Триумф графа Соколова

– Не понимаю, право, вы в чем-то меня подозреваете…

– У меня сторожем в мытищинской усадьбе служит некогда знаменитый «кассир» – взломщик сейфов Буня Бронштейн. Когда ему начинают отливать пушки, то бишь врать, он произносит старую еврейскую поговорку: «Если вы хотите иметь собеседника, то не держите его за дурака». – Соколов вдруг перешел на «ты»:

– Если ты, Федор Федорович, хочешь иметь советчика, то не держи его за наивную институтку.

Гарнич-Гарницкий потупился.

Соколов продолжал:

– Почему германский агент приперся именно к тебе? Только потому, что ему есть чем тебя шантажировать. Ведь ежели ты ничем не запятнал себя перед этой шпионской публикой, то они никогда бы к тебе не полезли. Русский дворянин, действительный статский советник, директор картографической фабрики – нет, такого прельстить на измену за деньги невозможно. Гораздо проще и много дешевле завербовать кого-нибудь из твоих чертежников или топографов. Так, господин фантазер?

Гарнич-Гарницкий совсем сник.

Соколов с улыбкой смотрел на него. Вдруг подошел вплотную:

– Это письмо вовсе не фальшивка. Каждая строка дышит истинной страстью. Дам совет: пиши честную объяснительную записку и топай с ней к Джунковскому или самому министру. Только не пытайся что-нибудь скрывать. Тебя все равно передадут военной разведке, а там ребята ушлые, тебя вмиг насквозь разглядят.

– Да, я смалодушничал, – наконец выдавил из себя Гарнич-Гарницкий. – Я сразу перешел к финальной части этой истории, а про истоки ее умолчал. Стыдно признаваться, ибо все это пóшло. – И он снова надолго замолк, словно задремал в кресле, потупив взор в пол.

Соколов подождал-подождал и самым суровым тоном произнес:

– Нет, это не эндшпиль, это миттельшпиль. Финал предсказать легко: тебя найдут с ножом, засунутым между лопаток. И чтобы этого избежать, ты обязан все рассказать. И не только мне. Ну, не теряй попусту времени. Только признайся: ведь ты знаешь ту, которая тебе прислала письмо, так? Ведь сам тон письма говорит об этом.

Гарнич-Гарницкий обхватил голову руками и часто задышал, словно собрался нырять в морскую пучину.

В царстве любви и азарта

Гарнич-Гарницкий горько вздохнул и начал рассказ: – Да, вижу теперь, что нет смысла от вас таиться.

А история банальная и постыдная.

Все началось в начале октября. На службе я получил месяц для отдыха. Я решил путешествовать по Европе. Побывал дня два в Берлине, затем недолго в Париже и, наконец, оказался в совершенно удивительном месте – в Монте-Карло. Остановился по привычке в самом фешенебельном и страшно дорогом отеле «Де Пари». Не мне объяснять вам, что это за сказочная страна, вознесшаяся среди пышной южной растительности на скале Средиземного моря. Множество отелей, ресторанов, кафе, вилл. А главное, блестящая, роскошная публика со всего света. Повсюду звучит музыка, изящные фраки и смокинги, кружева и шелк бальных платьев, блеск чудовищных бриллиантов и обнаженных плеч. Тут, поверьте, любой потеряет голову. Сама обстановка подталкивает к романтическим знакомствам.

В первый же день моего пребывания в этом удивительном месте я отправился на ужин в ресторан. Народа было довольно много, но метрдотель был со мной особенно любезен. Он провел меня к удобному месту, возле громадного окна, откуда открывался широкий вид на заманчиво мерцающий вечерними огнями город. Словно самый богатый и уважаемый гость, я сидел за отдельным столиком. Меня обслуживали два лакея. У меня мелькнула мысль: «Меня перепутали с каким-то принцем!»

Я заказал роскошный ужин с шампанским.

Успел принять бокал-другой, как сердце мое отчаянно заколотилось. В зале появилась обтянутая шелком, совершенно очаровательная девица лет девятнадцати, хорошего сложения, с пышной прической на хорошенькой головке. Ее сопровождала какая-то пожилая дама, как позже выяснилось, компаньонка. На заманчивой груди девицы искрилось необыкновенной красоты и богатства бриллиантовое колье.

Все мужчины и женщины бросили на вошедшую восхищенные взоры.

Соколов улыбнулся:

– Но повезло только моему приятелю. К столику подлетел мэтр и с тысячью извинений просил разрешения посадить незнакомку именно за ваш стол, так?

