Дезертир флота

– Вот дерьмо! А ты откуда знаешь?

– У нас рассказывают. Я любил про всяких зверей слушать.

– Зверей?! Да это срань всех богов, а не зверь. Хуже змея. – Квазимодо чуть не плакал. Нога свербела не переставая. Вор чувствовал шевеление под кожей. – Значит, огонь и нож не помогут? Нет от них спасения, да?

Ныряльщик посмотрел на одноглазого парня:

– Способ вроде есть. Не такой. Осторожный. Терпение нужно.

– Терпение? А что ж ты не сказал, когда Филина поджаривали?

Фуа пожал плечами, перехватил лафет другой рукой:

– Меня Глири прогнал. Да и кто лягушке поверит?

– Я бы поверил. – Квазимодо помолчал. – Поможешь мне?

– Постараюсь. Ты мне нож вернул. Он у меня еще из дома. У тебя нога, да?

– Нога. Угораздило же.

Квазимодо хотел сказать, что если ногу резать да прижигать, то лучше уж сразу ножом по горлу. На одной ноге далеко не уйдешь. Парень с переломанными во время боя со змеями ногами умер в первую же ночь. Квазимодо догадывался, что бедняге помогли легко уйти к предкам. Да и осуждать за такое не будешь. Кто потащит обезножившего на себе? Сил даже оружие и припасы нести не хватает. Вот черви ногу отъедят – сам попросишь, чтобы тебя прирезали.

Но обо всем этом ныряльщик наверняка догадывался. Он хоть и лягушка, но совсем не дурак.

На носильщиков напал какой-то ошалевший удавчик – совсем небольшой, шага в четыре длиной. Его быстренько зарубили солдаты. При ближайшем рассмотрении было решено, что добыча годна в пищу. На обед все получили по куску жареного мяса. Квазимодо торопливо ощипывал волокна. Змеюка оказалась нежной на вкус, но юному вору было не до обеда. Нога дергалась. Шевеление под кожей просто сводило с ума. Сглотнув непрожеванное мясо, Квазимодо поднялся. Нашел глазами ныряльщика. Фуа кивнул.

Они устроились в стороне от лагеря. Квазимодо сел на торчащий из воды трухлявый ствол, неудобно вывернул ногу. Рана была на правом бедре чуть выше колена – самому толком и не разглядеть. Пришлось снять сапог, повыше закатить драную штанину. Разувался парень первый раз за последние пять дней. Вид собственной мертвенно-бледной от постоянного пребывания в воде кожи не улучшил настроения.

«Мы все уже покойники, – подумал Квазимодо. – Но черви пусть едят меня только дохлого».

На икре возле бледной царапины темнел большой волдырь. Кожа возле него вдруг зашевелилась, вздулась. Квазимодо содрогнулся.

Фуа присел на корточки прямо в черную воду. В руках маленького ныряльщика была портняжная игла.

– Я ее прокалил на огне, – сказал фуа.

– Зря, была бы грязная – червячок бы напугался и сам вышел. Они, должно быть, ужасно брезгливые, эти малявки.

Ныряльщик посмотрел на одноглазого парня, понял, что тот шутит, и сам улыбнулся:

– Сами они не выходят. Им в теле хорошо.

– Мне тоже в теле хорошо, – пробормотал Квазимодо. – Только я предпочитаю баб и никогда не влезаю в них целиком. Начинай, иначе не успеем – Глири дальше погонит.

Фуа кивнул, разложил прямо на своем колене несколько шелковистых ниточек-травинок, короткую тонкую палочку и взял парня за ногу.

Шевелиться было нельзя. Квазимодо, замерев, смотрел. Раньше случалось частенько красть изящные женские украшения. Завитушки из паяной серебряной проволоки, крошечные камешки, оправленные в металл, – во многих городах умели делать ювелирные украшения. Но здесь работа предстояла куда тоньше – неощутимыми прикосновениями иглы фуа вскрыл волдырь. Дальше он уже одними ногтями умудрился подцепить кончик извивающегося червя. Очень бережно потянул, прижал к палочке, прихватил ниткой и стал медленно наматывать паразита на деревяшку.

