Английский аристократ на русской охоте

Когда он лег животом на край настила, то понял, что спасся, крупно повезло на этот раз.

Выбравшись на настил, он какое-то время обессилено лежал весь в липкой грязи на слегка утопленных бревнах, от слабости и переживаний трясло. Страх все еще застревал в душе, и хотелось не рисковать, повернуть назад и пройти уже пройденным, знакомым путем, но понимал, что разумнее добраться до озера по зимнику, только нужно проявлять осторожность.

Он пополз по настилу, щупая впереди себя рукой, и не сразу поднялся на ноги, теперь ощупывал настил босой ногой, прежде чем сделать следующий шаг, хватит легкомыслия, урок хороший получил. Один болотный сапог остался в трясине, другой полон грязи, гиря получилась на ноге, тяжесть неимоверная.

Наконец осталась позади предательская трясина, затянутые торфянистым киселем бревна перестали покачиваться. И вот уже он мог идти по мхам болота. Спасся Горюн!

Он добрался до леса. Одежда противно липла, холодила, воняла болотом, висела тяжестью, пропитавшись грязью, мешала движениям, снять ее, отжать не было сил. Спички не взял, о костре приходилось мечтать. Присев, он стащил с великим трудом с правой ноги болотный сапог, жижу вылил, обул снова, на левую ступню накрутил портянку, отжав, узлом завязал сверху. Хотя такая обувка одно название, а валявшиеся на земле шишки, ветки не будут в ступню впивались. Горюн пошел, хромал. И он не только содрал ногти на пальцах рук, повредил бок, каждый шаг причинял мучительную боль. Ничего, самое страшное позади, Горюн стиснет зубы, будет тащиться, у него сильный характер.

Он услышал призывные крики. До озера оставалось примерно с километр. Конечно, позорно, что Горюна искали. Сейчас не до тщеславия.

Над готовящейся ко сну тайгой раскатился выстрел. Стреляли из одностволки инвалида, больше не из чего. Горюн попробовал отозваться, так голоса своего не узнал. Тогда прочистил прямой веткой, срезанной ножом, ружейный ствол, загнав в него кусок мха, и выстрели тоже, в воздух, благо имел несколько патронов собственной зарядки, не заводских, в металлических гильзах, залиты парафином, сутки могут лежать в воде.

Когда наконец-то за соснами высветился костер, то у Горюна сил оставалось на слабый бросок. Навстречу устремился обеспокоенный Никита.

– Что случилось? Мы встревожены…

Не договорил, разглядев товарища – без сапога, едва на ногах держался.

Не отвечая, Горюн потащился к палатке. И его индивидуальную палатку поставили, не только свою. Не дойдя до палатки, он сообразил, что в таком виде забираться в палатку нельзя, и повернул к озеру. Видел, что инвалид темным пнем торчал возле костра. Там же Серега сидел на отпиленном чурбаке, спокойно подправлял палочкой горевшие палки, будто судьба Горюна нисколько его не волновала. А ведь недавно он тоже призывно кричал, Горюн узнал и его голос, кричал, хотя был защитником природы, считал Горюна злостные браконьером, чуть ли не своим врагом, с чем ему приходилось мириться – деваться некуда, втроем пошли в поход, втроем придется поход заканчивать.

Стянув с себя сапог и мокрую вонючую одежду, Горюн забрался в озеро, постарался смыть с тела грязь, затем начал полоскать одежду.

Почему-то начал бить озноб.

Выбравшись на берег, бросив мокрую одежду, он заспешил к своей палатке, заполз в нее, достал из рюкзака полотенце, кое-как вытерся. Затем натянул на себя запасные трусы, рубашку, раскатал спальник, в него забрался.

Никита не успокаивался, все время ходил следовал за Горюном, пришлось послать его куда подальше. Все равно он снова возник, когда Горюн уже лежал в палатке.

– Горюн, пойдем ужинать. Мы с семи часов ждем тебя. Кашу сварили с тушенкой. Чай подогреваем.