Гарнич-Гарницкий удивленно покачал головой:

– Именно так и было! Мы, понятно, тут же познакомились, разговорились. Девушку звали Елизавета Блюм, она оказалась по происхождению русской, родилась и прежде жила в Москве, а недавно перебралась к родственникам в Берлин. Отец был богатым человеком, банкиром, выходцем из Киева. К несчастью, в прошлом году умер. Без него в семье дела пошатнулись, но привычка к красивой жизни, видимо, осталась. Теперь Елизавета Блюм путешествовала по Европе и только сегодня прибыла из Берлина.

– Это она все вам сразу рассказала?

– Не сразу, конечно. Компаньонка жаловалась на нездоровье, у нее постоянно болели ноги. Так что уже на следующий день после нашего знакомства компаньонку я отвел к местной знаменитости – на виллу Де Френс к русскому врачу Владимиру Григорьевичу Вальтеру. Тот выписал микстуру и получил невероятный гонорар – пятьсот франков, которые почему-то пожелал заплатить я сам. Так что теперь компаньонка грела ноги под пальмой на скамейке возле «Де Пари», а я проводил целые дни со своей ненаглядной Елизаветой.

Я сорил деньгами, удовлетворял любые прихоти возлюбленной. Мы побывали на концерте симфонической музыки, а еще посмотрели какую-то глупую оперетку, съездили на электрическом трамвае в соседнее Монако, с любопытством поглядели словно на игрушечный, пыхтящий паровозик, шедший на громадной предоблачной высоте виадука, соединяющего Ментону с Монте-Карло. Мы гуляли по бульвару Кондамин и бродили по песчаному берегу Средиземного моря. Хотелось плавать, но у нас собой не было купальников. Моя девица азартно воскликнула: «Зачем они нам?» Отыскав какую-то глухую бухточку, разделись и прыгнули в синюю морскую прозрачность.

Гарнич-Гарницкий мечтательно вздохнул:

– Ах, что бы ни случилось потом, эти дни вспоминаются каким-то беспрерывным счастьем! А изумрудные глаза стоят передо мной…

Тайны женской прелести

Случилось неизбежное – она пала в мои объятия.

Почти сутки – остаток ночи и весь день, – исходя безумной и нежной страстью, мы провели у меня в номере. Наша любовная фантазия не знала границ. Признаюсь, в гостиничном номере, кажется, не было места, которое не послужило бы нам приютом для любовных восторгов.

Никогда я не испытывал таких чувств. Теперь мы не расставались вовсе. Я был на седьмом небе от счастья.

Утром, пока Елизавета отдыхала после бессонной любовной ночи, я шел в цветочный магазин. Когда моя богиня пробуждалась, возле ее постели уже стоял громадный букет благоухающих роз. Я целовал ее ноги и вновь валился в постель.

Минуло два дня. Моя возлюбленная, мило улыбнувшись, вопросительно посмотрела на меня:

– Теодор, наше счастье заставило нас забыть, где находимся?

– В раю!

– Это так, но рай называется Монте-Карло. Царство вечного праздника и азарта. Должна открыть тебе, Теодор, страшную тайну: я очень азартна. – Елизавета потерла ладошки. – Нынче же пойдем играть.

– Конечно! Но прости мою назидательность. На правах старшего должен тебя, милая, предупредить: будь очень осторожна в знакомствах, здесь множество аферистов всех мастей, выдающих себя за графов, маркизов, банкиров. Все они заняты только тем, чтобы втянуть порядочных людей в какую-нибудь неприятную историю.

Елизавета громко засмеялась. Только позже я понял причину смеха, который теперь припоминается мне демоническим.

Итак, мы зачастили в разгоряченную атмосферу алчности, корыстных восторгов и безутешного горя – в казино.

Любопытно: казино построил в стиле ренессанс в 1878 году архитектор Шарль Гарнье, тот самый, что проектировал Парижскую оперу.

Эдвин

Среди роскошных интерьеров под громадными хрустальными люстрами, источавшими яркий свет, ежедневно свершались трагедии и фарсы. Однажды Елизавета столкнулась с человеком высокого роста, с моноклем в глазу. В руках он держал тросточку с массивным золотым набалдашником. Моя спутница представила человека: «Эдвин, бывший компаньон покойного отца».

У Гарнич-Гарницкого от волнения пересох рот. Он стал наливать себе боржоми – и руки у него мелко дрожали, хотел улыбнуться – улыбка вышла жалкой.