Квазимодо невыносимо захотелось схватить, вырвать палочку, выдернуть мерзкого червя из своего тела. Нельзя. Вор всегда прислушивался к мнению знающих людей. Маленький ныряльщик хотя и не был человеком, но, по-видимому, знал, что и как делать.

Несколько витков красного тонкого тела паразита оказалось намотано на деревяшку. Дальше червь уперся – его тело опасно натянулось.

– Дальше нельзя – порвется, – сказал фуа.

– Понятно, приматывай, – пробормотал Квазимодо.

На бинт он порезал запасную рубашку. Ныряльщик аккуратно прибинтовал палочку вместе с червем к ноге молодого солдата.

На островке уже вовсю разорался Глири, поднимая людей. Квазимодо и маленький ныряльщик торопливо пошли к своему грузу.

Хлюпала под сапогами вода. Здесь было мельче. Иногда под ногами оказывалось почти ровное, без привычного ила, дно. Впереди стучали топоры и клинки прорубавших тропу солдат.

– А он ничего держится, – сказал Квазимодо, кивая на шагающего впереди Филина. Тот шел намного ровнее, чем утром.

– Может, я ошибся, – прошептал фуа. – Может, прижигание помогает. Я этих червей никогда раньше не видел. Только сказки о них слышал.

– В сказках тоже бывает правда. Хотя и немного. Но мне твой способ лечения больше нравится. Разрезанный и подпаленный я бы далеко не ушел. Боюсь только палку с «гостем» зацепить. Ведь оборвется тогда зверек.

– Я хорошо примотал. Не волнуйся.

– Ага. Надеюсь, удержится, иначе придется ножом ковырять. Слушай, ныряльщик, а как тебя зовут?

Фуа коротко глянул:

– Все зовут Жабом. Или Лягушкой. Как кому нравится.

– Ну, все это слишком по-военному. Я не Глири, чтобы людей так именовать.

– Я – не человек, – тихо пробормотал фуа.

– Да я понял. Лапы у тебя непохожие. Хотя когда на нас сотник орет, он различия не делает. Значит – мы одинаковые. Так что нужно тебе имя приличное подобрать. А то ты Жаб, я – Ква-зимодо. С такими именами нам вовек из болота не выбраться.

Фуа улыбнулся:

– В болоте не так плохо. Я больше гор опасаюсь. Я никогда далеко от воды не уходил.

– Я вообще-то в настоящих горах тоже не бывал. Но мои друзья как-то переходили через горы. Огромные – не чета здешним. Ничего – все живы остались. Кроме того, рассказывают, там москитов нету и прочих… мелких зверей.

Ночевать отряд остановился в сухом месте. Кругом росли колючие кусты, кроны деревьев плотно смыкались над головой, духота свинцом давила на виски, но зато можно было садиться прямо на землю, подстелив плащ, а не сгребая под себя все, что попадется под руку.

Костры развели как положено – треугольником. Квазимодо выпала первая стража. Фуа при свете костра занялся ногой товарища – паразит поддался еще на ширину ногтя и снова уперся.

– Завтра он не устоит, – заметил ныряльщик, забинтовывая ногу.

– Главное – чтобы он во мне семью не завел, – пробормотал вор. Он чувствовал себя гораздо спокойнее. Мерзкий червь перестал шевелиться и двигаться под кожей. Временами Квазимодо забывал о своем «жильце».

Заунывно вопила в ветвях какая-то птица. Квазимодо вынул из мешка пойманную под вечер черепаху.

– Посмотри, можно жрать или зря тащил? Мелкая, а тяжелая, мерзавка.

Черепаха ворочала когтистыми лапами и вытягивала острую, украшенную двумя парами рожек голову.

– У нас таких едят, – сообщил фуа, внимательно разглядывая черепаху сверху и снизу. – Считается очень вкусным.

