Переезд на юг

Опять заползал Агеев на столе.

– Обожди. Перезвони, – прихлопнул голос Табашников.

– Вы извините меня, Евгений Семёнович, за этот рассказ. Ни к селу, ни к городу он сегодня. Но бедный папа, бывало, как выпьет, так и вспоминает об том дне. На всю жизнь врезался он в детскую головку. Вот и мне передалось. Не удержалась. Простите.

Маргарита Ивановна выхватила платочек, заплакала.

Табак растерялся. Хотел похлопать по спине как при икоте, при кашле, но ума всё же хватило – приобнял:

– Ну, ну¸ Маргарита Ивановна, успокойтесь. – Бормотал несуразицу. Как ребёнку: – У меня тоже отец храпел. Тоже выпивал. Ну-ну!

Кузичкина всё извинялась, всхлипывала, а Табак срочно плескал ей водку в большую рюмку. Тут уж – никак, Маргарита Ивановна. Нужно выпить. Как лекарство. Чокнулся, проследил, чтобы глотнула, и сам жахнул полную. Чёрт возьми, такая встряска! Вот так Кузичкина. Удивляет больше и больше.

Опять заползал мобильник. Вот ещё привязался!

– Ну, чего тебе?.. Да всё нормально, нормально. Не звони пока. – Опять заткнул неуёмного.

Подмигнул Маргарите Ивановне:

– Выпить не дают. На велотренажёре педали крутит.

Кузичкина сразу забыла всё, с готовностью рассмеялась. Тоже юморная. Прямо начала закатываться. Глаза и от слёз, и от смеха – размазанные чёрные цветки. Захотелось как-то помочь женщине. Потащил даже платок из кармана. Но опомнился:

– У вас на глазах, это, тушь поползла. (Потекла, идиот!) Потекла, я хотел сказать.

С извинениями женщина сразу бросилась в ванную, закрылась.

Передышка. Негаданная. Надо быстро убрать всё лишнее со стола и подать жаркое на чистых тарелках. Украсить веточками укропа и петрушки. Вот так.

Кузичкина ахнула перед новым блюдом. В восхищении. Сама тоже новая. С новыми глазами. С глазами – как синяя ночь. Умеют преображаться женщины. Мгновенно. Прямо не узнать.

Полилась водка в гранёные большие рюмки. Уже без возражений, без тормозов. «Ну, Маргарита Ивановна!» И так далее.

К полуночи, к курантам достаточно окосели. Оба. Телевизор был забыт. Скованность – побоку. Каждый говорил, перебивая другого. Кузичкина смеялась, неслась по-прежнему – уже как лихая лыжница с горы. Почище Табашникова недавно. Только круто заворачивала, со смехом обдавая мужчинку снежной пылью. Табак, словно задохнувшись на миг, открывал рот и глаза и сразу вклинивался. Бубубукал вроде тетерева. Распускал, что называется, перья. Только не на току, а тоже летя на лыжах: бу-бу-бу, Маргарита Ивановна! Бу-бу-бу! Лихая лыжница и токующий тетерев. О чём говорили – вспомнить потом было невозможно.

Появившегося Президента в телевизоре встретили удивлённо. Откинутыми на стулья. О чём это он? После своей реформы осмелился появиться на экране? Да мы тебя! Кузичкина пьяно качнулась к плазменному, замахала тощими кулаками. Долой! Немедленно в отставку! Табак перехватывал руки революционерки. Оттащил, наконец, посадил на диван:

– Тише, тише, Маргарита Ивановна, – услышат.

Сам уже тоже безумный. Оглядывался.

Но тут забили куранты на Спасской. Оба ринулись обратно к столу. Табак к бутылке с шампанским. Никак не мог сорвать ловушку и освободить пробку. Выстрелил в стену, чуть не убив Кузичкину. Но не раcтерялся:

– Скорей загадайте желание, Маргарита Ивановна! – наливал из хлещущей бутылки и совал бокал в руку женщине.

