Переезд на юг

Агеев хотел шепнуть: у тебя же радикулит, Женя! Но не успел – друг твёрдо сказал:

– Смогу. Я здоров.

– Ну что ж, – ещё раз посмотрел директор на Табашникова. – Пойдёмте.

Когда шли за Каримовым в глубь рынка, Агеев всё пытался втихаря отговорить: «Женя, опомнись!» Но Табашников вырывал руку и ею же махал: иди, иди. Гена, домой, мешаешь.

И ненужный Агеев отстал…

Гудков, которому Каримов представил и сдал нового работника, сразу быстро повёл того вдоль прилавков с овощами и фруктами.

– Как зовут? (Табашников сказал.) Тебе один процент.

– Чего один процент? – не понял Табак.

– С дневного навара.

Табашников осмысливал «процент и навар», всё торопился за тощим мужчиной в синем распахнутом халате.

А тот сквозил вдоль ряда как ветер:

– Паловна! Нового ишака вам веду. Вместо Гурнова. Смотри, справный какой! (Рука чувствительно хлопнула по загорбку, чуть не смахнув шляпку ишака.) Евгением зовут. Берегите его. Он вам нужен.

Загнал ишака за потайную дверь в деревянной стенке. Как оказалось – в свой закуток.

– Переодевайся. Вот тебе халат и перчатки. Нитяные.

В шляпке и великом халате Табашников снова выбежал за стремительным, подворачивая длинные рукава. Но тот его придержал: спокойно, спокойно, не бей копытом. Ещё за одной дверью показал хранилище, откуда нужно будет таскать товар.

В начале двух крытых овощных рядов, уходящих, казалось, до еле видного горизонта, громко спрашивал:

– Кто по специальности? Инженер-металлург? Молодец. Будешь курировать вот эти два ряда. Приступай. Паловна, принимай работника!

И началось. Бабёнки закричали из обеих рядов:

– Эй, новый! Иди сюда! Принеси два ящика яблок!..

– Эй, в шляпке! Мешок луку и мешок картошки!..

– Металлург! Куда попёр, бестолковый? Сюда, сюда тащи!..

Табашников бегал в хранилище, таскал торговкам ящики и мешки.

Отбоксировав первый раунд, живой, шёл вдоль ряда с торговками, бойко навешивающих овощи покупателям. С острым ухом ждал команды. И дожидался:

– Эй, в шляпе! Ящик апельсинов и мешок свёклы!

И опять побежал.

Всё время путал женщин, выбегая из хранилища. Толстые кубанки в белых фартуках казались на одно лицо.

– Куда опять потащил? Куда?! Вернись!

Пожилая Павловна подзывала, по секрету советовала:

– Не бегай, милый, не бегай. Так быстро надорвёшься. Ходи в развалку. Обождут шельмы.

Её только и запомнил в первый день.

Когда рынок в шесть часов, наконец, закрыли, сидел в закутке Гудкова – курил. Первый раз за полдня. Видел в раскрытую дверь, как сам Гудков ругался с торговками, собирая оброк.

Вошёл злой. Было сборщику за пятьдесят. С подсушенной уже, лысеющей головёнкой.

– Сквалыги. Знают ведь таксу, знают! Так нет – лаются за копейку!

Пробираясь к столику, мимоходом пожал руку – Иван.

Бросил деньги, сел, начал считать.

На старомодных счётах откинул костяшками итог:

– Семьдесят тысяч. Сколько будет один процент от них? Металлург?

Табак мгновенно сказал.

– Молодец. Знаешь высшую математику. Держи семьсот.

Табашников переодевался, лихорадочно подсчитывал. Двадцать одна тысяча в месяц! Чёрт побери-и. Никаких пенсий не надо. Золотое дно!

– Ты вот что, Евгений, – провожал Гудков. – Шляпку завтра сними. Не позорься. Вот тебе платок. Будешь теперь воином-афганцем. Завтра – как штык. В полвосьмого.

Домой летел, как сам Иван Гудков – на крыльях. Никакой усталости. Подъём, эйфория.

В кухне жадно поедал всё, что приготовил Агеев.

