Триумф графа Соколова

Министр отпил сельтерской воды, вытер платком губы и продолжил:

– С вашего позволения, я желал бы предварить наш разговор кратким анализом: каким образом сказываются на нашей деятельности последние реформы, нами предпринятые? – Министр чуть улыбнулся, словно отмежевываясь от тех болезненных перемен, которые предпринял с благословения государя Джунковский. – Прошу вас, Владимир Федорович…

* * *

Почти два часа длился доклад Джунковского.

Бывший московский генерал-губернатор был человеком знающим, толковым, преданным престолу и меньше всего думающим о собственных выгодах.

С прямотой военного, шевеля жесткими, чуть подкрученными вверх усами, время от времени проводя рукой по высокому, с большими залысинами лбу, министр в самых откровенных выражениях указывал на упущения, называл по именам виновных, призывал, увещевал, требовал.

Все это мало нравилось обиженным. Нет, открытой оппозиции не было, но имелось тайное и сильное недоброжелательство.

И было еще нечто – главное, что во все времена вызывало неудовольствие чиновников. Речь шла о решительных шагах по экономии средств. Их предпринял Джунковский, а одобрил государь.

Все знали, что этот вопрос, как бомба, взорвет зал. Но кто запалит шнур? Это было пока неизвестно.

* * *

Как всегда бывает при кадровых переменах, одних эти перемены делают счастливей, ибо возвышают по службе или развязывают руки на том поприще, которое они уже занимали, другие сразу же теряют свои позиции и выгоды или боятся потерять. В зависимости от хитросплетений обстоятельств и отношений, сразу же начинается скрытая, вполне партизанская война. Война с засадами, провокациями, неожиданными выпадами, неизбежными жертвами.

Когда последовал давно ожидавшийся высочайший указ об увольнении Александра Александровича Макарова, то полагали на этом посту увидать кого-нибудь из самых значительных особ – Кривошеина, Щегловитова или еще кого.

Подобное назначение было бы логично. Но вдруг вакансию занял Маклаков. Все недоумевали.

Но политика дело хитрое, что-то вроде шахмат: надо продумать партию на много ходов вперед.

Председатель Совета министров Коковцов был человек умный и расчетливый. На посту министра внутренних дел он не пожелал иметь лицо влиятельное, которое могло бы ему противодействовать или стать конкурентом на высокий премьерский пост.

Для усиления нового министра он назначил ему товарищем властолюбивого и любимого народом московского губернатора Джунковского.

И не ошибся.

Тот поставил условие: он, Джунковский, должен соединить в себе руководство всей имперской полицией и занять место генерал-майора Толмачева, начальника Отдельного корпуса жандармов.

Государь, несколько поколебавшись, согласился.

Джунковский занял пост и тут же принялся круто проводить реформы: сокращать расходы по департаменту полиции, упразднять районные охранные отделения, резко уменьшать количество охраны высокопоставленных лиц и прочее.

Как бы ни клялись государственные чиновники в любви к «великой России», но любой государственный урон они переносят куда легче, чем малейшее утеснение их личных благ.

Вот почему каждую фразу, каждую мысль Джунковского многие сидевшие в зале встречали с открытой неприязнью.

Плохая арифметика

Наконец речь зашла о самом болезненном – о сокращении расходов.

Директор департамента полиции генерал Белецкий, крупный ширококостный мужчина с густой, коротко подстриженной бородкой и усами, похожий на помещика-сибарита из отдаленной губернии, решительный в движениях и словах, язвительно процедил:

– Уважаемый Владимир Федорович, вы себе задавали вопрос: нужна ли такая экономия? Тут в самую пору вспомнить библейскую притчу о рабе, которому хозяин дал капитал. Вместо того чтобы его приумножать, он спрятал золотой талант поглубже – экономии ради. А вышло совсем плохо.

– Это бережливость Плюшкина, – ядовито отозвался Мартынов.

Белецкий продолжал:

– Экономия хороша лишь до той поры, пока она не идет во вред делу.

– И какому же делу вредит моя экономия? – усмехнулся Джунковский.

