Переезд на юг

О походе в банк нужно было отчитаться перед Машей. Сидит, наверное, изводится. Ни звонка ей на мобильный, ни самого шлынды мужа. Не посеял ли деньги, думает. Или вовсе – вырвали, отобрали сумочку. Да ещё дали по башке, подмигнул другу Агеев, доставая телефон. Не успел набрать – мобила зазудела прямо в руке.

– Да, Маша.

– Ну? Где ты? Двенадцать часов! Cходили?

– Всё в порядке, Маша, – захлёбывался от радости супруг. – Операция прошла успешно. Больной будет жить.

– А Женя?

– У него посложнее. Хирург чуть не оттяпал у него лишнее, мужское, мешающее. Но Женя не дался. Тоже остался жив.

– Вот балабол! Давайте скорей домой, обедать. Накрываю на стол, жду.

Отключилась. Схватила внучку и начала кружить: «Ах ты моё сущее наказание! Ах ты моя золотая!»

Андрей Геннадьевич Агеев, приехавший на обед, насторожился – за накрытым столом два старика вели себя как заговорщики. Как будто по лимону выиграли. В подпольном казино. Наликом. И зажали. Перемигивались, со смехом говорили о каких-то хирургах, о каком-то бодибилдинге, а на него, хозяина, не обращали внимания совсем.

Мария Никитична (мать) тоже вела себя странно. Вместо жаркого на двух тарелках, подала жаркое на одной, без салфетки под ней. Нож и вилку положила неправильно. Перепутала стороны. А сама уже подсела к столу и слушала двух темнил, как двух ангелов, по меньшей мере. В чём дело? – включил голову Андрей Геннадьевич, поменяв в руках местами нож и вилку.

Проснулась Юлька, подала из детской голосок. Мать встала, пошла, сразу принесла девчонку и забила в детский стульчик, что тебе в колодку.

Вот тоже, постороннего дядю (Табашникова) называет «па-па», а его, родного отца – «го-тя». Или вовсе – «гон-гон». Почти что – «гон-дон». Будто с намёком. Дескать, порвавшийся.

Когда Надежда рожала её, ему по моде пришлось присутствовать при родах (заплатил, кстати, 500 баксов, а дали только прозрачный презерватив на голову да чистый халат). Истошные вопли жены, раздвинутые ноги с застрявшей тёмной бомбой – ладно. Но когда увидел вытащенного, наконец, новорожденного, непонятно какого пола, это бордовое скрючившееся существо, запищавшее к тому же, – закачался. «Ну-ка! Ну-ка!» – совали ему под нос вату с какой-то хренью. «Держаться! Папаша! Не падать! Пап-паша!»

Вывели его тогда в коридор. Под руки, мать вашу с вашими родами. И он дышал, как ишак, приходил в себя, содрав с головы дурацкий презерватив. Стыдно даже вспоминать сейчас.

Что-то у Надежды пошло не так тогда. При родах. Почти два года уже Юльке, а всё только – «па-па» и «гон-гон». И смеётся всё время. Как колокольчик. Мать говорит, что у меня так же было. До трёх лет говорил только одно слово – «ка-ка». И почти не смеялся. Может, и у Юльки наладится. Станет серьёзной. Вон, морду Табашникова опять трогает и говорит – «па-па». И смеётся, перемазанная кашей. А тот счастлив добезума̀. Как кот-мурлыка зажмуривается. Знай, морду подставляет. Ни жены, ни детей своих. На кой чёрт сюда приехал?

Глава шестая

1

Зимнее штормовое море ходило вроде ярого пива. Длинно выкатывалось на берег. Теряя силу, становилось разбавленным, жигулёвским, уходило в песок. Оставались только пузыри.

Табашников шёл вдоль прибоя, оборачивался на свои следы, остающиеся на песке. Однако все следы, как и пузыри, быстро таяли, исчезали. Сырая песчаная пустыня уходила назад словно бы нетронутой. Ни чьей ногой.

Стоял на высоком волноломе, ударяемый ветром. Тянул руку вперёд. Под бешеными облаками у кромки горизонта пытался потрогать край моря.