Кузичкина, как кукла, хлопала синими ресницами, покачивалась с бокалом. Как бы считала удары. Как бы загадывала. Но обрушившийся гимн добил её, опрокинул в ночь…

Ночью тракторная бригада Табашникова работала на колхозном поле. Перепахивала его. Подсвечивая фарами, трактора ползли один за другим. Взрёвывая, резко поворачивали, пёрли, вспахивали поле поперёк. Ночной дружный тракторный балет. «Бригада, обедать!» – прокричал Табашников. И бригада, подчиняясь бригадиру, сразу поехала в ночную деревню. Но оказалась почему-то в большой тёмной комнате самого Табака. Трактора разом превратились в детские тракторишки. Однако загремели громче во много раз. Жарко, близко. Лязгая гусеницами, проползали прямо возле дивана. Лезли на стены, некоторые акробаты уже ползали по потолку, бросив неудачников урчать в углах. Но те тоже взрёвывали и тоже лезли на стены.

Никак не могла проснуться. Металась, мучилась.

Вдруг все машины заглохли. Разом. (Солярка кончилась?) На цыпочках пробежал Табашников. Сыграл на унитазе. Обратно пробежал. Чтобы руководить бригадой. Но та, пока бегал, умчалась на тракторах в деревню, настоящую, и там мгновенно уснула на жёнах. «Проснитесь! – кричал в далёкую деревню бригадир. – Проснитесь, мать вашу! Поле ждёт!»

Проснулась и села, как плед разом сбросив кошмар. Испуганно слушала. В спальне – ни звука. Затаился. Тоже слушает. Храпун чёртов. Так напугать! Ощупала себя. Была в одной комбинации! Пьяную обработал. Ну что тут надо сделать! Убить теперь себя!

Потихоньку прошла на кухню и дальше. Закрылась в ванной. Свет не включала. Под журчание в фаянсе пыталась хоть что-то вспомнить. Но – глухо. Ночь. Провал. Только трактора храпуна в голове эхом отдают. Уже безопасные. Ездят где-то вдалеке. Затихают.

Вернулась, легла. Натянула плед. До горла. Сколько времени сейчас? Ночь глубокая? Утро? Храпун – как умер. Ни звука.

Как ни странно, задремала.

Вдруг почувствовала руку на своём бедре. Еле слышимое прикосновение:

– Вы не спите, Маргарита Ивановна? – Нежный ангел склонился в темноте. Со светящейся головой, прилётный.

Зацепила голой рукой и прижала к себе. Ведь ангел. Бедный. Бестелесный.

– Почему ты так храпишь?

Вместо ответа ангел бестелесный накрыл её всю, и как будто зарыдал на ней.

2

1-го января Мария Агеева проснулась на рассвете. Из коридора, еле слышимый, долетал храп Андрея. Его отец давно отхрапел. Уткнулся в спину жены как цуцик, только посапывал. Все новогодние базлуны и плясуньи в доме тоже давно ухайдакались. Лишь изредка принимались разговаривать на этажах их унитазы.

Тихо поднялась, накинула халат. Пошла сначала к детям.

Ваня спал не по-детски, кверху животом. Как его отец. Очень серьёзно спал. Правда, не храпел. Осторожно повернула на бок. Юлю так же осторожно вытащила из кроватки и поднесла к горшку. Девчушка висела в руках бабушки, не просыпалась. Горшок пел будто сам по себе. Так же осторожно опустила маленькую обратно.

В ванной в освещённом зеркале смотрела на своё морщинистое лицо, на всё тот же вывернутый окрас волос на голове. Который опять пробила седина. Закрашивай-не закрашивай. Держалась за раковину, будто за трибуну: внимание, бабка-ёжка будет сейчас выступать. В новогоднюю ночь не всё сказала. Вздохнув, выключила зеркало.

В кухне носила на стол вчерашнее вкусное. Расставляла для взрослых. Кашку, помешивая, варила для Юльки и Вани.

Первым явился на кухню старый лысый Агеев в пижаме. Как арестант. Сразу начал шакалить по столу.

– Не хватай, не хватай! Иди, в туалет сходи хотя бы сперва. Не отнимут. Не бойся.

Ушёл в туалет. Недовольный.