– Да иди ты…

Трясти Горюна перестало, однако самочувствие такое, будто вместо тела кусок мяса. Зато слух почему-то обострился, и Горюн слышал, как возле костра мирно разговаривали. Инвалид диковато похохатывал. Ребята его не сторонились. Не оправдались прогнозы Горюна. Было обидно понимать, что ребята приняли в свою компанию постороннего, а Горюн в одиночестве валялся сейчас в палатке. В который раз он сожалел, что связался с малознакомыми парнями. Так получилось. Он надумал сходить в поход, причем в дикий таежный край, не только ради получения неведомых до сих пор впечатлений, намеревался поохотиться. Туристов, среди студентов, с которыми Горюн учился, и среди тех, с кем прежде занимался боксом, не было. Круг знакомств у него небольшой, жил не в общежитии, снимал в столице комнату у бабки пенсионерки, родители деньгами снабжали. Он учился в Авиационном институте. Хотя ему было безразлично, где учиться, но иметь бумажку о высшем образовании надо, отец военный летчик, дед был летчиком тоже, вроде сам бог велел Горюну идти именно в Авиационный институт, чего хотел и отец. Нужных туристов Горюн нашел по Интернету. Они имели трехместную байдарку, один их товарищ пойти в поход вдруг не смог, с радостью согласились принять физически здорового парня в свою команду. Сами они силой не отличались, а предстояло поднимать по речке Икса против течения, преодолевать пороги и перекаты, делать двенадцати километровый волок через тайгу, болота, чтоб перебраться на речку Сывтуга и сплавляться по ней. Парни учились на биологическом факультете Университета. Однако последнее обстоятельство Горюна не насторожило, и напрасно, когда он подошел к поезду с ружьем, то Серега сразу напомнил – охота не разрешена, ружье нужно оставить. И как Серега предлагает это сделать? До отхода поезда пятнадцать минут. Догадавшись, с каким человеком имеет дело, Горюн сообразил сказать: ружье берет для самообороны. От кого обороняться в дикой тайге? От беглых каторжников, могут в глуши скрываться, туристы – желанная для них добыча. Такие ответы успокоили Серегу. Ну а потом… Когда Горюн подстрелил первую утку и заявил, что и в дальнейшем намерен охотиться, то был скандал, Серега заявил: надо расстаться, он поплывет дальше с Никитой. Конечно, Горюн на такое заявление ответил достойно: «Да пошел ты знаешь куда? Я поплыл и поход закончу». Сереге пришлось смириться, понимал, что применить силу к здоровому парню не сможет, и был он совестливым, понимал так же, что погорячился, прогоняя Горюна, третий день похода, до реки Онега, от которой начали поход, ушли на порядочное расстояние, мало ли что с человеком может случиться, когда пешком по тайге будет возвращаться, сотовой связи в той местности не было, запросить помощь не сможет. В общем, поход продолжали, и были фактически врагами. Никита хотя, возможно, охотничьи стремления нового товарища тоже не одобрял, но был слабохарактерным, высказываться не решался.

Горюн лежал в палатке, о нем, казалось, теперь забыли, и появилось чувство, будто его предали, бросили, к тому же над ним сидевшие возле костра могли насмехаться. Он терпел, терпел, продолжая травиться себя мыслями, и не выдержал, достал из рюкзака и натянул на себе тренировочный костюм, надел кеды, из палатки выбрался, направился к костру, толком не знал, что предпримет.

Одноногий в это время уковылял в избушку. До нее от костра порядочно, избушку построили почему-то не на берегу озера, отодвинули к краю леса. Ребята заметили товарища и как по команде замолчали. «Значит, точно толковали обо мне». Никита с готовностью поднялся с чурбака, намереваясь уступить место. «Суетится неспроста». На глаза попалась лежавшая на земле грязная чужая металлическая миска. Горюн зло пнул ее ногой.

– С какой стати даете жрать каждому встречному?

Громко сказал. Из избушки, в которой находился теперь инвалид, долетел звук упавшего и покатившегося по полу тяжелого предмета.

– Тише! Зачем ты так? – испуганно прошептал Никита, косясь на избушку.

Зато Серега только враждебно зыркнул глазами – не глаза, пистолетные дула, и на губах появилась презрительная улыбочка, однако не считал нужным спорить, разговаривать. Эту улыбочку Горюн стерпел с трудом. Сполоснув свою миску, тоже выложенную ребятами из общего пакета, сполоснув горячим чаем из котелка, подвешенного на перекладине над огнем костра, он вывалил из другого котелка остатки каши и ощутил: голоден, как волк зимой, присел возле костра.

– Горюн, так что с тобой приключилось?

Слабохарактерный Никита стремился нарушить установившееся тягостное молчание, хотя наверняка догадывался, что Горюн не станет рассказывать, как превратился в оборванца.

Стучала ложка, выгребая из миски калории.