Продрогнув как собака, сидел в каком-то кафе в обнимку со ста пятьюдесятью коньяка. Понемногу дёргал, морщился, откусывал от ломтика сыра на тарелке и снова грел руки о стакан. Время шло медленно. Выпил ещё сто граммов.

Пошёл от кафе, толкаемый ветром, в сторону трёхэтажного дома с Кузичкиной. Хотя и выпил всего двести пятьдесят, но в голове шумело. Утром плохо поел. Считай, натощак принял. Да и ветер.

– Что у вас с лицом? – сразу же спросила Кузичкина.

А что с лицом. Всё в порядке. Посмотрел в зеркало в прихожей – большая пылающая головня со шляпкой на макушке. Всё нормально. Был на море.

– Да вы же простудились! Разве можно сейчас гулять там?

Понятное дело, простуженного нужно было срочно лечить.

После быстрых перемещений по квартире на столе появился графинчик и моментальная закуска. А вот это хорошо, вяло потер ладошки Табашников. Сам налил и опрокинул в себя большую рюмку. И сразу вторую. Вяло жевал. Оглядывал комнату. Мол, ну и чего ты там про баб говорила? К кому я потом приставать буду?

Кузичкина онемела. Щекастый котёл Табака уже пылал синим пламенем. Будто под спиртовками. А глаза выглядывали из котла как грешники. Мучились. Соловели.

– Что с вами, Евгений Семёнович?

Табашников подумал и сказал классически:

– Я в порядке. – И прямо со стула увалился на диван.

Часа через два проснулся. Укрытый пледом, с подушкой под головой.

Сразу сел.

– Маргарита Ивановна!

По квартире рассыпалась тишина. Может, в ванной?

Быстро стал собираться.

Как вор выскользнул на площадку. Придавил за собой дверь, дождавшись щелчка замка.

Позвонила сразу, как только пришёл домой.

– Почему вы ушли, Евгений Семёнович? Я выходила на минутку к соседям, вернулась, а вас и след простыл. Почему?

Табашников начал извиняться. Оправдывался, пытался что-то объяснять:

– Был у моря, Маргарита Ивановна. Как говорится, на берегу пустынных волн. Стоял я. То есть он. Вспомнилось там многое. Ну и в кафе потом. Выпил. Как оказалось, лишнее. И зачем-то к вам попёрся. Простите меня, Маргарита Ивановна.

Кузичкина пропустила извинения, сразу засыпала вопросами: голова горячая? знобит? кашель? насморк начался? температуру мерили? Сейчас я приду, принесу лекарства, никуда не выходите, укутайтесь одеялом и ждите.

Сюжет повернулся на 360 градусов: если несколько дней назад мужчина лечил женщину, то теперь женщина будет лечить мужчину. И ничего её не остановит. Вот так.

– Да нормально всё, Маргарита Ивановна! Я здоров. Не волнуйтесь. Не надо ничего.

– Нет-нет-нет! И не говорите ничего! Я сейчас буду!

И отключилась.

Да чёрт тебя! – уже злился Табашников. Вот ведь. Только бы повод найти! «И что теперь делать с тобой?» – спросил поверх многих-многих домов у настырной бабы.

Торопливо начал прибираться в доме. Хотя всё было на своих местах. Нигде ничего не разбросано. Но прошёлся веником и тряпкой. За окнами уже начало темнеть. Хотел задёрнуть шторы. Но оставил как есть. Чтобы видела, куда стучать.

Из холодильника достал всё, что готовил вчера. Не густо, но ладно. Поставил разогревать. Включил чайник. Кинулся, сдёрнул с телевизора агеевский разгильдяйский фартук. Последний штрих художника на картине.

Сел и стал ждать. Прислушивался к себе.

Постучали в окно комнаты. Уже? Накинул пальто, побежал открывать калитку.

– Да вы же опять горите! – воскликнула Кузичкина, едва раздевшись. Тронула рукой его лоб: – Да вы же кипяток!

Уже рылась в сумке, искала градусник.