Злил в это утро и Андрей. Тот не как разгильдяй отец – тот вплыл на кухню свежепобритый, умытый, благоухающий дезодорантом. В свежайшей белой рубашке и в обязательной куртке со шнурами. Даже шейный платок не поленился повязать. Ну конечно, корчит из себя аристократа. В кого только такой. В раздражении сунула ему салфетку колом. Накрахмаленную. Монахиню. Забыла, видите ли, поставить на тарелку. Сразу напомнил. Вежливо. Упорно приучает лапотную мать. Без салфетки, видите ли, начинать трапезу нельзя. Проще говоря, жрать не сможет. Ну в кого такой, в кого! Где нахватался! Мария Никитична чувствовала, что несправедлива к сыну, но ничего с собой поделать не могла. А тут ещё лысый козёл смотрит на сына своего с гордостью. Даже забыл про ложку с кашей для Юльки. «Корми! Чего рот раскрыл!» И барыня молодая мечтает за столом. В утреннем вольном пеньюаре. Держит с утра диету. Глотает только чай. Мизинчик с брильянтовым колечком оттопырила. Аристократы чёртовы. Ваня и тот пыжится, подражает отцу. Одна только Юлька, перемазанная кашей, ведёт себя как нормальный ребёнок – стукает деда, не даёт себя кормить. «Ну-ка дай, сама покормлю. А тебе я сейчас ата-та сделаю. Поняла? Ешь давай!»

Встреча Нового года не уходила из головы. Будто наползший, никак не рассеивающийся туман.

После курантов, после шампанского, когда весь дом обезумел – аристократ тоже быстро нацепил всем острые колпачки и заставил прыгать с ним вокруг ёлки. Она тоже прыгала в дурацком колпачке. Да ладно бы только прыгала – опять начала просить. Как заведённая: «Сынок, ты же обещал. Нам с отцом. Отдельную. Сынок! Помнишь, по телефону, и потом говорил. Сынок!» Нелепый танец старой дуры. Показалось, что отмяк от вина, подобрел. Что можно напомнить. Не тут-то было! Разом бросил всех и сел к столу. Недовольный, даже злой. В колпачке. Налил и шарахнул. Без всякого понта. «Мама, я же говорил тебе. Неужели непонятно!» Злой начальник сидит. Выговаривает уборщице. Поломойке: «Сколько можно долбить одно и то же!» А цаца с колечком его успокаивает, гладит руку («не волнуйся, дорогой, не волнуйся, тебе вредно!»). И лысый старый дурак в колпачке мечется, не знает, куда ему сунуться, к кому примкнуть. Да-а, театральный номер был. И вот теперь сидит сквалыга-аристократ и только салфетку к губам прикладывает. Довольный. Будто и не припечатал мать в очередной раз, не унизил.

Ирина, бедная, приходила 31-го всего на полчаса. Точно тайком от Валерия. Быстро раздала подарки и ушла. Преподобный отец, получив от неё новую тёплую зимнюю куртку, не знал, куда смотреть. Всего два дня назад он устроил очередной скандал её мужу. Два полудурка лаялись среди груды железа во дворе. Зато от сына-жлоба всегда в восторге – тот подарил ему, видите ли, курительную трубку да ещё шейный платок. Похоже, из своего гардероба. Похлопал по плечу: «Теперь ты, папа, настоящий писатель! С курительной трубкой!» А тот сразу сунул эту копеечную трубку в рот. Сидел гордый. Э-э, писатель. Где будешь курить-то её? На велотренажёре? Накручивая педали? Да-а, бедная Ирка. Бедная мартышка. Иметь такого дурака отца.

Ближе к обеду лорд с женой приоделись и отправились с визитом к Герману Ивановичу Зиновьеву, Генеральному директору. Живущему в трёхэтажном особняке у моря. Отправились поздравить с Новым годом и зафиксировать полную свою преданность и благодарность. Подхалим с женой. Просим любить нас и жаловать!

Для картонных сумок с подарками у мужа и жены, казалось, не хватало рук. Сам лорд к тому же удерживал под мышкой тяжёлую коробку с чайным сервизом. На сколько персон – об этом остающимся старухе и старику знать не положено.