Черепаху запекли в углях.

Квазимодо отщипывал мягкое мясо, измельчал ножом. Неторопливо посасывал за щекой. Болотная жительница действительно оказалась приятной на вкус. Жаль, что небольшая.

На запах подошел солдат, дежуривший у костра на другой стороне лагеря. Квазимодо быстренько сунул остатки черепахи под хворост.

– Что это вы здесь жрете? – жалобно поинтересовался собрат по ночной страже.

– Кусочек давешней змеюки разогрели. Да уже сжевали весь.

– А я ничего не оставил. Живот крутит – то ли от воды местной, то ли от голода.

– На ночь всегда жратву оставлять нужно, – сочувственно закивал Квазимодо. – Ты иди, иди на место. Неровен час Глири проснется. Любит он по почкам «постучать» тому, кто пост оставил.

Часовой ушел. Квазимодо достал остатки деликатеса.

– Нужно было поделиться, – нерешительно прошептал фуа.

– Ага. Добрый ты. Что-то я не заметил, чтобы с тобой кто-нибудь делился.

– Я – лягушка.

– А я – урод. Что я им предлагать буду? Еще побрезгуют. Кстати, что это ты – «я лягушка, я лягушка». Гордишься, что ли? Лягушки дома сидят, а мы премся куда ни попадя.

– Меня старейшины отдали Флоту. За железо и стекло.

– Продали, что ли?

– Обменяли. Деньги фуа не нужны.

Квазимодо покачал головой:

– Видать, у вас не лучше, чем у людей.

– У нас лучше, – запротестовал ныряльщик. – У нас не бьют, когда чего-то не понял или не успеваешь. У нас спокойнее.

– Угу. Уж куда спокойнее – за железо своих отдавать. У нас в Глоре продают, если долги отдать не можешь. Тогда и на тебя, и на жену с детьми ошейник запросто надеть могут. А если денежки водятся – ты человек свободный и уважаемый. Так что получается, деньги – вещь полезная. Зря вы их у себя не завели. Или тебя за дело на Флот упекли? Задолжал кому или на чужую бабу залез?

– Я последний сын в семье. Лодки мне не достанется, да и дом никто строить не поможет. Кого отдавать, если не меня?

– Мне бы не понравилось, если бы меня на сторону сплавляли, не спрашивая, – пробурчал Квазимодо. – Ты же там не один такой, младший? Собрались бы, потрясли маленько папаш да старших братьев. Там, глядишь, и лодка бы появилась, и бабы гладкие.

– Фуа не воюют между собой. Не принято.

– Любите вы законы. И как только живы до сих пор? А что ты со своим товарищем не очень дружишь? Вы ведь оба… лягушки?

Ныряльщик помолчал и неохотно объяснил:

– Чужой. С другого острова.

– Понятно. Не ладите, видать, островами. И частенько резня начинается?

– Мы не убиваем друг друга, – запротестовал фуа. – Лодки разбивают, сети режут. До смертей редко доходит. Просто они – чужие.

– Мудро. Чужие-то вы чужие, а старейшины у вас одинаково соображают. Напарника небось тоже обменяли на ерунду какую? Как же вы нырять будете, если слово друг другу противно сказать?

– Дело есть дело, – пошептал ныряльщик. – Что прикажут – сделаем.

Застонал и быстро-быстро заговорил во сне Филин.

– Что-то ему хуже стало, – озабоченно сказал Квазимодо. – Или это его москиты достали?

– Здесь москитов меньше, – заметил фуа.

– Тебе-то что. – Вор почесал искусанную шею и с завистью посмотрел на спокойно сидящего ныряльщика. Грязная безрукавка оставляла обнаженными худые руки с гладкой коричневатой кожей. – Тебя почему твари не кусают?

– Кусают, но мало. Я на них зла не держу. И они ко мне спокойны.

– Это что, вроде как договор заключаешь? – поинтересовался вор.

– Нет. Просто мы миримся с существованием друг друга.