– Вон, смотри, – показывал тот в телевизор. – Твой собрат – кот Арчи. Дегустатор со стажем. Так же набивается. Как и ты сейчас. Два собрата. Отощали.

Табашников смеялся, наворачивал:

– Гена! Семьсот рублей за полдня. Семьсот, Гена! Никаких пенсий не надо.

– Да ведь здоровье угробишь. Окончательно. Дурень. Для тебя ли это? Опять спину сорвёшь. Забыл, что с тобой недавно было?

Но Табашников не слышал друга, всё хвастался, какие деньги он теперь будет заколачивать. Золотое дно, Гена!

В следующие два дня подъём не убывал. Русским басмачом в платке Табак рыскал вдоль рядов. Мгновенно понимал торговок. Бежал, подносил им. Тащил, волок (мешки с картошкой).

Чтобы скостить путь от дальнего склада, нередко с ящиком бежал через шанхай с ширпотребом. Здесь маялись бездельницы возле своего товара, развешенного до неба. Не забывал подбодрить сидящих женщин: «Привет, бизнесменки! Как идёт торговля?» Бездельницы на стульях горько смеялись. Но всегда кричали вслед: «Не радуйся. Не зарекайся. Тоже будешь здесь сидеть. Мужскими подгузниками торговать, ха-ха-ха!»

Табак благополучно выруливал из хохота и ещё шустрее чесал.

Павловна еле успевала сдерживать:

– Не гони, Семёныч. Придержи лошадей. Тут до тебя был алкаш – на ходу спал. Куда гонишь?

Табашников только посмеивался. Перекинул Павловне прямо через прилавок мешок свёклы. Геркулес.

В субботу завезли солёные арбузы в мешках. И всем торговкам арбузы эти тут же потребовались. Табак сильно напрягся. Таскал тяжеленные мешки сперва на горбу, потом стал таскать в обхватку. Мелко колбася ножками. Мешкам-гадам, казалось, не будет конца.

Вечером домой шёл с предчувствием боли. Боли в спине. Или в пояснице. Деньги в кармане (целых девятьсот!) почему-то не радовали.

Перед сном растёр спину и поясницу мазью Маргариты Ивановны. Вонь восстала в темноте – вырви глаз. Ворочался в ней, долго не мог уснуть. А когда уснул, – во сне почему-то увидел Павловну с рынка. Будто бы грузная Павловна сидела на яблоне и собирала яблоки в длинную сетку, привязанную к её животу. Непонятно было, как, за счёт чего она держится на жиденьких, к тому же увешенных яблоками ветках – своеобразное эфемерное яблочное облако висело, готовое уплыть вместе с Павловной. Павловна подвела губки помадой и сказала: «Лови моё сладкое яблочко, милый». Кокетливо, двумя пальчиками, кинула яблочко вниз. Поймал яблочко Павловны, но сразу сказал Павловне: «Я, конечно, попробую твоё яблочко, Павловна, но исть не буду». Так и сказал по-сибирски «исть его не буду». Грузная Павловна сразу полетела вниз. Еле успел поймать у самой земли. И сразу сломался от боли. От боли в пояснице. «Ну и тяжела же ты, Павловна». И проснулся – боль стреляла наяву. Прямо в кобчик.

С утра сидел в сиянии алмага. Слушал себя. Пытался уловить целительные токи.

Агеев, конечно, сразу закричал. Едва только в доме появился:

– Вот он! Сидит! Сияет! Будда Буддой! – И понеслось: – Я что тебе говорил! А? Что! Безумец!

Заболевший робко оправдывался, мол, арбузы завезли, слишком тяжёлые, а так бы – ничего, можно. Сказал, что Гудкову пришлось позвонить. Отказаться от должности. Извиниться.

Но Агеев уже сидел на стуле. Агеев сдулся:

– Да что Гудков, Женя. Что теперь я Андрею скажу. А тот Зиновьеву. С какой рожей теперь обращаться к ним. Просить о чём-нибудь.

Больной снял алмаг. Полусогнутый, опять в бабьей застёгнутой своей кофте до колен, пробрался на кухню, чтобы позавтракать.