Тянули шеи, смотрели в окно, как внизу сын с шофёром загружали всё в такси, как захлопнулись, наконец, и поехали.

Жена повернулась к мужу:

– Ну, скорей раскуривай подаренную трубку. А шейный платок – я надену. На свою бабью глупую голову.

Агеев нахмурился:

– Зря ты, Маша. Ему же необходимо это всё. Для карьеры. Как ты этого не понимаешь.

– Да где уж нам понять. Где! – сразу взвилась Мария. – Двум недоделанным. Приехавшим в рай.

Мария ходила, не могла справиться со злостью.

– Вот что. Давай собирайся и собирай детей – идём к Ирине. Тоже поздравим. Она приглашала.

Агеев сразу сник. Жена прищурилась:

– Что, нашкодил там недавно и опять, как кот, в сторону?

– Да нет. Отчего же. Я пойду.

– Вот и отлично. Куртку подаренную надень. Ирине будет приятно. Но не вздумай там опять с Валерием!

Да нет. Чего уж. Перемирие держать буду. Как в Донбассе. Куда ж тут? Раз праздник…

Выбежавшая за ворота в одной душегрейке Ирина увидела святочную умилительную картинку – зимний краснощёкий дедушка в раздутой куртке с такой же раздутой внучкой на руках и зимняя бабушка в облезлом пальто с надувным внуком за руку. И сияющее солнце в вышине. От матового льда дороги отблескивает.

– Да милые вы мои! – по-простонародному запела учительница средней школы. Окончившая в своё время пединститут с красным дипломом. Распахнула калитку: – Да заходите скорей. Да ждём вас не дождёмся!

Пока хозяйка управлялась на кухне, раздевали детей, сами раздевались. Юлечка в шерстяном костюмчике, в тёплых пинетках, будто в лаптиках, сразу по-детски неуклюже заспотыкалась к Валерию. Но тот чесанул от неё и захлопнулся в спальне. «Гон-гон», – недоумевала девчушка и показывала на закрытую дверь. «Дядя Валера переодевается, – подхватила племянницу Ирина, целуя в пухленькие щёчки. – Ах ты моя милая!» Ребёнок с готовностью зазвенел.

Без женщин в комнате, будто на сцене в театре, сразу началось быстрое перемещение остальных актёров. Мгновенно возникла новая мизансцена – Валерий независимо сел на диван, кинул ногу на ногу, Ваня замер на стуле, а лысый старик начал ходить и отворачивать внучку от дивана. Как от нечистой силы. Но девчушка упорно тянула ручки и говорила своё «гон-гон».

Валерий не выдержал напряжения пьесы. Похлопал возле себя:

– Малой, иди сюда.

Ваня подошёл, сел.

– По токарному волокёшь? – спросил слесарь. – Труд у вас есть?

Ваня сказал, что у них домоводство.

– Это бабьи затеи, что ли? Ну ты даёшь, малой, – искренне удивился токарь. Однако сразу начал загибать пальцы: – А у меня шестой по токарному, шестой по слесарному, сварка газовая, электро…

– Валера, Валера! – тут же прибежала Ирина. – Слазай скорей в погреб. Банку лечо принеси.

Чёрт! Всегда перебьёт, встрянет.

Валерий поднялся:

– Извини, малой. – Дескать, бабы. Никуда от них. Сейчас приду, доскажу.

Следующая мизансцена – «за праздничным столом» – была ещё хуже, чем предыдущая. (Где два мужика захватили маленьких заложников. Чтобы ни за что не сдаться друг другу.) Эта мизансцена из тёмного зала смотрелась совсем уж несуразно. Нет, еда, приготовленная хозяйкой, была вкусная, сытная, водки-вина – запейся, но персонажи сидели за столом парадоксально – вместе и в то же время раздельно. Раскиданно. С левого края стола мать и отец лезли к дочери, точно хотели подарить ей смеющуюся Юльку, Ваня был брошен один, а Валерий опять оказался на отшибе, опять на другом краю стола. Изумлённый. Что за хреновина!

– Ну-ка, малой, иди сюда. Садись рядом. Вот тебе пирог, рубай и слушай, как надо работать болгаркой.