Начальник московского охранного отделения подполковник Мартынов – человек молодой и по этой причине горячий – снова крикнул с места:

– Террористы усиливают кровавую и подрывную деятельность, идет постоянная охота за высшими государственными чиновниками! Я уже не говорю об августейших особах. – Трагический пафос зазвучал в голосе Мартынова. – И в этот напряженный момент вы, уважаемый Владимир Федорович, принимаете решение: больше чем на треть сократить охрану высших лиц. Простите за прямоту, но это ни в какие ворота не лезет.

Джунковский налился гневом, нервно вцепился руками за край стола. Все стихли, ожидая со стороны товарища министра сердитой отповеди.

Но случилось все иначе.

Вдруг раздался громовой голос Соколова:

– Александр Павлович, в вас говорит не голос разума, а уязвленное самолюбие. Вы денег не жалели, но постоянно происходили политические убийства, и вы перед ними часто оказывались беспомощными. Стыдно сказать – преступников далеко не всегда умели поймать. Хотя не отыскать их было сложнее, чем отыскать. А Владимир Федорович провел сокращение в разумных пределах, даже отказался от собственных четырех охранников.

Белецкий растянул рот в ехидной улыбке:

– Так давайте вообще упраздним охрану – на радость террористам!

– Столыпина охраняли ровно сто агентов, и что? При полном их попустительстве и на глазах самого государя великий государственный муж был застрелен. Как это называется? – Голос Соколова громово раскатывался под сводами зала.

– Как? – язвительно улыбнулся Белецкий.

– Служебное преступление, последствия которого, возможно, будут испытывать и наши внуки. Будь моя воля, я отправил бы вас, Степан Петрович, в рудники.

Белецкий парировал:

– К счастью, Аполлинарий Николаевич, воля не ваша!

Соколов продолжал:

– Дело вовсе не в количестве охранников, а в их качестве. И ваш департамент, насколько я знаю, тоже охраняют сто человек. Вы, Степан Петрович, свою персону цените столь же дорого, как покойного премьера?

В зале раздались смешки, даже министр улыбнулся.

Белецкий, бледный от злости, подскочил в кресле, всем туловищем повернулся к министру:

– Почему всякий полковник может меня, старшего по чину и должности, оскорблять?

Соколов громко рассмеялся, а министр резонно заметил:

– Этот полковник не «всякий», а гордость российского сыска.

Умный, но злой Мартынов не к месту выскочил:

– И все же из уважения к генеральскому мундиру можно было бы полковнику вести себя сдержанней!

Джунковский, прищурившись, процедил сквозь зубы:

– Кстати, прежде чем вы, Александр Павлович, уселись в кресло начальника московской охранки, это кресло предлагали Аполлинарию Николаевичу.

– Да, это так! – подтвердил премьер-министр Коковцов. – Но граф отказался…

– И в правах вполне равен всем присутствующим! – веско добавил Джунковский. Он теперь твердо решил: «Наглеца этого Белецкого следует отправить в отставку! Корыстный, не заслуживающий доверия тип!»

Запоздалые споры вокруг урезанной сметы, значительное сокращение выдачи железнодорожных билетов и изъятие их из ведения Белецкого, а также выработка мер против народного пьянства продолжались часа три.

О принятии мер по последнему, злободневному вопросу весьма и давно ратовал государь.

Уход по-английски

– Вопросы есть, господа? – спросил Джунковский.

Все совещание дремал в кресле новый (взамен умершего в октябре генерала Дедюлина) дворцовый комендант Воейков. Должность его была тихой, вроде бы незаметной, но по своей близости к государю весьма влиятельной.

И вот, воспрянув от дремоты, Воейков негромким голосом проскрипел:

– Владимир Федорович, курсирует слух, видимо лживый, что вы якобы добились сокращения расходов по графе «Секретные суммы». И даже государь не согласен с вашим проектом. И по сей прозаической причине мы все еще не получили сведения по финансированию наших ведомств. Опровергните, пожалуйста, сии инсинуации.