Агеев хотел помочь, но Табак выставил руку. Сам включил газ. Сказал:

– Об одном тебя прошу, Гена. Маргарите Ивановне о моём рынке – ни звука. Сможешь? – спросил у сковородки в руке.

– Какой разговор, какой разговор. Женя!

Агеев скорей надевал плащ. Но поздно – заползал мобильник Табака. Кузичкина!

– Да, Маргарита Ивановна, – ответил Табашников. – Здравствуйте.

– Как ваши дела, Евгений Семёнович? Как работа на рынке? Как вас встретили там?

Табашников повернулся к Агееву. Беспомощный, чтобы его убить. А тот уже пятился к двери. Ухожу, ухожу. Поиграл пальчиками. И был таков.

4

В тумане утра Кузичкина торопилась в библиотеку. Со стороны походила на помешавшуюся. Каблучки стучали то на одну сторону тротуара, то на другую. В голове билась только одна мысль: как помочь? Агеев вчера неожиданно позвонил поздно вечером. Когда сказал, что любимый уже неделю таскает ящики на рынке – не поверила. С его спиной? Сердце сжалось, упало. Сразу всё поняла. На мели. Деньги кончаются. Или уже закончились. Раз пошёл на такую работу. А друг Агеев будто плакал в трубке: повлияйте на него, Маргарита Ивановна. Он только вас послушает. Кому он нужен будет инвалидом? Полночи не спала, думала, как отговорить от безумства. Как предложить деньги. Пусть взаймы, но только чтобы ушел с рынка. Это было вчера. А сегодня утром, ещё не зная, что тот заболел, выдала в телефон. Этак игриво: как ваши успехи на рынке, Евгений Семенович? Не обижают вас там кубанки, хи-хи-хи? Бедняга сразу замолчал. Не знал, наверное, что ответить дуре. Или материл Агеева, прикрывая мобильник. Ало, Евгений Семёнович! «Я уже там не работаю». Как не работаете? Мне же Агеев вчера сказал. Мол, зачем врёшь? Чуть не в спор полезла. (Ну не идиотка ли?) Это вместо того, чтобы обрадоваться. Как выворачивалась, заминала свою глупость – лучше не вспоминать.

В тумане означилось здание пятёрки. Сейчас заскочить или потом? Нет, лучше потом. Подружки любимые сразу поймут, для кого продукты. Для кого Маргаритка старается. Вот тоже – стала скрывать всё. О себе и Табашникове. Откровения с подругами закончились. Стыдно теперь, что даже нюнила перед ними. Когда напилась у любимого. Наверняка перемигиваются до сих пор. Перемалывают за спиной косточки. Но поздно было скрывать – товарки сразу выпучили глаза: «Геннадий Андреевич только что был – Табашников опять заболел, надорвался на рынке. Рита!» Вот уж правда, Агеев пострел так пострел. Вперёд прибежал, объявил. Запыхался, бедный. Меня одной старикану мало. Надо и остальных двух баб вовлечь. А тут ещё возмущённый Клямкин стоит, головой вертит. С полной сеткой детективов. Про него забыли! Его не обслуживают! Сейчас я, Иван Николаевич, сейчас. Разденусь только. Обождите, пожалуйста…

Перед окном перекинула сумки в левую руку – постучала. Из темноты сунулось лицо. Как всегда испуганное. Исчезло. «Проходите, проходите, Маргарита Ивановна». Торопится впереди по тропинке. В бабьей кофте своей. Перекошенный весь, как карга. Прихрамывает. Господи, почему не позвонила? Чтобы хоть оделся. Не лето ведь. Ну бить дуру некому!

От плиты отстранила решительно. Без разговоров. Сама принялась готовить. И первое, и второе.

Табак чувствовал себя виноватым. Возле женщины, отвернувшейся к плите, передвигался осторожно. Чтобы не молчать, махнул пультом телевизора. Который всегда выручает.

– Скажите честно, Евгений Семёнович, – повернулась Кузичкина, – у вас деньги закончились?

Табак смутился:

– Нет, Маргарита Ивановна. Я даже счёт в банке открыл. Проценты капают.