– Ты из дичи что-нибудь видел? Игнат Васильевич говорит, здесь много рябчиков, глухарей, – задал Никита следующий вопрос.

– А твой Игнат Васильевич не сообщил, что он перебил здесь все к едреной матери?

Никита снова испуганно глянул в сторону избушки. Зато Серега вымолвил:

– Не суди по себе.

Ох, как у Горюна зачесались кулаки! Чувства свои не выдал, воскликнул:

– Ну, конечно, инвалид забирается сюда на одной ноге озером любоваться, как я не догадался сразу!

– Горюн, ты не совсем прав. Почему ты плохого мнения об Игнате Васильевиче? – заступился за одноногого Никита.

– Кто тебе сказал? Наоборот, на него глянешь и сразу видно – любитель природы… Вы что-то расчувствовались, пока меня не было, даже кое-что успели узнать. Может, разведали и про то, как ваш новый приятель ноги лишился?

– Он обморозился, когда промышлял охотой, развилась гангрена. Он охотой подрабатывал, заготовлял пушнину. И сейчас без леса не может. Приходит из деревни и в этой избушке подолгу живет. Два сына у него, и оба уехали, не стали охотниками, как он мечтал. Да теперь на пушнине не разбогатеешь, тех, кто остались здесь жить, выручает подсобное хозяйство и рыбалка. Он пенсию по инвалидности получает. И знаешь, он наблюдения ведет и записывает. Ты читал его дневник.

– Тебя послушать, так решишь: встретили лирическую натуру.

– Почем ты считаешь, что этого не может быть? – с вызовом спросил Серега.

Горюн стал умышленно разглядывать напарника с головы до ног: откуда, мол, ты такой взялся?

– Почем я так считаю? – наконец спросил он. – Да потому, что не наивный простак, как некоторые, и не развешиваю уши, когда мне что-то говорят.

– Мы не развешиваем, – попытался оправдаться Никита.

– А что делаете? Ты думаешь, одноногий перед каждым туристом будет изливать душу и сообщать: лосей стреляет, уток перебивает всех подряд. Турики здесь проплывают довольно часто, хотя мы пока никого не встретили, и, будь спокоен, инвалид давно выдумал версию, знает, о чем надо болтать с такими, как вы. Браконьерствует он за милую душу.

– Ты не заблуждаешься? – насмешливо спросил Серега, перестав ворошить палочкой горевшие палки.

Больше всего Горюна сейчас злила уверенность спутника. Постаравшись не показывать раздражение, Горюн решил доказать этому натуралисту, что тот мало смыслит в жизни.

– Если ты и до поступления в Университет на свой биологический факультет рыбок разводил, скворечники мастерил и птичек подкармливал конопляными семечками, то не считай, что и остальные этом занимаются, – сказал Горюн, стараясь снисходительным тоном разозлить Серегу. – У нормального человека вольный дух предков внутри сидит. Инструкциями и указаниями этот дух всячески стремятся вытравить, и достигли кое-каких результатов, видно, глядя на тебя.

– В тебе, значит, вольный дух сохранился, – язвительно заметил Серега.

– Конечно, поэтому и стараюсь забраться в таежную глухомань, охочусь сейчас, не дожидаясь сентября, официального открытия в этих местах охоты. Мне охотничьи гены достались от дальних предков – стремление стрелять, добывать.

На губах Сереги появилась улыбочка противнее прежней, и Горюн решил не молчать:

– Ты не строй из себя умника, слушай. У деревенских вольного духа тем более с избытком, особенно здесь, на севере, где егерей в принципе нет, путевки не нужны. Одноногий хозяином себя здесь чувствует. Как всякий хозяин его мало устраивает, что дичь, которую он считает своей, перебьют пришлые, туристы, спешит их опередить. И не забывай, что психология деревенского жителя такая, что даже своего соседа старается надуть; если, к примеру, утка вывела выводок, то твой Игнат в июле побежит и хлопунцов передавит собакой, пока не успел сосед.

– Ты даже знаешь дух деревенского жителя, хотя в деревне никогда не жил, как мне известно.

– Я соображаю. А кто в основном кричит о любви к природе? Если не считать таких, как ты. Кому кричать положено по долгу службы. Сами стреляют и уничтожают все напропалую, пользуясь своей властью, охотятся в специальных угодьях.

– Судишь по себе, так бы поступал ты, окажись на их месте.

– Младенец ты до сих пор! – с презрением проговорил Горюн, даже захотелось сплюнуть и этим показать свое отношение к наивному биологу.