Соколов развалился в кресле и задумчиво глядел на приятеля. Рассказ его очень заинтересовал. Поскольку Гарнич-Гарницкий от волнения не мог продолжать, сыщик сочувствующим тоном произнес:

– Я тебя, Федор Федорович, понимаю. И лишь самый гнусный ханжа может тебя осудить. Женские чары околдовывают, лишают на время воли и разума.

Гарнич-Гарницкий с благодарностью пожал Соколову руку:

– Спасибо, что не осудили!

Соколов продолжал:

– Ну а дальше я поведаю, что было. Ты, как человек рассудительный и умудренный, пытался удерживать свою даму от необдуманных шагов. Советовал играть лишь в рулетку, Елизавета норовила пройти к столикам, где шла крупная картежная игра в трант-э-карант, где мечущий талию тасует шесть полных колод – всего триста двадцать карт. Ставки тут допускаются только золотом или кредитными билетами не меньше двадцати франков. Именно отсюда чаще всего уходят в последний путь – на приморскую террасу, где пускают себе пулю в лоб.

Соколов прервал рассказ, нажал на кнопку звонка. Вбежавшему лакею приказал:

– Сотерн и клубнику, только смотри самую свежую!

Понимающе улыбнулся и продолжил:

– Дама твоя, однако, оказалась чрезмерно азартной. Приобретала у разных темных личностей, которых возле казино тьма-тьмущая, «верные беспроигрышные системы», слушалась бесполезных советов крупье, брала с собой большие суммы денег. Проигравшись, всегда начинала отыгрываться. Так, мой влюбчивый друг?

– Увы, все было именно так! Даже удивительно, сколь точно воспроизводите события…

– Поскольку барышня постоянно твердила тебе, что «хочет сыграть по-крупному», а ты, мудрый соотечественник, ее постоянно удерживал от риска, эта очаровашка однажды сбежала от тебя на игру. А когда вернулась в номер, на ней не было лица и ее тысячного бриллиантового колье. Она с горькими воплями упала в твои объятия. Плечи ее сотрясались от рыданий, твои нежные руки гладили ее мокрые щеки, а возлюбленная вдруг стала прощаться с тобой: «Ах, не забывай меня, любимый! Знай, я уйду из этого мира с твоим сладким именем на устах – я брошусь в морскую пучину. Пусть она поглотит мою юную несчастную жизнь». И тут выяснилось, что она проиграла не только свои бриллианты, но еще и заняла кучу денег у Эдвина. И эти деньги она, понятно, тоже проиграла. А чтобы вернуть этот долг, надо продать все имущество и оставить маму и сестер нищими. Елизавета в последний раз горестно воскликнула, вздымая руки к небу: «Ах, почему я тебя не слушалась!» И направилась прочь, чтобы бросить свое прекрасное соблазнительное тело со скалы. Но ты в благородном порыве остановил несчастную и осыпал лицо страстными поцелуями. Так?

Любовь смертельная

Гарнич-Гарницкий оторопело глядел на гения сыска. Он пробормотал:

– Да, да, все было именно так, как вы, Аполлинарий Николаевич, говорите. Словно были свидетелем этой драматической сцены.

Породистое лицо директора картографической фабрики осунулось, постарело. Он повторил:

– Да, вы поразительно точно воспроизвели… Теперь-то я сам вижу эти козни, но тогда я так был сильно влюблен, словно ослеп. Я стал Елизавете предлагать все деньги, что были при мне, лишь бы она не уезжала, не бросала меня. Елизавета от денег гордо отказалась: «Никогда ни у кого содержанкой не была и не буду! Даже у тебя, которого впервые так полюбила. Единственный!» Ну и новые объятия, обещания вечной верности, любовные утехи…

Лакей принес сотерн и крупную клубнику, разлил желтое сладкое вино по бокалам и удалился.

Приятели выпили.

Соколов с любопытством спросил:

– Ну и когда же началось главное?

Щеки Гарнич-Гарницкого порозовели, он проговорил:

– В тот же вечер! Елизавета куда-то отлучалась, а вернувшись в номер, долго целовала меня и ласково гладила лицо ладонями. Вдруг спросила:

«Милый, ты вправду любишь меня?»

Я воскликнул вполне искренне:

«Конечно!»

Она потупила глаза и прошептала:

«Теодор, ты можешь обещать мне? Ты выполнишь мою просьбу?»

«Какую?»