На призыв жены (Ирки) выпить за наступивший Новый год – поднял свою рюмку, кивнул, мол, ага, и хлопнул. Ни с кем, кроме малого, не чокнувшись. И пусть. Не надо вскакивать и путаться руками со старым козлом. Бороться. А то вон он, морду воротит, не смотрит. Девчонку всё свою отворачивает. Коз-зёл. Ладно, малой, слушай дальше. Про перфоратор.

Агеев и вправду всё время загораживал внучку собой. От глаз Валерия. Интуитивно. Не отдавая отчёта себе. Хотелось страшно курить, но пойти во двор не мог – Юлька сразу побежит к ненавистному. А тот, гад, ещё и Ваньку назло привечает. А двум бабам наплевать. Всё наперебой талдычат об одном и том же:

– …Мама, даже не думай о Казахстане, даже не думай. Я поговорю с Андреем. Слышишь? Даже не думай…

От выпитого дочь раскраснелась, о Валерии напрочь забыла и предлагала уже матери деньги. Свои. Оставшиеся от незабвенного Игоря Петровича. Вот это да-а.

– …Не очень много, мама. Но на однушку вам с отцом хватит. Слышишь, мама? Только не плачь.

А та, тоже не очень трезвая, протирала от слёз глаза, сидела и только вздыхала.

– Возьми ребёнка. Курить пойду.

Собирались домой часов в семь. Валерий за ворота, конечно, не вышел. Однако подарил все же «малому» толстую универсальную ручку с набором отверток и свёрл внутри. Хоть на это ума хватило.

Когда отошли от дома довольно далеко, Ваня спросил:

– Бабушка, вы с дедушкой хотите уехать обратно? В Казахстан?

– Да что ты, милый! Нет, конечно. Просто мы хотим купить отдельную квартиру. Рядом с вами. Чтобы Юля до садика была с нами. И ты тоже.

Внук спотыкался, заглядывал сбоку. Но бабушка, похоже, верила в свои слова. Смотрела вдаль. На уползающее гаснущее море. На сгорающие, вспыхивающие там лучи. Дедушка впереди тоже показывал Юльке на закат. И даже что-то говорил ей. Но как будто по секрету. Что он ей там говорил?

3

– Знаете, Маргарита Ивановна, я вообще-то не ханжа, но поражает бесстыдство людей в таких передачах. Выворачиваются перед всем миром наизнанку. До потрохов. Порой думаешь – а здоровы ли эти люди? Ведь это патология какая-то. Душевный эксгибиционизм. А вообще – бесстыжими стали люди, Маргарита Ивановна. И такое же бесстыжее телевидение для них сейчас.

И это говорит человек, который за ночь четыре раза «рыдал» на женщине (вообще поразительный феномен!), измучил всю, сейчас обращается к ней на вы и говорит, что он не ханжа.

Кузичкина в телевизор не смотрела. Молча пила чай. Пустой. Забыла про торт на тарелочке, про печенье. Уже одетая в платье с розой, причёсанная, правда, без макияжа. Не знала, что ответить на филиппику ханжи. Вопрос «почему ты так храпишь?» уже был, ночью, другой вопрос «почему ты такой стеснительный, Женя?» сейчас задать – язык не поворачивался. Вообще, как говорить теперь с ним? На вы? На ты? Дикое положение. Первый раз в жизни. Всякие были мужчины, но – такого, с «рыданиями»! Что-то, видимо, неврологическое с горлом. Невроз. Так же, как и храп. Притом – мгновенный. Едва отстреляется – и сразу проваливается в него. Коротко, но страшно. Работающий элеватор рядом. С работающей зернодробилкой! Кому рассказать – не поверят.

– Евгений Семёнович, я, пожалуй, пойду домой. Отдохнуть мне нужно. Поспать.

Поднялась из-за стола. Ощущала себя инвалидом. Всё внизу тянуло, болело. А ему хоть бы что – суетится, не отпускает. Предлагает свою тахту. В спальне. «Шторы задёрнем, и вам будет уютно, хорошо. Маргарита Ивановна, оставайтесь!» Ага. Останься с тобой. Мало потрудился. Нет, дорогой. Научил за ночь Родину любить.