– Ты всех сравниваешь с собой, поэтому рассуждаешь о вольном духе и предках. А предки дикарями были. Правда, их как раз оправдать можно, охотой жили, однако им не было резона истреблять все подряд лишь ради развлечения, удовольствия, как поступаешь ты.

– Нет, Горюн, ты все же не прав, – решил поддержать товарища биолога Никита.

– Не прав? Вот спорим, у вашего хваленого Игната Васильевича нет даже охотничьего билета. Ну, спорим! Если покажет – свою двустволку ему даром отдаю.

– Охотничий билет еще ни о чем не говорит.

– Как же так? Одностволку он имеет, из нее час назад стрелял. Ружья позволяют держать только с разрешения представителей власти и при наличии охотничьего билета. Ему получать разрешение ни к чему, чтоб не догадались о его деятельности.

– Нет, ты все же, по-моему, напрасно нападаешь на Игната Васильевича, – опять заговорил Никита. – Может, в чем-то ты и прав, но он потерял ногу, это могло повлиять, сделало его человеком лиричным. Я вот читал…

– Не смеши. Ногу потерял и стал чувствительным?

– Но я читал рассказ, в нем…

– А я говорю, что ваш Игнат Васильевич лишился ноги по пьянке.

– Не будь сволочью.

Это сказал Серега. Его карие глаза мрачно блестели.

– Что-о! – спросил Горюн. Отложив миску, он поднялся на ноги. – Повтори.

Тонкое тело Сереги напряглось пружиной, продолжал сидеть, на Горюна теперь не смотрел, походил сейчас на быструю и злобную ласку, размером всего побольше мыши, а тронь – способна вцепиться.

– Горюн, Сережа, да вы что, ребята! – засуетился поднявшийся Никита, делая шаг вперед.

Как раз его Горюн и толкнул с силой, выливая свою злость, толкнул так, что парень чудом не опрокинулся на землю, на ногах устоял, сумев отступить назад на несколько шагов.

Тошно сделалось Горюну. Противны товарищи. Да товарищами эти двое никогда и не были. И сам себе противен. Зачем стал распространяться о вольном духе, чего добился? Лишь убедил Серегу, что такие, как он, Горюн, хуже варваров. И захотелось доказать, что все, что он только что говорил – чистая правда, и мысль, подходящая появилась: «Если мне договориться с инвалидом, вместе завтра отправимся на охоту, набьем кучу дичи, места он знает лучше, чем я, тогда удастся утереть этому защитнику природы, Сереге, нос».

От этой умной мысли и предстоящей возможности Горюн даже злорадно усмехнулся. Повернувшись, не сказав ни слова, лишь враждебно глянув на парней, он направился к избушке, не сомневаясь, что получится так, как он хочет, сказывалось, что имел твердый характер, как и его отец, дед, ставили цель и своего добивались, отец долгое время был летчиком полярным, покорял север.

Одноногий сидел на застеленных лосиной шкурой полатях, отвязанную деревяшку приставил к стене, намеревался укладываться спать.

– Игнат Васильевич, не знаю, слышал ты или нет наш разговор. Если обидел, то не принимай близко к сердцу, против тебя плохого не имею, поверь. Мириться с тобой пришел.

Опустившись на полати рядом, Горюн дружески обнял инвалида. Ощутил под рубашкой не тело, а форму из железа. Удивляться этому не приходилось. Горюн крепкий парень, даже, можно сказать, мощный, но трудно угнаться за человеком, живущим в одиночестве в диких условиях, все приходилось делать самому, тем более имея лишь одну ногу.

Игнат отстранился, не резко и решительно, но давал понять – нежности ни к чему. Неловкость Горюн почувствовал, решил разговорами не заниматься, сразу предложил:

– Давай завтра вместе сходим на охоту. Ты знаешь, где утки держатся, покажешь, где проще подстрелить глухаря.

– Почто теперь стрелять, у всех пока маленькие.

Горюн даже не сразу осознал, что ему сказали. Поняв, он усмехнулся понимающе.