«Думаю, для тебя она вовсе не трудная, а меня может спасти. И я обещаю тебе, милый Теодор, что никогда больше не подойду к игорному столу. И только тебя одного буду любить – всегда, до самой смерти. Буду твоей рабой!»

Я уже облегченно вздохнул, полагая, что речь идет о деньгах, которые Елизавета хочет попросить у меня. Улыбнувшись, сказал:

«Ради того, чтобы моя прелесть не стала топиться в море, обещаю выполнить любую просьбу».

Елизавета вдруг мило улыбнулась:

«Прости, я рассказала Эдвину, что ты печатаешь карты. Это его заинтересовало. Он уверил, что откажется от денег, которые я ему должна…»

«То есть?!»

«Если ты ему сделаешь небольшую услугу, совсем пустяковую».

«Какую?»

«Пожалуйста, милый Теодор, поговори сам с ним. Я ничего в ваших мужских делах не смыслю».

Еще не понимая, о чем пойдет речь, я согласно кивнул:

«Конечно!»

Елизавета прильнула к моим губам.

И только тут у меня мелькнула страшная мысль: не изображает ли девица свою любовь? Может, не было проигрыша, а меня водят за нос?

Приглашение к позору

Уже подозревая худшее, я отправился на нижнюю террасу, сбегавшую к морю. Там на открытой веранде, покуривая дорогую гаванскую сигару, положив ногу на ногу, в плетеном кресле дожидался меня Эдвин. Он держался крайне независимо, даже несколько вызывающе. Сунув мне руку, без обиняков заявил:

«Я представитель военной разведки Германии. Мне нужны последние военные карты. Я не только прощу долг вашей возлюбленной, – он показал расписку Елизаветы, там была какая-то фантастическая сумма, – но и готов вас лично обеспечить до конца жизни».

Я, признаюсь, уже не был особенно удивлен таким поворотом событий. С усмешкой произнес:

«То, что вы мне предлагаете, называется изменой Родине. Никогда и ни при каких обстоятельствах я не пойду на предательство».

Эдвин нагло пустил мне струю дыма в лицо.

«Пойдете, еще как пойдете. Не хотите за деньги, пойдете из страха быть опозоренным».

Этот негодяй полез в бумажник и вытащил оттуда пачку фотографий, таких, какими в железнодорожных вагонах торгуют глухонемые. Я взял их в руки, вгляделся и просто оторопел: на фото красовались мы с Елизаветой, обнаженные, в самых откровенных позах. К моему стыду, это были подлинные снимки, я помнил эти моменты. Ужас! Нас тайком фотографировали…

Собеседник произнес, нагло усмехнувшись:

«А вы, сударь, шалун! Такую богатую фантазию иметь надо… Пожалуй, следует обрадовать российскую военную контрразведку в лице ее начальника полковника Батюшева – послать ему набор, а другой – вашей милейшей супруге Наталье Алексеевне, проживающей на Загородном проспекте, в доме под номером двадцать один. А потом можем протелефонировать ей по домашнему номеру 57-612 и узнать о незабываемом впечатлении, которое на нее произведут эти забавные фотокарточки».

Я заявил:

«Поступайте как знаете! Скорее себе пулю в лоб пущу, чем выдам государственные секреты».

Эдвин понял, что метод кнута себя не оправдал. Он вдруг стал мягче, начал убеждать:

«Ваша позиция мне симпатична. Вы честный, порядочный человек. Но, простите, плохой патриот. Россия стонет от самодержавия. Самые честные граждане мечтают сбросить ненавистное иго кровавого царизма. Скоро будет война. Ваша услуга поможет избежать ненужных жертв, ускорит свержение проклятого деспотизма. Россия сделается свободным демократическим государством, сольется в едином европейском союзе. Вас вознесут на пьедестал почета, вы станете национальным героем. Вам воздвигнут памятники. Ваше имя станет известно каждому гимназисту. Вы вновь встретитесь с Елизаветой, которая полюбила вас самой горячей, искренней любовью».

«Нет!»

Эдвин скрипнул зубами:

«Ну, как знаете. Только за ваше упрямство придется отвечать».

Прежде чем уйти, я не удержался, задал вопрос, который меня мучил:

«Скажите, Елизавета обо всем этом знала? И о том, что нас фотографируют?»

Эдвин сделал гримасу:

«Какое это может иметь значение? Сделайте германскому правительству услугу, и вы получите дом в любом месте Европы, много денег, и тогда самые красивые женщины станут добиваться вашей любви».