Джунковский тяжело выдохнул, словно собирался принимать горькое, но необходимое лекарство, и сказал:

– Я уже говорил: намечено большое уменьшение расходов. Лучше сказать: мы будем проводить сокращение безмерно раздутых штатов. Отсюда естественным образом и произойдет сокращение расходов. Об упразднении районных охранных отделений вы уже знаете. Вас, Владимир Николаевич, сокращения сметы коснулись тоже – теперь вы, как дворцовый комендант, на секретные расходы, содержание охранной агентуры и на командировки агентов будете получать в год на сто пятьдесят тысяч рублей меньше.

– Но это не совсем разумно! – возмутился Воейков.

И он в пространных выражениях стал доказывать вредность такого сокращения.

Его поддержали Мартынов и Белецкий.

Маклаков возражал.

Премьер Коковцов занял нейтральную позицию.

На него обрушился Джунковский.

Соколову стало скучно.

Председательствующий Коковцов наконец объявил:

– Господа, нам предстоит заслушать доклад Владимира Федоровича. Но я предлагаю на час прерваться. В столовой ждет хороший обед. Привезли свежие устрицы.

Вдруг, вспомнив о гастрономических приверженностях Соколова, Коковцов многозначительно взглянул на гения сыска и добавил:

– И жирные копченые угри.

– Очень заманчиво! – сказал Соколов и пошел не в столовую, а к гардеробу.

Все совещания на свете гений сыска полагал совершенно ненужными пустяками, которые устраивают начальники, чтобы своей деятельности придать более энергичный вид.

Он надел шинель и, ни с кем не прощаясь, покинул совещание.

* * *

Отобедав, важные чиновники обсуждали вопрос, который весьма волновал государя: о народной трезвости и создании в противовес трактирам чайных, где мужички, ведя степенные, душеполезные беседы, вместо водки пили бы чаи – вприкуску и с баранками.

Разговор этот почти всем был скучен. Чем искоренить пьянство? Этого ни тогда, ни ныне никто не знает.

Некоторые чиновники откровенно дремали. Другие вяло спорили по пустякам.

В бесплодной перебранке попусту ушло время.

Так и не обсудив главный вопрос – мер по предотвращению террористических актов, – в начале шестого чины разъехались.

Силок для осведомителя

Прослушав «Аиду», Соколов вернулся в гостиницу.

Едва стал просматривать вечерние газеты, как в дверь кто-то постучал. Часы пробили ровно одиннадцать.

Роман Малиновский оказался крепко сбитым человеком лет сорока, с шевелюрой темных волос, щегольски подвитых. Щеки и борода были бритыми, усы – пышными и тщательно причесанными. Костюм на депутате-осведомителе был дорогим, модного покроя, но вида на хозяине не имел. Пролетарий, вдруг прикоснувшись к власти, пыжился навести на себя аристократический лоск. Но, как всегда случается, эти усилия гляделись напрасными и лишь вызывали улыбку сострадания.

На Соколова гость произвел впечатление какой-то немытости, сальности, словно человек давно в баню не захаживал.

Малиновский изрядно картавил, держал себя нахально, плохо слушал. Он много пил дорогого коньяка, который предусмотрительно выставил Соколов. Крупное лицо осведомителя все более наливалось кровью.

Соколов взглянул в глаза гостя как-то по-особенному, негромко произнес:

– Вы, Роман Вацлавович, догадались, почему я захотел встретиться с вами не в Голодаевском переулке, на конспиративной квартире, а здесь?

Малиновский грубо расхохотался, громко высморкался и, утирая крупный, в угрях, нос, сказал:

– Знаю, знаю! Вы испугались покойников.

– ?

– Там два кладбища – Армянское и Немецкое!

Соколов задушевно произнес:

– Нет, покойников я не боюсь! А боюсь, чтобы содержание нашей беседы не коснулось чьих-нибудь ушей. В домишке Жупикова все встречи с осведомителями прослушиваются, стенографируются и докладываются высшему начальству.

Малиновский сразу отбросил браваду, с некоторой робостью посмотрел на Соколова:

– А тут нас никто не слышит?