– Брось скрытничать, Игнат Васильевич. Я не принципиальный зануда и не трепач, из-за меня неприятность не схлопочешь, можешь не опасаться. Чтоб ты понял, как я отношусь к жизни, могу о себе немного рассказать. Я охотиться начал, когда уже был студентом и пришлось расстаться с боксом. Оказалось, дух во мне сидит охотника. Но в средней полосе сейчас не охота – слезы, а пострелять, иметь добычу хочется. Как раз по этой причине я забрался сюда. Я и прежде организовывал для себя индивидуальную охоту, в Вологодчину ездил. Были у меня попытки охотиться и в нашей средней полосе, да почти ничего в средней полосе не осталось, и приходится таиться, хитрить, удовольствие почти не получаешь, и того гляди нарвешься на неприятности. В самом начале своей охотничьей деятельности я забрался в Ярославскую область на заливы Волги, до открытия охоты, конечно. Удачно подкрался, пару уток из выводка подстрелил, благо еще не летали, а проплывавшая мимо на моторке публика моими выстрелами заинтересовалась. Не знаю, рыбаки были или отдыхающие, лодку к берегу повернули. Я искушать судьбу не стал, быстро смылся, уток забрать не успел. Они высадились, кричали, чтоб я остановился, даже один за мной погнался. Были любителями природы, судя по всему. Раз сбежишь и начинаешь думать – стоит ли ехать на подобную охоту снова. Мы с тобой завтра пойдем – бояться никого не надо.

Инвалид враждебно сопел и молчал, уставился в дверь, будто рядом с ним никто не сидел и дружески с ним не беседовал.

– Так идем завтра на охоту или нет?.. Чувствую, ты на самом деле подслушал мой разговор с ребятами, сильно на меня обиделся. Еще раз говорю: против тебя ничего не имею, наоборот считаю – и надо жить, как живешь ты… Так и будешь молчать?

Ответа Горюн не дождался.

– Ну, смотри, второй раз к тебе не явлюсь.

С этими словами Горюн поднялся с полатей. Все же постоял, прежде чем уйти, надеялся, что инвалид одумается. Тот по-прежнему смотрел в пространство, пришельца, казалось, не замечал.

Выбравшись из избушки, Горюн прикрыл дверь и негромко выругался. Облегчение не приходило. Направился к костру.

Никита поднялся с чурбака. Подойдя, Горюн снял с перекладины над костром котелок, налил себе в кружку чай, присел. Серега глядел на огонь, изображал, что не замечает пришедшего. Никита не выдержал затянувшегося молчания.

– Как там Игнат Васильевич?

– А что с ним может быть? О себе он немного рассказал и не только то, что вам. Нормальный он мужик, с вольным духом. Завтра отправляюсь с ним на охоту, покажет места, так что, ждите жаркое. Может лося удастся завалить, мясо подсолим, обеспечим себя на весь оставшийся поход… Ты, юный натуралист, почему восторга не выражаешь?

Врал Горюн, потому что переполняла его неудовлетворенность, хотелось каждому причинить боль. Врал и сам себе был противен. Настроение такое – хоть вой.

Выпив чай, он поднялся, пошел к своей палатке.

Ночью он пробудился лишь однажды, причем под утро, услышав – кто-то проходил мимо. Не поленившись расстегнуть молнию, он откинул полог, из палатки выглянул. Оказывается, одноногий дырявил землю своей деревяшкой. Уже по небу растекался рассвет.

Утром Горюн обнаружил: Никита и Серега сложили свою палатку и упаковали вещи, в котелке над костром прело варево. Горюна почему-то не будили. Серега вредничал, враждебность изображал. Никита парень не самостоятельный, подчинялся.

Инвалид плыл по озеру на челноке. Утро тихое, лодка портила носом зеркало воды. Вот инвалид пристал к берегу, ступил деревяшкой в воду. Что у него в руке?

Утку держит! Зрение Горюна не обманывало.

– Ваш любитель природы успел завтраком себе обеспечить. Он здесь промышляет всеми способами, я верно говорил. Может, его слегка припугнуть? – поинтересовался Горюн, к ребятам подойдя. – И припугнуть не потому, что утку добыл в незаконное время, а чтоб в следующий раз головы людям не морочил. Как считаешь, юный натуралист? Ты главный его защитник.

Да, злорадствовал сейчас Горюн! Одноногий оказался именно таким человеком, за которого он принял его с самого начала. Теперь Горюн имел право торжествовать над наивными напарниками, которых так просто одурачили, он оказался проницательнее их, должны они это, наконец, понять.

Между тем инвалид стал забираться на пригорок, хромая.

– С удачным полем тебя!

Инвалид только странно глянул на Горюна, на секунду задержавшись, проходя стороной. Ребята ели сваренную кашу, одноногого не приветствовали, стыдно было, что оказались лопухами.