Я поднялся и, не поклонившись, ушел.

Несчастная осень

Гарнич-Гарницкий изрядно волновался. Он выпил сотерна и вдруг простонал:

– Да, лишь в тот момент я до конца понял, как женщины могут играть мужчинами, их чувствами. Уверен, Елизавета была приманкой. Я был оскорблен. Я решил прервать свою поездку. Вернувшись в номер, побросал в чемодан вещи и в самом скверном состоянии духа, проклиная свое легкомыслие, сел на поезд. На третий день я вернулся в Петербург. Впрочем, остаток каникул я использовал для спортивной гастроли, в разгар которой мы встретились с вами, Аполлинарий Николаевич, во Львове. Тут, впрочем, я вновь был вынужден прервать гастроль. – Слабо улыбнулся. – Вы мне ее прервали. Вот такая несчастная осень!

– И что было дальше?

– Я жил в постоянном страхе. Ведь даже спортивную гастроль я придумал для того, чтобы скрыться из Петербурга, который стал казаться мне опасным. В каждой подворотне, за каждым углом теперь мне мерещился убийца. Супруге своей я настоятельно советовал не выходить по вечерам из дому, велел не открывать двери посторонним. Попросил полицмейстера, и возле нашего дома на Загородном проспекте поставили будку с городовым. Но проще спрятаться от дневного света, чем от пули наемного убийцы. Вот теперь – письмо с угрозами. Так я и живу в постоянном страхе. И вся надежда у меня только на вас, Аполлинарий Николаевич.

– Фото этой девицы и образца ее почерка у тебя нет?

– Увы, нет! Да, чуть не упустил главного: тот, кто представился мне Александром Степановичем, как две капли воды похож на Эдвина из Монте-Карло. Даже просвист во время разговора у него такой же.

Соколов прошелся по гостиной, задумчиво почесал подбородок:

– Это очень серьезно! Об этом необходимо сообщить, сударь, в военную контрразведку. Они что-нибудь придумают. И уж во всяком случае, вся эта история станет их головной болью, а не вашей и не моей. Каждый должен заниматься своим делом. Удивляюсь, что еще прежде вы сами об этом не догадались.

– Причину, Аполлинарий Николаевич, я вам объяснил. Слишком много в этой истории сокровенного. Хотел некоторые подробности не предавать огласке, но вы сразу это поняли. Впрочем, я не теряю надежды самому расправиться со своим обидчиком.

– Это пустые фантазии! Застрелишь Эдвина, и тебе придется отвечать перед российским законом за убийство. Всю подноготную будешь рассказывать перед полным залом любопытной публики, падкой на сенсации. Или тебя, Федор Федорович, лишат всех прав состояния и прикуют к каторжной тачке.

– А что делать?

– Я уже сказал: твое молчание будет истолковано как измена Родине. С этим, сударь, не шутят. Всякие поэтические нюансы относительно любовных вздохов и поцелуев суд в расчет не возьмет. Да и где уверенность, что еще прежде без излишних разговоров тебе в каком-нибудь темном переулке не всадят пулю в затылок?

Гарнич-Гарницкий пожал плечами:

– Не верю в это! Ну, ликвидируют меня, другой займет мое место. Какая разница?

Соколов встал с кресла, погрозил пальцем:

– В твоих рассуждениях большой изъян. Во-первых, многим, в том числе и мне, известно, что ты очень редкий по уму и способностям работник. Вот почему и оказался на нынешней ответственной службе. Другого такого найти будет не просто. Ведь не сумела же Россия обрести замену Столыпину. Твой случай, разумеется, иного масштаба, но все же…

Гарнич-Гарницкий вздохнул:

– И потом, новый директор может оказаться более сговорчивым или пугливым… Вы это хотите сказать?

– Правильно, господин предсказатель! Ведь нынче убить человека стало столь же просто, как откупорить для дамы бутылку крюшона. Это лет двадцать назад раскрывали все преступления, какие хотели раскрыть. Теперь многое изменилось. Убийцы стали наглы и жестоки. Полиция завалена нераскрытыми делами и по этой причине бывает нерасторопна.

– Но ведь я именно по доверию к вашему необычайному таланту и обратился, Аполлинарий Николаевич! – Гарнич-Гарницкий замялся, но все же произнес:

– Если со мной что случится, попробуйте, милый мой граф, отыскать убийц и наказать их. Обещаете?