– Так зачем же вы на рынок пошли? Ящики таскать? Зачем? С вашей спиной!

– Ну так. Чтобы эта была. Как её? Ну подушка. Безопасности.

Врёт. Всё врёт! Положил, наверное, пятисотку, и радуется: проценты капают! Кузичкина отвернулась обратно к плите.

Табашников смотрел на сутулящуюся спину, на летающие руки, на голову, повязанную платком. Вот уже как! Ведёт себя как недовольная злая жена. Обиженная на придурка-мужа. А дальше что будет?

Как на заказ, в телевизоре кот Арчи, ну который дегустатор со стажем, жадно начал выгрызать корм из какой-то решётки с пенёчками. Старался. Выгрызал. Черт подери-и. Скоро и я так же буду на полу ползать, грызть.

Но гнев сменили на милость:

– Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста, Евгений Семёнович, но повели вы себя с этим рынком как неразумный мальчишка. – Кузичкина подсела к столу: – После всего, что с вами недавно было, разве можно вам браться за такую работу? – И снова пошло, и снова поехало. Только напарника Агеева рядом с ней и не хватало. Но было приятно. Уже ругали без злобы. Видно было, что женщина переживает искренне. За него, дурака. Похудела даже как-то сразу, стала блеклой. Прибежала неприбранной, без макияжа. С полными сумками продуктов. С лекарствами опять.

Табашников отвернулся, набычился – мужская скупая слеза. Прошибла. Никто так не заботился, не жалел. Агеев разве только.

– Извините, я сейчас. – Ушёл в ванную. Просморкался, промыл нос, вытер глаза.

При виде расставленной еды на столе больной потёр ладошки. Эдаким заправским выпивохой: вот это закусон!

– А не дёрнуть ли нам под такую закуску? А, Маргарита Ивановна? У меня есть графинчик. Сейчас я.

И уже передвигается к буфету, продолжая потирать ладошки. И спина у него не болит.

Маргарита хорошо помнила, как уже дёрнула здесь «под такую закуску». Чем всё закончилось. А подлый искуситель уже приковылял назад, – и льёт, главное, ей в рюмку. Опять. Как ни в чём не бывало. Не помню, мол, ничего. Опять прикинулся.

– Ну, ваше здоровье, Маргарита Ивановна!

Хмурая, чокнулась. Не сказала даже «поправляйтесь скорей». Пригубила. Поставила рюмку. Стала есть. Всё молчком. Табак, конечно, восхищался приготовленным. Закусывал, однако понимал, что с «графинчиком» переборщил. Не надо было ничего. Неприятно женщине вспоминать. Искал выход. Нашёл:

– А знаете, Маргарита Ивановна, я сразу вашу мазь употребил. Как только почувствовал неладное со спиной. Намазал перед сном. Поэтому и легче всё сегодня проходит. Терпимей.

Да где же легче, где терпимей. Передвигается как каракатица какая-то.

– Я принесла ещё одну мазь. Аптечную. Попробуйте. Тоже на ночь. А утром можно сразу на рынок. Ящики таскать.

Шутит. Табашников смеялся. Успокаивал. Заверял, что уж больше туда (на рынок) ни ногой. И вообще, нужно другое что-то искать. К примеру, вахтёром. Или лучше – охранником. А, Маргарита Ивановна?

Новое выдумал, всё хмурилась Кузичкина. Будто жена. С пистолетом будет теперь ходить. С дубинкой. Весь перекосоёбенный.

В телевизоре показывали саммит глав государств. Видимо, заключительную его часть. Уже шеренгой построились для фото на века. Все с улыбками до ушей – лучезарные. Однако из всей компании фотографы, казалось, снимали только двух. На все лады. И так и эдак. Двух, будто высвеченных в группе, президентов. Одного здоровенного самовлюблённого, привыкшего лезть везде напролом. Другого – невысокого, с близко поставленными глазами, вроде бы открытого, но себе на уме.

Табашников смотрел. Маргарита Ивановна уже отошла от обиды. Захотелось показать, что тоже не лыком шита, что тоже разбирается в политике:

– Как вы думаете, они договорились о чём-нибудь? Или договорятся в будущем?