Табашников потрогал свой лоб. И правда очень горячий. Хотел сказать, что с похмелья это у него. Но уже сидел с градусником под мышкой. Отражение своё видел в зеркале прихожей. Прикидывал, как лучше бы смотрелось, вот так – градусник под мышкой, или – сидеть с градусником изо рта? Пожалуй, с градусником изо рта было бы красивше.

Пока сидел, принялась хозяйничать в его кухне. Агеевский фартук даже нацепила. Смотрите на неё – полная хозяйка. Не рано ли?

Выдернула градусник. Опять ахнула – 38 и 5! А что ночью будет, Евгений Семёнович? Смотрела на него во все глаза. Как на начинающего моржа-дурака. Который без подготовки залез по горло в зимнее море.

– Может быть, мне опять дёрнуть? Как у вас? Маргарита Ивановна? У меня – есть. А?

Шутку не оценили:

– Ни в коем случае, Евгений Семенович.

И началось лечение. Лечение по Кузичкиной.

Маргарита Ивановна притащила всю свою аптеку, оставшуюся от недавней болезни, когда она заразилась от Лямкина. Все таблетки, настойки и капли в пузырьках. Горчичники. Банки медицинские. И даже кучу шприцев с ампулами. Неужели будет ставить? В жопу? В голую?

Решительно выдвинул руку:

– Нет, Маргарита Ивановна. Я привык сам. У меня свои методы. Пожалуйста, ничего не нужно.

Началась перепалка. В конце концов, простуженный согласился на аспирин и капли в нос. И то – если потечёт. И то, если температура поднимется ещё выше. А так – пусть организм сам борется.

Кузичкина решила отступить, выждать. Через час-другой не то запоёт. Когда начнёт кашлять и чихать. И температура наверняка подскочит. А сейчас нужно его как следует покормить. И только калорийным, жирным. Как раз свиные котлеты принесла и большой кусок торта. Однако и тут не дал развернуться, оттеснил от плиты. У него, видите ли, всё приготовлено и уже разогрето. Доверил только накладывать в тарелки и подавать на стол. Ладно, хотя бы это отвоевала.

– Как вы прекрасно готовите, Евгений Семёнович, – подпускала леща за столом.

Однако сегодня Табака почему-то трудно было купить лестью:

– Да обыкновенно. Что особенного в картошке с мясом, любой приготовит.

– Не скажите, Евгений Семёнович. Многие мужчины не умеют даже картофелину ножом очистить.

– Я жил один, – сказал Табашников. – Не мудрено научиться.

Разговор пошёл опять как-то не так, не в ту сторону. Кузичкиной хотелось выведать, о чём вспоминал мужчинка на берегу моря. Хотелось расшифровать его короткую обмолвку, которая вылетела у него – «многое мне там вспомнилось». Зашла со стороны:

– А как вы оказались на берегу, Евгений Семёнович? Свидание кому-то там назначили?

И опять не тот тон. Игривенький, пошлый.

Табашников наморщился:

– Просто у воды, у моря лучше думается. Многое видится за горизонтом. И хорошее, и плохое. Какое свидание? Нужно было просто побыть с самим с собой. Вне дома. Советую ходить иногда к морю. Одному. Одной.

Кузичкина слушала разговорившегося молчуна, опустив голову. Чувствовала себя виноватой. Смутно ощущала, что есть у мужиков уголки в душе, в которые лучше не лезть.

После ужина хотел пойти покурить. Во двор.

– Вы с ума сошли! – сделали страшные глаза.

Пришлось сглотнуть слюну и смириться.

Смотрели телевизор. Посуда была брошена горой в раковине. Забыта кое-кем. Табашников не решался к ней двинуться. Терпел. Как будто не видел. Однако и другая забота уже висела рядом. Вроде катаракты. Как быть с Кузичкиной? На улице давно темно, девять часов. А она никуда не торопится. Конечно, помогла. Конечно, спасибо. Но нужно же и меру знать.

– Смотрите, смотрите, Евгений Семёнович! – затыкала пальчиком. –Моя любимая артистка. Гандболдина! Она ужасно смешная в этом сериале.