– Понятно. Ты философ.

– Не знаю, кто это. Со зверьми можно договориться. Они не глупые.

– Я знал одного мужика, он здорово с лошадьми умел договариваться. Но животные тоже разные бывают. У меня вот был мул – так эта скотина еще тупее Глири была.

Ныряльщик ухмыльнулся:

– Тупее Глири быть невозможно. А что такое – мул?

– Ты что, мулов никогда не видел? – удивился Квазимодо.

– На островах их нет. Я лошадей и собак в первый раз на Скара увидел.

– Мул – это когда осел на лошадь залазит. Рождается у них скотина. С виду вроде ничего, сильная и выносливая. Вот только если что-то в башку втемяшится – дубиной не выбьешь.

– Интересно посмотреть. У меня была рыба – умела мидии находить. Таких больших раковин, как я, никто в деревне не доставал. Похлопаешь по воде – она ко мне поднимается. Я ее Орехом называл. Уж очень толченые орехи любила.

– Сроду о дрессированных рыбах не слыхал. Слушай, а вот, к примеру, с тем змеем ты не мог договориться? Чтобы он нас не жрал? Имело ведь смысл обсудить ситуацию? А так и он сдох, и мы все обделались.

– Черепаха с нами тоже была не прочь договориться, – улыбаясь, заметил фуа. – Только когда желудок пуст – не до разговоров. Змей хотел пищу.

– Я тоже так понял, – согласился Квазимодо. – Всегда или ты жрать хочешь, или тебя хотят.

– Не всегда. – Фуа поднял тонкий палец. Ночная бабочка, порхающая вокруг костра, сделала пируэт вокруг головы ныряльщика и осторожно села на палец. Бархатные крылья размером с ладонь трепетно вздрагивали.

– Интересный фокус, – пробормотал вор. – Только бесполезный.

– Бесполезный, – согласился фуа. – Я ведь не колдун. Уметь стрелять из арбалета, как ты, гораздо нужнее.

– При случае я тебя научу, – пообещал Квазимодо. – А сейчас ложись-ка спать, утром нам опять этот проклятый эвфитон тащить. Филин быстро вряд ли оклемается.

* * *

День выдался мучительным. Несмотря на то, что под ногами стало значительно суше, движение отряда замедлилось. Теперь приходилось прорубаться сквозь сплошные заросли. Квазимодо вдоволь намахался кукри. Руку ломило. Шедшие впереди солдаты менялись все чаще. В густом переплетении кустов и лиан дышать было совершенно нечем. Как ни экономил вор воду – обе баклаги кончились уже к середине дня. Облизывая пересохшие губы, вор волок себя, вьюк и лафет, за который цеплялся измученный фуа. На ныряльщика пришлось повесить дуги орудия, и этот вес чуть не валил беднягу с ног. Филин едва стоял на ногах. Он непрерывно что-то бормотал, пот лил с него ручьем. Копье солдат где-то оставил и лишь прижимал к себе замотанную руку. Кисть посинела и распухла.

Днем исчез один из носильщиков. Коротко вскрикнул, захрустели заросли. На листве не осталось даже следов крови.

Обеденный привал показался чудом. Квазимодо есть сухую кашу не стал. По приказу Глири сделали котел с отваром. На этот раз все жадно пили нестерпимо горькую жидкость. Вор заставил себя не падать на землю. Перешагивая через лежащих вповалку людей, вскипятил котелок с водой, процедил сквозь ткань еще раз. Обжигаясь, перелил в баклаги. Посидеть, вытянув ноги, почти не удалось. Заорал сотник. Еще двое «желтков» не смогли встать после обеденного привала.

Снова колючие заросли. Солдаты все громче проклинали проводника. Сплошная непроглядная чаща со всех сторон. Среди этих спутанных лиан не бывал никто крупнее змей и крыс.

– Спокойнее, спокойнее, – бормотал Квазимодо. – Больше полощи рот…

Маленький ныряльщик пил с такой жадностью, что что-то щелкало и клацало в тонком горле.