– Никто! У меня секретов от начальства нет, но, знаете, как-то неприятно, когда за тобой подглядывают. Еще позволите? – Соколов вновь наполнил гостю рюмку.

Малиновский быстро выпил. Он очистил банан, засунул его в рот.

– Совершенно согласен с вами, господин полковник! Коли своим не доверяют, это, скажу вам, паскудное дело.

Беседовали они минут тридцать. Соколов задавал различные вопросы, Малиновский повторял одно и то же: про готовящиеся в Москве покушения на видных чиновников.

– Это правда, что восьмого января на Государя готовится покушение? – пытливо взглянул Соколов.

Малиновский отвел глаза:

– Чушь!

Соколов поднялся, стал прощаться:

– Очень, очень вам признателен, сударь мой! – и вдруг добавил: – Устал от службы – хуже некуда. Повсюду воровство, протежирование бездарностей, обман верховной власти. Во многом я согласен с Ульяновым-Лениным: нынешний строй насквозь прогнил.

Малиновский бросил быстрый недоверчивый взгляд:

– Прогнил?

– А вы сомневаетесь? Тут среди конфискованной литературы мне попалась работа Ленина – «Социалистическая партия и беспартийная революционность». Читали? Очень рекомендую. Автор правильно пишет: в обществе, основанном на делении классов, борьба между классами неизбежно перерастает в борьбу политическую. Прекрасно сказано! Ну, желаю вам успехов, товарищ Малиновский.

Осведомитель теперь уже не спешил уходить. Он угодливо растянул в улыбке губы:

– Господин полковник, вы тоже считаете, что в России назревает политический кризис?

– Если быть перед собою честным, надо признать: революция в России неизбежна. Ленин, думаю, прав, когда пишет: ненависть и презрение пролетариата к буржуазии сплотят его ряды, увеличат его силы для нанесения решающего удара по реакции и всему буржуазному обществу.

Малиновский вывалился на улицу потрясенный, словно его по голове пыльным мешком огрели. Такого поворота беседы он не ожидал.

Провокатор шел по площади Исаакиевского собора, удивленно крутил головой и улыбался своим мыслям: «Даже начальство к революции поворачивается! Граф Соколов восхищается Ильичом, надо же! Во-первых, следует доложить в охранку. Интересно, какое вознаграждение дадут? Матильда Рогожкина шлюха публичная, а прикипела к моему сердцу, новую шубу требует. Деньги очень нужны! Во-вторых, необходимо обрадовать Ленина. Сам Соколов уважает Ильича и настроен революционно!»

Радушная «Вена»

С незапамятных времен на углу Малой Морской и Гороховой, как раз против Военного министерства, находилось трактирное заведение. Место людное, проходимое. Заходил сюда народец щец наваристых, с оковалком баранины похлебать да выпить чарку водки.

Но на стыке двух веков дело что-то не заладилось, бывшее доходное место пошло с молотка.

Тут как тут бывший лакей ресторатора Лейнера Ванька Соколов. Был он сметливым, трезвым, умел копейку за хвост удержать. Всю жизнь мечтою жил – свое дело завести. Вот на скопленные рублики приобрел помещение и утварь. Стал хозяином во фраке, в золотых очках и с бородкой а-ля академик. И теперь величали его уважительно – Иван Григорьевич.

А уважать было за что. Вчерашний лакей сделал не обычный ресторан, а литературный. Поваров набрал самых проверенных, знаменитых. Количество лакеев, швейцаров, истопников, мойщиков посуды, буфетчиков было впечатляющим – сто восемьдесят человек!

Соблазненный высоким жалованьем, от того же Лейнера сюда перебрался знаменитый на всю Европу виртуоз балалаечник Василий Андреев. И за собой, понятно, привел первый в России оркестр русских народных инструментов – «Великорусский оркестр». Ведь сам его и организовал, за что во все энциклопедии попал.

– Атмосфера тут хорошая, приличная! А публика – первосортная. Вчера, к примеру, сам знаменитый Гречанинов с Рахманиновым заходили. Говорят: «Музыку послушать!» Ну и старались мы… – с удовольствием говорил Василий Васильевич.