Соколов подошел к приятелю, обнял его и произнес:

– Твердо обещаю, если буду в силах! Дружба, товарищество – для преображенцев звуки не пустые. И ты, Федор Федорович, это уже доказал. Теперь очередь за мной. Только не проще ли предотвратить преступление, чем позже отрывать головы преступникам?

Почтовый штемпель

Сыщик прошел в кабинет и тут же вернулся с конвертом в руках. Он стал внимательно его рассматривать. Задумчиво произнес:

– В Москве семь десятков почтовых отделений. На конверте штемпель двадцатого. Девятнадцатое – на Арбатской площади, двадцать первое – на Большой Царицынской в Хамовниках. – Соколов наморщил лоб. – Но где двадцатое? – Сыщик начал в глубокой задумчивости вышагивать вперед-назад по гостиной.

Гарнич-Гарницкий произнес:

– Зачем мучиться? В справочнике посмотрим…

Соколов резво отозвался:

– Э, нет, обязательно надо вспомнить то, что забыл. Нельзя своим слабостям давать поблажку – никогда! Иначе память будет рассыпаться – медленно, но верно. Когда моложе был и, – он лукаво улыбнулся, – боксом не увлекался, память у меня была феноменальной. Скажем, мне требовалось не больше двух раз перечитать список всех городских почтовых отделений, и он прочно застревал в памяти. – Хлопнул приятеля по плечу: – Ну вот, вытащил из недр сознания. – Двадцатое почтовое отделение находится в Лефортовской части, на улице Княжнина, в доме тринадцать. Фамилия заведующего то ли Красин, то ли… Нет, фамилию не знаю! Я ни разу с ним дел не имел. – Засмеялся. – Иначе бы помнил, включая номер телефона.

Друзья попрощались.

Смертельная схватка

Не прошло и пяти минут после ухода раннего визитера, как раздался стук в дверь. В люкс вошел сам Джунковский. Соколов принял шинель, предложил:

– Завтрак, чай?

– Не до этого!

Джунковский в задумчивости немного походил по кабинету и резко повернулся к сыщику:

– Только что из Москвы срочная депеша. Похищен человек. И не какой-нибудь чистильщик обуви, а сам прокурор судебной палаты действительный статский советник Александров. Гнусная история! Почему похитили именно Александрова? На политических судебных процессах он порой напоминал не прокурора, но адвоката. Право, непонятно…

– Подробности известны?

– Только те, что найти человека не могут – ни живого, ни мертвого.

Помолчали. Джунковский возмущенно продолжил:

– Прежде убивали, становясь в героические позы, на улицах, на глазах сотен людей. Теперь похищать начали.

– С какой целью?

– Сам мечтаю узнать. Во времена молодого Толстого и Шамиля в горах чеченцы воровали русских офицеров с корыстной целью – выкуп просили. Тут, понимаю, нечто другое.

Джунковский остановился возле Соколова, глядя ему в глаза снизу вверх:

– Граф, поезжайте в Москву. Будем поддерживать связь через нарочного – каждый день он станет курсировать между Москвой и Петербургом. Я назначаю вас старшим по расследованию этого преступления. Нет, это не штучки уголовников. Чует мое сердце, что-то страшное на нас надвигается. То-то все живут словно в угаре: шампанское, канкан, всеобщий разврат.

Опять лихорадочно побегал по кабинету, подскочил к звонку, нажал.

Тут же влетел коридорный.

Джунковский не успел открыть рта, как Соколов опередил:

– Беги в ресторацию, принеси водки и необходимые закуски! Живо!

Уже откуда-то из коридора, замирая, донесся ответ:

– Слушаюсь…

Тревожное известие

Слуги были вымуштрованы великолепно. Желание постояльца воспринималось как приказ Цезаря черным рабам.

Кажется невероятным, но не прошло и трех минут, как с первого на четвертый этаж успели подняться услужающие. Постучав, в люкс степенно вплыл метрдотель. Его сопровождал лакей с горкой разнообразных тарелок. Сдерживая от быстрой ходьбы дыхание, прошли в столовую, накрыли принесенной скатертью стол и разложили серебряные приборы.

И тут же на пороге выросли трое официантов с подносами. Стол сразу же украсился запотелыми графинчиками с разнообразными водками, водрузили блюдо с раскрытыми на ледяных изумрудинах устрицами, шел пар от горячей картошки, в селедочнице лежал оформленный луком и зеленью малосольный залом, соблазнительной горкой возвышалась на тарелке маслянистая глыба паюсной икры, появилась нежно-розовая малосольная семга…