– Хватит! Подняли…

Фуа покорно ухватился за лафет, и пара товарищей снова двинулась по узкой прорубленной тропе. Вор держал в свободной руке кукри и с ненавистью отмахивался от пытающихся зацепить лицо колючих веток. Царапины они на коже оставляли крайне болезненные. Впереди и позади сопели потные измученные солдаты и носильщики. «Желткам», несущим не слишком тяжелые, но громоздкие части лодок, приходилось еще тяжелее. Квазимодо с тревогой думал о своих носильщиках. В обед он их «подкормил», но оба выглядели паршиво. К тому же запас волшебного нутта подходил к концу.

Движение вновь застопорилось. Один из «желтков» присел по нужде прямо на тропе. Его проклинали в несколько десятков голосов, но делать было нечего. Сойти с прорубленной тропы было некуда, а желудки бунтовали у всех, включая сотника.

– Немного осталось, – просипел фуа. Руки у него тряслись от слабости, но повязку он старался накладывать по-прежнему ровно.

– Ради всех богов, не будем торопиться, – пробормотал Квазимодо. Он в изнеможении сидел на земле. Привычно зудели москиты. Темнота уже давно спустилась под полог зарослей, лишь в редких прорывах в листве еще светилось вечернее небо.

Палочка с червем оказалась прибинтована к ноге. Вор с трудом встал, помог подняться на ноги товарищу:

– Пойдем ужинать…

Филин лежал на земле. Повязку с его руки срезали. Черная, густо усыпанная волдырями плоть выглядела ужасно.

– Пусть кто-нибудь возьмет топор, – скомандовал Глири.

Топор взял «серый».

Квазимодо наблюдал, хлебая из котелка жидкое варево.

Свистнула сталь, раздался короткий удар. От боли Филин пришел в себя. Люди кривились от его нечеловеческого вопля. Когда начали замазывать обрубок смолой, несчастный солдат снова потерял сознание.

«Флоту не хватает колдунов. Колдунов и лекарей», – подумал Квазимодо, собираясь заставить себя встать и помыть котелок.

* * *

Филин умер ночью.

Квазимодо был в печали – теперь им с ныряльщиком придется тащить проклятый эвфитон до конца жизни. Не по-товарищески поступил Филин. Впрочем, он и при жизни был засранцем.

– По крайней мере ему не будет одиноко, – пробормотал вор, кивая на оставляемую отрядом поляну. Возле погасшего кострища рядом с телом Филина лежали трое умерших «желтков».

– Зачем ты лазил в его мешок? – прошептал фуа.

– Так положено. Должен же я взять что-нибудь на память? Все-таки он был моим первым номером. А вещи ему теперь без надобности. Ты же видел – их все поделили.

Вещи покойного действительно поделили солдаты. Но Квазимодо заглянул в мешок намного раньше.

От паразита Квазимодо избавился перед обедом. Ныряльщик с интересом разглядывал вяло извивающегося на палочке червя.

– Не вздумай его приручать, – предупредил вор. – Лучше уж найдем тебе мула.

– Можно было тянуть быстрее. Он крепкий, – задумчиво сказал фуа.

Квазимодо передернуло:

– Никогда не буду ловить рыбу на червя. Даже безмозглая макрель такого не заслуживает.

– Ты ловил макрель? – удивился ныряльщик.

– Ну да, в детстве. Тогда я любил баловаться всякой ерундой…

Темно-зеленные склоны горного хребта солдаты увидели на следующий день.

Глава 3

Сколько хватал глаз, простиралось зеленое, местами сияющее проблесками воды, пространство. Отсюда жижа болота совсем не казалась черной. Даже и не подумаешь, что там дышать нечем. Туман испарений сверху выглядел легкой дымкой.

«Да, много мы прошагали», – с непонятным самому себе удовлетворением подумал Квазимодо.

