратную реакцию клиентки. В ответ на прикосновение Есения, как взбесившаяся кошка, резкой отмашкой руки залепила по дотронувшейся до волос ладони стилиста с такой силой, что вылетевшая расчёска пулей влетела мастеру в глаз и, отрекошетив от него, чуть не разбила зеркало. Сквозь оцепенение и ужас от услышанного из трубки она уже не слышала ни пронзительного вскрика её стильного благодетеля, ни грохот падающего под вскочившим по тревоге телохранителем стула. Сквозь нарастающий гул в ушах уже не было слышно ничего. Виски стиснуло, к ходящему ходуном вверх-вниз кадыку подступила тошнота. Она что-то попыталась то ли сказать, то ли крикнуть, но челюсть затрясло, вслед за ней заколотило всё тело, и подкосившиеся ноги уже не смогли удержать падающую в обморок и такую в тот момент очаровательную миссис.

Как ни старался парень-телохранитель, ошалело летевший через весь салон, скача своими широченными шагами, но падение охраняемого объекта предотвратить он не смог. Потерявшая сознание Есения рухнула на пол стремительно и так неудачно, что на всё помещение салона безумной красотищи прозвучал гулкий хруст от приземляющейся бровью на хромированную стальную ножку поворотного парикмахерского кресла прелестной головы.