– Вряд ли. Этот дурак прежде весь мир под себя подомнёт. Или взорвёт к чёртовой бабушке. Он дурак, Маргарита Ивановна. Понимаете? От природы. А дурак, как говорит небезызвестный вам Геннадий Агеев, не только опасен, но и заразен. Скоро все начнут плясать под дурью его дудку.

– Да-да, – кивала Кузичкина, ни черта не поняв. – Как верно говорит Геннадий Андреевич, как верно.

Пришёл сам эксперт. Как побитый пёс. Виноватый везде. И перед женщиной, и перед мужчиной. Простите. Старческое недержание. Приходится отмечаться на каждом столбе. Простите. Снимал плащ, шляпку.

Смотрели снисходительно. Ладно уж, проходи. Начинай. Лялялякай.

И Агеев с готовностью начал:

– А знаете, кого я сейчас видел? Не поверите – Кугель!

Новость однако. И что?

– Её сбила машина! Возле госбанка!

Табак раскрыл рот, Маргарита ничего не поняла, а вестник тут же весть прихлопнул, проглотил. Как жаба стрекозу на болоте.

– Да говори же, говорит, чёрт тебя дери!

– Она переходила дорогу к банку, уже почти перешла – такси налетело, шваркнуло по заднице – она и отлетела, только ноги мелькнули. Откуда-то сразу люди. Я тут же мечусь, пытаюсь поднять. «Как вы чувствуете себя, Ангелина Марковна? (Идиот!)» Она стонет, не может подняться. Шофёр бегает, за голову хватается. Потом ГАИ. Скорая.

И опять замолчал. И – уставились друг на друга. Два мужика. И как теперь все РВП? Все пенсии?

– А кто это, кто? – приставала Кузичкина: – Евгений Семёнович! Геннадий Андреевич!

Не отвечают. В ступоре. Оба.

Срочно налили и дёрнули. Про Кузичкину забыли. Табак забыл даже радикулит.

– Что делать теперь, Гена?

Коротко объяснили Маргарите Ивановне, кто такая Кугель и что от неё зависело. Но женщина сразу резонно заметила, что свет клином на этой Кугель не сошёлся. Завтра же будет сидеть другая. В её кабинете.

А – так это другая сядет! Но не она! Дескать, такой как Кугель, – нет и никогда не будет в ФМСе. Сроднились мы с ней, Маргарита Ивановна. Родные мы с ней души. Прямо слеза опять прошибает. Опять клеммы в носу.

– А если серьёзно, Женя, Маргарита Ивановна права. Завтра же будет сидеть такая же. А может, ещё почище. Да и Кугель ещё восстанет, обожди. Она крепкая. Подумаешь, по заднице ударили. По женской притом. Непрошибаемой. Надёжная защита, – совсем зарапортовался Агеев. – Простите, Маргарита Ивановна. Это не о вас!

Действительно, у Кузичкиной защита сзади – как у цыплёнка: поддай и улетит. В небо. Даже ничего не почувствует. Да. Простите.

Глава восьмая

1

В телевизоре радостный мужской голос объявил: «Лонгидаза! Новый препарат от простатита: – Жизнь течёт, а не капает!»

Табашников посмотрел на друга:

– У тебя как с этим? Течёт? Или капает?

– Норма-ально! – смеялся Агеев. – Течёт вовсю!

Интересно, как у него с Марией. В его возрасте. Работает хозяйство или нет?

Агеев уловил вопрос в глазах Табака, сразу напустил на себя загадочность. Сквозь которую, однако, прямо-таки сквозило самодовольство: не каждому дано, дорогой.

Неужели спит ещё с женой? Врёт. Бахвалится. Хотя – чёрт его знает. Всё может быть. Феномен сидит за столом. Пьёт всего лишь чай. Простой чай. Без всяких лонгидаз. А тут не знаешь, с какой стороны подступить. Как замухрышке кобельку – запрыгнуть и задрыгать ножкой.

Словно рок, надвигалась встреча Нового года. Агеев сразу сказал, что Новый год – это семейный праздник и нечего к ним, Агеевым, лепиться. Пусть даже с шампанским и подарками. Тебе есть с кем встречать. Назвать имя и фамилию? Не надо.