Вор сидел на краю утеса, свесив ноги, и наслаждался отдыхом. Рядом присел на корточки фуа-ныряльщик. После смерти Филина стало уже совсем непонятно – то ли Квазимодо выполняет должность охранника при маленьком пловце, то ли сам фуа прочно занял должность второго номера расчета эвфитона. По крайней мере пловец исправно волок части орудия и вообще помогал чем мог. Квазимодо был искренне благодарен, хотя и по-прежнему считал фуа дурачком – зачем тащить то, что тебе конкретно не поручали, когда можно двигаться налегке?

Ладно, ныряльщик был неплохим парнем.

Квазимодо, прикрыв глаз ладонью, посмотрел на солнце:

– Жарко сегодня будет. Хорошо, что идти никуда не надо. Вот Глири-то расщедрился.

– Носильщики на ногах не стоят. Да и куда идти? – прошептал фуа, стараясь разглядеть стаю птиц, кружащуюся над бесконечным пространством болота.

Когда отряд пробился сквозь тростниковые заросли на границе болота и поднялся на первые скалистые уступы, выяснилось, что пути дальше нет. Перед людьми высились скалы, заросшие густыми кустами и цепкими деревьями. Нельзя сказать, что препятствие казалось непреодолимым – ловкий человек был вполне способен, цепляясь за лианы, подняться на ближайшую вершину. Разведчик, посланный сотником, так и сделал. Над скалой шла терраса, дальше начинался еще один подъем, за ним еще и еще. Измученным, отягощенным грузом людям преодолеть такую гигантскую лестницу было явно не по силам. В отряде осталось двадцать восемь бойцов (не считая самого сотника) и три десятка полудохлых «желтков». Еще двое пловцов-лягушек, но их Квазимодо не знал, к какой части отряда приплюсовать – вроде и не «желтки» безмозглые, но и воины из ныряльщиков так себе.

Вор глянул на площадку среди скал – носильщики валялись как попало. У многих только и сил хватило, чтобы сожрать кашу на завтрак. Ночью умер еще один доходяга. Глири едва смог заставить «желтков» подняться и скинуть тело вниз.

– Да, неважные у нас несуны. Сколько их дойдет? Ну, мы-то с тобой неплохо себя чувствуем, а? Денек поваляемся – и вперед. Еще бы этот проклятый эвфитон где-нибудь потерять, и я бы до края мира прогулялся. Тебе не интересно, что там – у края? Что молчишь? – Квазимодо хлопнул фуа по плечу.

Ныряльщик покачнулся и укоризненно посмотрел на товарища.

– Извини, – легко сказал вор. – Все забываю, что не любишь, когда тебя касаются. Это я от радости, что мы из болота выбрались.

– Я понимаю. Но до края мира дойти нельзя. Мир кончается в океане.

– Про край мира – это я просто так ляпнул. Что там делать, на краю-то? Мне когда-то рассказывали, что земля вообще круглая.

– Круглая, – согласился маленький ныряльщик, – и омывается океаном.

– Не, не так, говорили – совсем круглая, как яблоко или яйцо.

Фуа посмотрел с недоумением:

– Землю бы тогда океан крутил-вертел, и нас бы смывало все время. Земля не плавает – дно под водой всегда бывает.

Квазимодо в затруднении почесал затылок:

– Я не помню. Леди Катрин что-то говорила про верчение. Мне тогда не до этого было. А вообще – океан тоже неплохо. Я бы вымылся наконец.

Маленький ручей, текший по скалам, возможности отмыться как следует не давал. Одежда по-прежнему хрустела от засохшей грязи, черный ил намертво въелся в кожу.

– Я бы рыбы поел, – вздохнул фуа. – И я не плавал уже много дней.

– Наплаваешься еще, – утешил Квазимодо. – Не зря же Глири вас за собой тащит. Послушай, а правду говорят, что вы уж очень баб человечьих любите? Как увидите, как какая купается, так и не можете устоять?

Фуа посмотрел с изумлением:

– Ты что говоришь? Человечьи бабы здоровенные как гринды.[19] Как, по-твоему, я на них забираться должен?