– Нет, Евгений Семёнович. Я всё же пойду. Извините.

Говорила и вправду как заболевшая. Вот что значит всё с непривычки. Что не было несколько лет никаких любовников. Конечно, суетится опять, помогает заболевшей одевать пальто, гнётся, ботики даже застёгивает. Сам мгновенно оделся, ведёт под руку на выход. Заглядывает, сострадает. Чёрт побери – анекдот. Опять же – рассказать кому.

Но за воротами – решительно остановила:

– Нет, Евгений Семёнович. Я дальше – одна.

Сказала хмуро. Даже, наверное, зло. Но сразу отступил. Растерянный, остался у ворот. Чувствовала, что не уходит, смотрит. Старалась идти правильно, что ли. С прямой спиной. Но уносила тянущую боль, точно люльку с ребёнком. Боялась тряхнуть. Вот так обработал!

Когда поворачивала на Седина – оглянулась. Возле дома было пусто. Ушёл. Разочарованный. Жестоко ошибившийся в любимой. Ну и чёрт с тобой…

Душ хлестал. Стояла согбенно под ним, обречённо. Как стояла бы лошадь ночью под дождём. Забыть, отрешиться от всего было невозможно. Всплывали и всплывали картины. Тёмные. В которых ничего невозможно было увидеть, а только представить. За все близости ночью не испытала ни одного, как сказала бы Колодкина, женского счастья. Ни одного. Настолько была удивлена всем, ошарашена. Всё происходило в полной тьме. На широком раскинутом диване. Происходило не с ней, с кем-то другим. Рыдания и сразу храп, рыдания – и новый храп. Хотелось стукнуть кулаком по башке, чтобы заткнулся. Или заглушить подушкой. Вот такая любовь.

С тюрбаном на голове, в банном халате так и легла на диван. На свой диван. Нормальный. Не крякающий, как у любимого. Всю ночь были рыдания и кряки утки. Хорошее сочетание. Низ живота успокоился, будто и не болел. Что же это было, отчего? Надо сходить, обязательно провериться. Но только к Горбуновой. Ни в коем случае не к Коткину. Явному развратнику. Вообще, почему его держат, почему работает с женщинами в гинекологии? Видел бы кто, как он ходит вокруг кресла с полуголой бабой и потирает ручки. Ручки с одной только перчаткой. Наносит заразу на перчатку. С другой, голой руки. А? Во сне такое только может присниться. И держат. Еле унесла от полудурка ноги. Первый и последний раз. Только к Горбуновой.

Всё же задремала. Но ненадолго – звонок в дверь. Неужели пришёл? Побежала, глянула в глазок. Точно! Вытянутая лицо в шляпке было с цветами. Вроде как нюхало их. Натюрморт. Ещё нажимал на звонок. Ещё. Ну куда тут деваться! – открыла.

Любовник вошёл явно безумный. Бросил куда-то цветы, оторвал от пола и сразу понёс в полутёмную комнату.

– Господи, да разденься сначала, разденься!..

На этот раз женское счастье у Кузичкиной случилось. Было оно тайным, мучительным и долгим. Табак, видимо, почувствовал, резко прибавил, но Кузичкиной было уже всё равно. После всех треволнений и потрясений последних часов – разом уснула. Как в обморок опять опрокинулась.

Табак остановился, удивлённо замер – женщина натурально храпела возле его уха. Пора прекратить. Замучил бедную. Вон как храпит. Стоял у дивана. В распущенной рубашке, без трусов. Но почему-то в зимнем ботинке. В одном. Как в индийском кино, скинул оба, что ли, и снова надел один? Пробившиеся в комнату лучи высвечивали раскиданную всюду одежду. Его одежду. И верхнюю, и нижнюю. Шляпка повисла высоко на светильнике. Видимо, летела, кувыркалась и ловко нашла своё место. Вот позор так позо-ор.

Быстро стал собирать всё.