Артистка Гандболдина ещё и рта не успела открыть, а Маргарита Ивановна уже смеялась. Как бы авансом артистке. Поворачивалась к Табашникову.

Табак не смеялся. По-прежнему был озабочен. Грязной посудой, брошенной в мойке, и Кузичкиной.

А, где наша не пропадала!

– Маргарита Ивановна, оставайтесь ночевать! Куда вы сейчас пойдёте? В такую темень?

– Вы думаете? – Кузичкина разом забыла Гандболдину. Лицо уже выражало глубокое раздумье. Женщина колеблется. Взвешивает все за и против. Ведь это так серьёзно. Остаться ночевать у мужчины. К тому же неженатого.

– …В комнате диван. Я в спальне. Закрою даже дверь. Оставайтесь. А?

Женщина изо всех сил тянула паузу. Она по-прежнему в раздумье. Хотя в душе уже давно обрадовалась.

– Пожалуй, – сказала наконец. – Вам нельзя на улицу. Не сможете проводить.

– Ну вот и отлично.

Теперь сам больной принялся хлопотать. Доставал из кладовки чистые простыни, теплое одеяло, пододеяльник, большую подушку, наволочку. Ловко управлялся с постелью. Мгновенно на подушку надел наволочку. Две простыни фуганул по дивану.

Кузичкина стояла без дела. Как бы училась.

– Ну-ка держите за концы.

Маргарита ухватилась за пододеяльник. За два конца. Вдвоём начали встряхивать одеяло в пододеяльнике. Расправлять. Прямо муж и жена. Вместе любовно готовят брачное ложе. Застелили.

– Вот. Порядок. – Муж взбодрил ещё и подушку.

Смотрели на подготовленную постель. Теперь – как два случайных человека. Столкнувшихся у дивана. Мужчина и женщина. Испытывали неудобство. Получалось, что хозяин хочет гостью уторкать спать. Раньше времени. Всего-то десятый час.

– А давайте ещё чайку, Маргарита Ивановна! – нашёлся Табашников.

Легли в половине одиннадцатого. Перед этим при враче простуженный смерил температуру. Всё те же 38 и 5. Аспирин пока не потребуется. У себя в спальне на тумбочке вместе со стаканом воды приготовил его. Если ночью будет жар – всё прямо под рукой. Так что всё нормально, Маргарита Ивановна.

В темноте Кузичкина долго говорила. Рассказывала о своей жизни. О деревушке на Алтае, где родилась и росла. О родителях. Простых крестьянах. О том, как уехала после десятого в Новосибирск и бывала потом в родном доме только наездами.

Слушая быстрый голосок женщины из комнаты, засыпающему Табашникову виделись бегущие, размахивающие ручонками ребятишки. Бегущие в речку купаться.

– Вы не спите, Евгений Семёнович? – иногда прерывала бег ребятишек серьёзная воспитательница. Из пионерлагеря, к примеру. Или из детского сада.

– Не сплю-ущщ, – скашивалась у бедняги нижняя губа.

Наконец, на очередной вопрос женщины – не ответил. Из спальни поползла тишина.

Ну, слава богу, уснул. И не кашляет пока, и не чихает. Да и температура сносная. Кузичкина сразу повернулась на бочок, ручки лодочкой подложила под щеку, почмокала как ребёнок и закрыла глаза.

Среди ночи как толкнули – проснулась. Вздёрнулась на локоть – в тёмной спальне работал трактор. Лез в гору и съезжал назад, вниз. Снова круто в гору и опять вниз.

Вот так больной. И как с таким жить?