Кузичкина, понимая, что припёрт, что попался – только названивала. Каждый день. Для надёжности. О Новом годе ни слова, – но ясно же! Спать ей так было спокойней. Не сбежал пока. В какой-нибудь свой Казахстан. Да-а, обложили.

В Торговом доме выбирал новогодний подарок для женщины. Долго стоял перед стеклянным прозрачным гусем жёлтого цвета. Оказавшимся лебедем. «Он ждёт свою лебёдушку, – объяснила продавщица. – Он – в ожидании». Так, понятно. Символ одиночества. Трагическое ожидание любви. Решился, наконец. Заплатил. Целых восемьсот рублей. Завернули в склизкую бумагу серого цвета. Вручили. Килограмма на два подарок потянет. В переполненном автобусе, на ухабе, гусь из подмышки выскользнул. Упал на сдобные коленки кубанки. «Мужчина! Держите свою птицу!» Извинялся. Поскальзывался потом на гололёде. Удерживал гуся, как ребёнка. Но донёс.

«Это вам, дорогая Маргарита Ивановна», – сказал вечером 31-го декабря у себя в доме. В комнате с развешенными зайчиками, гирляндочками и хлопушками. И с поклоном поднёс подарок.

Двумя руками Кузичкина подхватила гуся-лебедя хрустального одинокого. Подхватила в полной растерянности.

– Спасибо, Евгений Семёнович. Оригинальный подарок.

Табак бросился и украсил гуся букетом. Так будет красивее.

– Спасибо, спасибо, – всё бормотала Маргарита. Не зная, что с такой тяжестью, украшенной букетом, делать.

– Можете пока поставить лебедя вот сюда, – мгновенно освободил место на тумбочке хозяин. Направлял под локоток, боялся, что уронит.

Поставила. И букет не упал.

Как же я это всё буду тащить домой, пронеслось в голове у женщины, пока садились за стол. Однако – оригинал. Ошарашил. Забыла даже про свой подарок. Традиционный. Про выходную рубашку с галстуком в наборе, про запонки к рубашке.

Глаза Табашникова сверкали – сегодня уж он точно в доме хозяин. Накладывал гостье салат оливье. Приговаривал: «Как вы любите, Маргарита Ивановна – заправлен сметаной». Пододвигал нарезанную колбасу, сыр.

– Вина? Водки? Понятно – вина. А я водочки. Ну, Маргарита Ивановна – с наступающим вас! Чтобы все неприятности, все болезни остались в старом году, а в новом – было только хорошее, светлое. Ваше здоровье, Маргарита Ивановна!

Рюмка и бокал чокнулись. Мужчина и женщина начали закусывать. Излишне углублённо. Табак высказался. Как всегда, до дна. А Кузичкина всё не могла отойти после гуся хрустального одинокого. Поглядывала на него. Интересно, как стеклодув удерживал на своей длинной трубе такую тяжесть. Когда накручивал-выдувал.

По-прежнему молча закусывали. Табашников не выдержал, включил спасительный. На этот раз плазменный. Который висел в комнате. Который включал очень редко.

В «Засекреченных списках» высмеивали сильных мира сего. Чтобы зритель простой, особенно пенсионер, полностью облапошенный в уходящем году, немного позлорадствовал. Лидерство там, конечно, захватила премьер-министр из Великобритании. Как сутулая цапля, она двигала лапками перед африканскими голыми детьми где-то в Танзании. Показывала им плотояднейшую румбу. Думала, наверное, что классно танцует. Таким же макаром (танцуя) она передвигалась к трибуне, чтобы выступить перед каким-то благородным собранием. Под осыпающиеся, словно застигнутые врасплох аплодисменты, продолжала двигать кулачками и за трибуной. Она считала себя очень музыкальной. Тощие руки и ноги её ходили как шатуны. Был дальше и президент большой страны, который вдруг дал подёргать свои рыжие волосы корреспонденту. Мол, не парик, козёл, а натуральные. И сидел потом как взлохмаченный полудурок, очень довольный собой. Был и предыдущий президент этой же страны, афроамериканец, строящий себе всякие рожи в зеркале. Потом какой-то подвыпивший министр, который долго искал дверцу в лимузин. Пока его не всунули, наконец, как барана, внутрь.