Шёл по улице. Только что не бил себя по морде. Идиот, смурняк! Недоделанный! Так унизить женщину. Как с Голодного мыса набросился! Шляпка на люстре! Грязный зимний ботинок на трельяжном столике!

Зазудел телефон. Агеев.

– Пошёл на …!

Агеев в гостях на соседней улице оторопел. Подумал, что ослышался. Чуть не уронил с колен балующуюся Юльку. Что за чёрт! Пьяный, что ли?..

Табашников не помнил, как оказался дома. Сразу шарахнул стакан.

За компьютером сидел как подлец. Самодовольный, правильный. Отвечал на поздравления из Казахстана. Раю Тулегенову называл в письме «мой милый тюлень». Писал, что соскучился (по её тюленьему телу, надо полагать). Чуваткина словно снисходительно похлопал по плечу. Не горюй, старина, прорвёшься. В смысле – напечатают. Я же напечатался. Двадцать лет назад. Ха-ха-ха. Ехидной, всегда с подвохами Жулиной – не знал, что ответить. А! «С Новым годом, дорогая Альбина Ивановна!»

Уже косоватый, по-прежнему правильный, покачиваясь пошёл обратно на кухню. За стол.

Снова пил. Чем-то закусывал. Пытался понять в телевизоре. Вроде лесовика деревьями – окутывался табачным дымом.

Наконец, задавил в блюдце окурок и открыл мобилу. Смотрел, не узнавал морду Агеева. Надавил на неё. Слушал гудки, покачивался. «Да», – ответил Агеев.

– Прости, – сказал одно только слово. И вырубился. Сполз со стула.

– Ало, Евгений! Ало! – добивался ответа Агеев в мобильнике, валяющемся на полу. – Ало! Где ты находишься? Евгений! Ответь!

Уже подходили с детьми к своему дому.

– Что он сказал? – спросила Мария.

– Днём он сказал мне «пошёл на», а сейчас сказал – «прости». И вроде как упал. На пол. Как это понимать, Маша? Сердечный приступ?

Агеева смеялась до слёз. Ваня крутил головой, ничего не мог понять.

– Ладно уж. Занеси Юльку и дуй, – разрешила супруга. – Не похоже на Женю, но явно напился. Подними его, если на полу, и уложи спать. Но не надерись там сам опять!

– Да что ты, Маша! – уже торопился с Юлькой в подъезд Агеев. Мол, как ты могла даже подумать такое!..

Друга застал уже лежащим на тахте. В спальне. До горла закрывшегося пледом. С выглядывающими ручками. Вцепившимися во весь стыд.

– Что же ты, а? – начал было Агеев.

– Я облажался, Гена, – перервал его лежащий. – Полностью. Я говнюк, Гена.

– Не встал, что ли?

– Да нет. Не в этом дело.

Несчастный искал новые сравнения себя с фекалиями:

– Я дерьмо, Гена. Болтающееся в проруби. Никак не могущее затонуть.

– Да объясни ты, чёрт подери, что произошло между вами!

– Тебе не понять, – уводил полные слёз глаза несчастный.

Только в кухне, выпив полстакана, смог более-менее внятно рассказать о себе и Кузичкиной. О встрече Нового года. Но о ночных геройствах своих – ни слова. Так же, как и о висящей шляпке на люстре сегодня. Просто было вчера – и всё.

– Ну так радуйся, Женя, радуйся, – после рюмки закусывал Агеев. Обсасывал любимое куриное крылышко: – Теперь у тебя есть женщина. Ты – человек.

– Но я оскорбил её, Гена, оскорбил! На всю жизнь!

– Господи, да чем же?

– Об этом нельзя говорить, нельзя. Невозможно, – только мотал головой. С дрожащими красными соплами, весь на старых дрожжах – опять пьяный.

Да, по части женщин – со сдвигом чувак. Правда, что как это самое. В проруби. Которое ни туда ни сюда.

– Ну-ну, успокойся.

Поднял. Повёл обратно в спальню. Табак сразу смирился, замолчал. Но на тахте разом ударил храпом из запрокинутой глотки.

Эко его! – морщился Агеев. Кое-как повернул на бок. Но и в стену сразу ударило. Начало пробивать. Перфоратором.