2

В восемь утра быстро шла домой, чтобы успеть помыться перед работой. Всё не могла прийти в себя после бессонной ночи. От патологического (сокрушительного) храпа любимого. И ведь ровно в семь утра храп оборвал. Как по команде. Разом. «Маргарита Ивановна, вы проснулись? Доброе утро!» «Доброе», называется. Всю ночь из-за тебя не спала. Конечно, давно была одета и даже не упрекнула за такую ночь. «Доброе утро, Евгений Семёнович. Смеряйте температуру и садитесь завтракать». Успела приготовить. До вездесущего хозяина. Яичница. Гренки. Чай. С остатками торта. Пока приводил себя в порядок в ванной, подала на стол. Тоже успела. Ничего не выхватывал из рук. Завтракали. Голова трещала, а больному хоть бы что. Огурец. В своей рыжей бабьей кофте на пуговицах. Температура с утра 37. Никакой простуды и в помине. Улыбается. Шутит. «Как спали, Маргарита Ивановна? Ничего не беспокоило?» Сказала бы пару ласковых, да ладно.

Отец тоже храпел. И тоже страшно. Уже школьницей спасалась всегда в другой комнате. Но жену свою в силу крестьянской традиции от себя не отпускал. Ни под каким предлогом. От храпа мужа худенькая женщина, казалось, вся тряслась. Будто лежала на полу рядом с работающей сенодробилкой. Но – спала. Спала! Приучил. Был бы папа жив, подселить бы его на ночь к Табашникову. На диван. И послушать, кто кого бы забил. Храпом. Одержал бы полную победу.

Однако хозяин почувствовал настроение женщины. Надулся, перестал шутить. Расстались опять недовольные друг другом. Прямо стенка какая-то постоянно выскакивает между ними и никак не обойти её. Чтобы схватиться потом за руки и бежать. По-детски подпрыгивая. К новой, лучезарной жизни. Впрочем, услышь от неё такую графоманию – сплюнул бы наш писатель: тьфу, Маргарита Ивановна! Вообще всё было зря. Вся эта ночёвка. Всё это лечение в кавычках. Ни черта не простужен был Табашников. Просто продрог и напился. Всё у него было от похмелья. Этот пылающий кувшин его, подожжённый спиртом. Грешники-глазки, выглядывающие над кувшином. Всё – инсценировка. Прикинулся. Как он умеет. И чувствуешь себя обманутой. Опять вокруг пальца обвёл!..

Как всегда по утрам, напор был плохой. Лейка на потолке фырчала, еле сочилась или вдруг начинала брызгаться ледяной водой. Тогда отворачивалась и махалась руками. Отбивалась от неуправляемой хлесталки. С грехом пополам удалось смыть мыло. Продрогнув, быстро вытиралась махровым полотенцем. У Табака отказалась от душа. В его душевой кабине. На которую он ехидно так показал рукой. Дескать, не желаете ли помыться, мадам. Разгуливала бы потом с тюрбаном на голове и в каком-нибудь задрипанном его халате. Всё по-семейному, ребята. Любящие ноздри за столом и носик-пипкой-губки-бантиком. С тюрбаном. Картинка! Устояла. Бог отвёл…

Шла в библиотеку. Всё думала о Табашникове. С какой-то злостью уже. Сколько канитель ни тянется, а ни на сантиметр не приблизилась. Ни с трезвым не получается, ни с пьяным. Ни с больным, ни со здоровым. Упорно скрывает прошлое своё. Как баба в деревенский свой сундук прячет. (А может, в городской? Неизвестный ведь товарищ. Как труп, не опознанный никем. Даже Агеевым.) Такой рисковать не будет. Не-ет. Прямой дорогой не пойдёт. Он её окольно будет обходить. На свою же дурацкую голову. Мол, опять вывернулся! Не дался! И хихикает, ручки трёт, как только из дому от него выйду. Сам себя обхитрил. Дурак.