Попал в этот «список» и наш узкоплечий головастик, под ритмичную музыку очень гордо втыкающий ножки на каком-то приёме. Но он явно уступал предыдущим клоунам и клоунессам. Даже здесь мы отстали от Запада!

Посмеялись. И вправду, немножко зауважали себя после увиденного. Молодцы телевизионщики, знают, что показывать простому люду перед Новым годом.

Зазудел мобильник. Конечно, Агеев:

– Ну, как вы там?

Хотелось сказать: а тебе какое дело? Но ответил сдержанно:

– Нормально. Сидим за столом.

– Ну, пока! Буду ещё звонить.

А зачем? Куратор хренов. Всё у него, видите ли, под контролем.

– Что Геннадий Андреевич сказал?

И тоже посмотрела изучающе. Даже есть перестала. Два заговорщика. Спелись. Единым фронтом наступают.

– Да так. Нечего делать человеку. Или выпить не дают. Вот и нервничает.

Женщина продолжила культурно работать ножом и вилкой. Приоделась на встречу. Новое закрытое красивое платье с розой у плеча. С розой, надо думать, любви. Причёску опять взбила. Маркиза Помпадур. Но волосы вообще-то хорошие, свои – живые.

– А не выпить ли нам ещё, Маргарита Ивановна? Водки? Вина?

Величественно прикрыла свой бокал. Понятно. Боится надраться. Пуганая ворона. Куста.

– Ну а я, с вашего позволения – выпью.

Обожгла водка. Будто ледяную палку просунул в пищевод. Слишком холодная, зараза. Долго держал графин в холодильнике. Вот этот грибок надо сразу следом пустить вдогонку. Ну а потом можно уже и колбаску. Пару кружков. Вот этих. Да горчичкой их!

Пережёвывал, наслаждался:

– Расскажите немного о себе, Маргарита Ивановна.

Сказал, как будто только сегодня познакомился. Начал всю канитель с начала. С самого начала. Лайнер. Ещё на один заход пошёл. Последний. Прежде, чем разбиться. Всё горючее выжег. А шасси выбить – никак!

Кузичкина перестала есть.

– Я же рассказывала о себе, Евгений Семёнович! Кто я, откуда. Где росла. Кто родители. Где училась. Неужели забыли?

– Нет, нет, вы не так меня поняли. Вы рассказали тогда о себе слишком коротко, схематично, что ли. Будто в отделе кадров. А хотелось бы услышать от вас развёрнутую, как её? версию, извините, историю вашей жизни. (Господи, как по-графомански сказал, бездарно! И это – писатель!)

Но Кузичкина разом стартанула. Слова, казалось, понеслись впереди Кузичкиной. Спринтер и стайер на беговой дорожке. В одном лице. Тарахтела почему-то о своём отце, который тоже храпел, но это не важно, я о другом, Евгений Семёнович, как он ребёнком воспринял День победы, в 45-м году, у него был дружок Тошка Большов, дядя Тоша потом, ну Ванька и Тошка играли в деревне вместе, заканчивали первый класс, голод был, рыскали по оврагам, рвали лебеду, словом, росли, у обоих отцы были на фронте, матери, конечно, чертоломили в колхозе, за палочки, и вот 9-е мая, День Победы, радио на сельской площади надрывается с утра, марши гремят, песни, весёлая музыка, люди бегают из двора в двор, поздравляют, девки под руку ходят, поют, заливаются, Ванька к Тошке помчался на другой конец деревни, залетает в дом к Большовым, что такое! Тошка в углу голову закрыл руками, зажался, а тётя Настя сидит с какой-то бумажкой в руке, воет, как волчица, и головой о стену бьётся… Похоронка на дядю Мишу, отца Тошкиного, пришла. 9-го мая. В День Победы. Журавлиха-почтальонша принесла. Прямо перед Ванькой вышла с сумкой со двора Большовых…