Инвалид скрылся в своей избушке. Больше не показывался.

И когда позавтракали, полностью собрались, спустили на воду байдарку, уложили в нее вещи, то у прозревших ребят не появилось желание хотя бы с инвалидом попрощаться, готовы были плыть. Зато Горюн относился к случившемуся иначе.

– Так, схожу-ка я к избушке, взгляну, для интереса, чем этот промышленник занялся.

Когда он открыл заскрипевшую на ржавых петлях дверь и, пригнувшись, перешагнул через порожек, то проговорил, вроде разговаривая сам с собой:

– Зажигалку никак не найду, вдруг уронил здесь… Нет, вроде не валяется.

Инвалид не оборачивался. Сидя на лавке, он на положенной на столик массивной железяке расклепывал алюминиевую ложку, ударяя по ней обухом топора. Закутанная в тряпку утка обреченно валялась на полатях, стекленели бусинки-глаза.

– В другой раз, отец, поменьше изображай из себя благодетеля родного края, – не утерпел и сказал Горюн. – Прощай.

Одноногий не ответил.

– Вам, будущие биологи, не помешает сходить и поглядеть, чем занят ваш новый знакомый, – сказал Горюн, вернувшись к байдарке.

– И чем он занят? – поинтересовался Никита.

– Харакири намеревается дичине устроить, прежде чем зажарить, причем не обычным ножом, нож из ложки делает… Ладно, простим его, даже на прощанье дружно крикнем: «Гуд бай!»

Парни кричать не стали.

Только рано, оказывается, Горюн прощался – финку воткнул в землю, когда на стоянке собирал палатку, а взять забыл, поздно обнаружил пропажу.

– А ну, причалим, придется мне вернуться.

Подплыли к берегу почти в том месте, где накануне Горюн подстрелил хлопунцов.

– Ждите здесь, обернусь быстро.

В походе большей частью командовал как раз Горюн, и не удивительно, на перекатах он как бурлак тащил за собой байдарку, перекинув веревку через плечо, шагая, иной раз чуть не по колено по упруго мчащейся навстречу воде, стараясь обходить торчавшие камни. Горюн обладал большей силой, чем хлипкие ребята. И на плесах он греб за двоих. Горюн станет выручать парней и впредь – впереди волок в двенадцать километров, придется перетаскивать вещи, байдарку. Защитник природы Серега мирился с охотничьими затеями Горюна и потому, что понимал – без этого здорового парня трудно поход осуществить. Нет, Горюн не сожалел, что забрался в таежную глухомань.

Ружье на всякий случай он прихватил.

И прихватил не напрасно – увидел одиночную уточку, пряталась в траве за кустом, бросилась от охотника прочь, надеясь добраться до воды, да разве ей от Горюна уйти, летать еще не могла, потерялась от позднего выводка или лишь она из выводка уцелела. Видимо, когда плыли на байдарке, уточка на берег выбралась, затаилась, не была людьми замечена, сейчас попыталась от шагавшего по берегу охотника спастись.

Опять не трофей – название. Жалеть уточку не стоило, инвалид все равно изловил бы ее. И таким, как Горюн, сильным по духу личностям, такое чувство, как жалось, не свойственно.

Когда дальше шагал берегом озера, то вдруг поднялись кормившиеся черникой с края бора рябчики.

Добыть хоть одного не удалось и на этот раз, и не особенно старался – долго застревать не стоило, напарники сидели в байдарке, ждали, как раз сегодня нужно добраться до места, с которого начинался волок.

Зато Горюн, оставив рябчиков в покое, возвращаясь из бора к озеру, наткнулся на деревянное корыто, выдолбленное из ствола осины, над ним сооружен навес из хвойных веток. В корыте соль. Мох вокруг истоптан, лосиный помет. Вот каким способом хваленый Игнат Васильевич подманивал животных, приходили лизать соль! Приспособился мужик, здесь затаивался, стрелял, или ставил петли.

На знакомом косогоре умирал костер. Поднявшийся ветер волновал озеро, потемневшая вода казалась свинцовой, в бору раскачивались деревья, скрипело одно испорченное, завалится, видимо, скоро, обрастет мхом, и будет медленно гнить рядом с другими мертвецами, упавшими раньше. Хмурая тайга и болота на многие километры отделяли озеро от деревеньки, вымиравшей, из которой притащился сюда инвалид. Случись здесь с человеком беда – не выберется. Лишь ради большой выгоды можно обречь себя на длительное отшельничество.