Возле крыльца уже ходил пенсионер Лямкин. Злостный читатель. С детективами в давнишней сетке-авоське. Как будто советского своего дефицита в гастрономе ухватил. «Доброе утро, Иван Николаевич». Пробурчал что-то недовольно. Мол, опаздываешь. «Сейчас открою». Возилась с сигнализацией. Вот ещё наказанье. На кой чёрт поставили нам! Кто сейчас будет воровать книги? Лямкин? «Проходите, Иван Николаевич». Ворвался в библиотеку как кот после ночи на улице. И сразу к жратве. Уже роется на стеллаже с детективами. Как всё в том же своём советском дефиците. Чтобы поскорей набить им авоську. Один такой читатель остался. На весь город. Остальные десятка два – так. Будто по ошибке в библиотеку забредают. С раскрытыми ртами. Почему до сих пор нас не закрыли – загадка. Как говорится, современной России. Снимала плащ, сапоги. Шишки на ногах уже болят. День не начался. Где опять мягкие тапки? Куда зату̀торила? Как говаривала покойная мама. Конечно, там, где и не подумаешь никогда – под стеллажом. Корячилась, доставала. С разутыми ногами в колготках. Под изумлённым взглядом пенсионера. О деликатности и не слышал дядя. Шишки дядя увидел. Обтянутые колготками. Небывалую красоту. Скрыла, наконец, всё. Вделась в тапки. И рот пенсионер закрыл. Что называется, приходя в себя. Теперь бабке своей расскажет. Выпучит глаза – ужас, Машка! «Ну, выбрали?» Слишком грубо, наверное, спросила. «Выбрал, выбрал, Маргарита Ивановна!» Небывалое дело – в первый раз по имени-отчеству. Сильно зауважал после увиденного. «Не задерживайте журналы». «Не задержу, не задержу, Маргарита Ивановна». Расписывался. За каждый. И пошёл с набитой авоськой на выход. Опять как из гастронома. И оборачивался, спотыкался. Того и гляди, башкой дверь откроет. И смешно, и горько было.

Ни Колодкиной, ни Гордеевой. Как всегда. Хотя половина одиннадцатого. Распустила совсем. Ох, распустила. Вьют верёвки. Наконец, – Колодкина. Вытирает обувь о половик. Женщина-бочонок. Обтянутый светлым плащиком. «Извини, Рита, здравствуй, опять из-за 12-го (автобуса). В садик даже с Лёшкой опоздали». (Лёшка – это малец пяти лет. Который однажды обнял «тётю Риту» и сказал: «Тётя Рита, я скоро на тебе женюсь. У тебя красивые ножки. Ни у кого таких нет!» Мол, будь готова – маленький лопоухий жених перед тобой. И тот туда же. Смеялись все, укатывались. Хотя невесте лучше было бы заплакать.)

Не дожидаясь Гордееву, вдвоём сели за осточертевшие ящички каталога. Хотелось выговориться подруге. Освободить душу. Рассказала о ночёвке у Табака. Галина Колодкина сразу серьёзно отозвалась: «Рита, жизнь не каждый день разносит пряники. Не теряйся. У него дом, усадьба, огород. Да и сам здоров пока. Немного мешком пуганый. Так исправишь. И храп уберёшь. (Как?!) Чего тебе одной куковать со своего балкона?» Действительно, чего одной-то? Уж лучше куковать вдвоём. Смеялась. Скрывала досаду на себя. «Робкая ты, Рита, – смотрела на подругу Галина. – Общительная, а робкая. Разве так действуют с мужиком? Да ещё с пуганым? Раз – и в койку его. Кверху пузом. Два – и уже верхом на нём. Вот как надо, Рита!».

Смеялись. Смотрели друг на дружку, хохотали как сумасшедшие. Как будто только что проделали всё то, о чём сказала Колодкина. И не с одним, а с целыми двумя пугаными мужичонками. Хах-хах-хах!

3

– Сифилисом, гонореей болели?

Врач с голым безбровым лицом писала, не поднимала глаз.

Табашников передёрнулся:

– Нет, Бог миловал. Трудно в моём возрасте. Подцепить. – Слова начали застревать: – Надо очень постараться. Если только на дискотеку. К примеру. Или ещё куда-нибудь.

– Встаньте, – последовал приказ. – Расстегните брюки.

Рука в резиновой перчатке нырнула за трусы. Больно прощупала яйца. Потом надолго задержалась. Исследовала.

Напряжённые глаза врачихи выражали крайнюю озабоченность. Явно думали обо всех несостоявшихся случках мужичонки. Обо всех его погибших спермачах. Табашникову хотелось передёрнуть ногами. Зажаться. Как мальчишке.