– Мне рост не мешает, – не без гордости сообщил Квазимодо. – Не в росте дело. А про вас говаривают, что вы прямо в воде все проворачиваете, да так лихо – бабенка и пискнуть не успевает.

Ныряльщик посмотрел с отвращением и постучал себя костяшками пальцев по лбу:

– Ква, ты бываешь тупой, как все люди. Ни один из фуа и близко не подойдет к вашим человечьим женщинам. Все равно что с коровой соединяться.

– Ой-ой, какие утонченные! У нас знаешь какие шикарные женщины бывают? Ты сначала попробуй, а потом брезговать будешь. Дойдем до обжитых мест – возьмем тебе приличную шлюшку. За мой счет.

– Да иди ты в жо… – возмутился ныряльщик.

Квазимодо ухмыльнулся:

– Растешь, лягушка. Ты мне еще в глаз пригрози дать.

– В глаз не умею, – хмуро прошептал фуа.

– Пока дойдем – научишься. И морду бить, и глотки людям резать, и в борделе сразу двух девок требовать.

– Я не хочу глотки резать.

– Мало ли – «не хочу». Дело нужное…

Квазимодо хотел развить сию мудрую мысль, но из лагеря донесся рев сотника:

– Полумордый, твою мать! Ко мне, живо…

– …Господин сотник, мне же нужно эвфитоном заниматься. Сушить, чистить…

– Вернешься – сделаешь. А сейчас заткни пасть свою кривую и поживее отправляйтесь, – посоветовал отец-командир.

Идти в разведку Квазимодо жутко не хотелось, и он рискнул сделать еще одну попытку отвертеться:

– Господин сотник, да я же сроду в разведку не ходил. Что я там разгляжу одним-то глазом?

От кулака командирского Квазимодо увернулся и отскочил в сторону.

– Мне долго тебя просить? – поинтересовался Глири, берясь за плеть, торчащую за поясом.

– Сейчас копье возьму и бегу, – поспешно сказал одноглазый парень.

Вооружаясь, Квазимодо подумал, что еще легко отделался. Начальству возражать было глупо. В другое время сотник не успокоился бы, пока не достал кулаком или плетью. Видать, и Глири проклятое болото вымотало.

Товарищи по несчастью поджидали Квазимодо у края скалы. На разведку вместе с вором были отряжены двое: здоровенный солдат по кличке Бубен и Уэн с «Гордости Глора». Моряка Квазимодо немного знал еще по стоянке у Птичьих островов.

– Долго тебя ждать? – окрысился Бубен. – Дадут на дело мозгляка, да еще жди его. Лезь давай, пока в репу не получил.

Квазимодо молча сунул свое копье Уэну, посмотрел на лианы и принялся обматывать ладони предусмотрительно захваченными тряпками.

– Что, тяжелее своего писюна ничего в руки не брал? – осведомился Бубен.

Квазимодо, по-прежнему не говоря ни слова, поправил висящий за спиной арбалет, уцепился за лиану и принялся карабкаться наверх. Несмотря на тряпки, колючки норовили впиться в кожу. Вор давным-давно собирался добыть перчатки, такие, как когда-то были у леди Катрин, да все не попадалась подходящая пара. Двигался парень легко, рукам уцепиться было за что, вот только наверху пришлось трудновато. Ерзая по камням животом, вор, заполз на площадку. В сердцах выругался – случайная колючка поцарапала искалеченную щеку, а на ней всегда все плохо заживало. Квазимодо сел, сбросил вниз веревку. Пока там привязывали оружие, парень разглядывал лагерь. По-прежнему валялись на земле «желтки», да и большинство солдат предпочитали возлежать на плащах. Отсюда сонное царство виделось как на ладони. Вот если заберутся сюда, на уступ, несколько ловких чужих парней с луками или арбалетами – в два счета половину отряда перещелкают. Квазимодо даже нервно огляделся – нет, тишина, только птицы в зарослях щебечут.