– Одевайтесь. Дальше пойдёте в 3-й кабинет. Сдадите кровь на спид.

В коридоре стоял в очереди потенциальных сифилитиков. Приходил в себя после испытанного унижения.

В первый медосмотр в феврале никто не лазил в трусы. Нормальная была врач. Видела, кто сидит перед ней. Пенсионер, серьёзный, солидный. Ни о каких сифилисах даже не спрашивала. А – эта! Садистка в белом халате! Инквизитор! Такое насилие над мужчиной!

В процедурной над его засученной рукой сопело молодое лицо. В защитной маске, в белом колпаке.

– Поработайте ещё кулачком. Плохие вены.

Поработал. Всё равно не туда. Уже в третий раз. От боли только вздрагивал.

Из процедурной, зажимая ватку, вышел с красноречивым жестом руки: клал я на всё ваше заведение!

– Куда пошли! – высунулся белый колпак. – А пиджак?

Вернулся, выхватил у инквизиторши (молодой) свой пиджак.

Сидел, покачивался на диванчике. По-прежнему с согнутой рукой. Теперь словно демонстрировал всем торчащее своё униженное достоинство. Чёрт бы вас всех побрал!

Дальше нужно было в тубдиспансер, там пройти рентген и сдать харчки на туберкулёз. Тоже во второй раз. Срок, видите ли, полугодичный истёк. Кугель-стерва вновь погнала по кругу. И везде, главное, надо мигранту платить. И немало. Да сколько же можно! Чем и как пробить этот железобетон вокруг? С перфоратором приходить? Со стахановским отбойным? Ответа не было.

На каком-то углу остановился. Не мог вспомнить, где находится тубдиспансер. Не мог, и всё. Выдавил из памяти. По Фрейду.

Набрал Агеева:

– Слушай, Геннадий, где диспансер?

– Какой диспансер?

– Ну где харчки и рентген?

– Сейчас.

Старик пошёл узнавать. В глубь квартиры. Видимо, у Маши. Тоже ни черта не помнит.

Вернулся:

– На Котовского. Дом 4. А зачем тебе? Заболел опять?

Табак не находил слов. Совсем отупел старикан или просто прикидывается.

– Ладно, потом, спасибо…

– …Да не бойтесь! Ближе, ближе к экрану! Прижмитесь грудью. Вот так. Подбородок – на подбородник.

Нажала какую-то кнопку – подбородок круто полез вверх. Натурально на дыбу подвесила.

– Стоять! Не шевелиться!

Скрылась куда-то. Как из гулкой утробы грянуло в громкоговорителе:

– Внимание! Глубоко вдохнуть – и не дышать!

Зашумела вся бандура. Натурально чувствовал облучение. В грудь словно полезли сражающиеся войска.

– Дышите.

Будто монтёрские ледяные перчатки заползали по спине. Освободила наконец, сняла с дыбы.

– Теперь правую руку за голову. Круче, круче! Как будто пасуете назад баскетбол. Пасуйте, пасуйте! – Баскетболистка сама круто завернула руку баскетболисту, зафиксировала пас: – Вот так. Держите. Молодец!

Снова зашумела вся бандура и забесновались в груди войска. И всё оборвалось.

– Одевайтесь и ждите в вестибюле.

Баскетболистка, видимо, всю жизнь играла на распасовке – была не дылда, а среднего роста. Её сразу окружили. Она называла фамилии и отдавала заключения со словами «у вас всё в порядке».

Табашникова отвела в сторону:

– Почему вы скрыли, что болели плевритом?

– Я ничего не скрывал. У меня никто не спрашивал.

Рентгенолог рассматривала копию первого заключения, выданного пациенту полгода назад.

– Так. Гульдина постаралась, замазала всё. Ладно. Это наше. Когда у вас был плеврит?

Табашников сказал.

– У вас до сих пор не закрылась плевра справа. Почему вы курите?

Табак специально не курил перед рентгеном. Целых два часа. И то обнаружила. Начал что-то говорить. Больше всего боясь, что она теперь тормознёт со справкой. А там покатится всё назад как снежный ком. До самого Казахстана. А, доктор?