Это было чистой правдой. Многие повадились ходить в «Вену» ради музыки и отличной кухни.

Среди самых почетных гостей были первостатейные писатели. Гуляли они широко, знать, позволяли большие гонорары. Залетали и совсем бедные писаки-бумагомаратели, униженно мыкавшиеся за медными пятаками по редакциям. От художников, артистов, адвокатов, людей делового мира и просто богатой публики отбою не было.

И каждого привечал Иван Григорьевич, каждому ласковое слово умел сказать, каждого накормить, а то и безвозмездно водочкой угостить.

И слава шла-катилась по столичному граду, всякому было лестно увидать живую знаменитость – писателя-красавца Андреева или рыжеволосого, вечно в компании юных прелестниц поэта Бальмонта, послушать божественное пение Георгия Поземковского или Федора Шаляпина.

Полеты Куприна

Соколова привлекала спокойная атмосфера «Вены» и то, что в залах было запрещено курить: владелец – старообрядец и, как знаменитый трактирщик в Москве Егоров, на дух не переносил «табачного баловства». Хорошо было и то, что здесь всегда можно было встретить друзей.

Едва гений сыска появился в зале, как взоры всех сидевших обратились к нему, словно ветерок повеял.

– Граф Соколов, граф Соколов…

Хозяин – Иван Григорьевич – тут как тут, низко кланяется:

– Благодарим вас, Аполлинарий Николаевич, за неоставление и внимание! Ваша кумпания в Литераторском зальчике, изволят ждать-с, а холодные закуски и относительно выпить – на столе.

– Как поживаешь, Иван Григорьев?

– Бог милует! Публика, сами изволите видеть, валом прет-с. Да и то, при всем уюте и канфорте, наши цены против других ресторанов самые унизительные-с! – Вздохнул. – А иной раз и бесплатно поишь-кормишь. – Негромко, доверительным тоном: – Вон, извольте вправо посмотреть, личность знакомая – Александр Иванович Куприн.

– Открытку со своим портретом подарил?

– Обязательно! И написал: «Иван, я тебя люблю!» А как не любить? Две недели ходит каждодневно. И каждый раз один разговор: «Запиши, не забудь, Иван, в долговую книгу, за мной как в банке Братьев Джамгаровых на Невском – ничего не пропадает». И помечаю! – Строго посмотрел на гардеробщика: – Эй, Ефрем, чего глаза таращишь? Прими у гостя…

Гардеробщик, не решавшийся помешать разговору хозяина с важным гостем, вмиг подскочил и принял на руки шубу сыщика. (Для сведения любознательных: никаких номерков не полагалось, номерки появились лишь в большевистское вороватое время.)

Справа, в Первом зале, гуляла публика без претензий, малогонорарная. Был зал с тремя рядами столов, единственной люстрой электрического освещения и вешалками – тут же, на стене, возле столов, увешанных шубами и меховыми шапками. Толстый лысый господин в потертом фраке, задрав вверх бокал, что-то жарко говорил. В углу молодые люди в сюртуках железнодорожного ведомства что-то пели. По соседству нестриженый юноша, размахивая руками, читал стихи – должно быть, собственного сочинения. И все шумело, жевало, стучало приборами, оживленно беседовало.

Слева, в Литераторском (или Угловом) зале, с громадным зеркалом, с эстрадой, со множеством гуляющих гостей, сразу увидал своих. Они сидели под иконой Богородицы, висевшей в кипарисовом ящичке под самым лепным потолком.

Отовсюду неслись приветствия:

– Рады видеть! Садитесь к нам, граф!

Навстречу поднялся Гарнич-Гарницкий. Но его опередил Куприн. Косолапя короткими ножками, он подбежал к сыщику, обнял, дыхнул сложным запахом, радостно проворковал:

– Наконец-то объявился! Куда, граф, пропал? А ведь ты мне жизнью обязан!

– Ну?

– Помнишь, на Ходынском поле я с Уточкиным летал?

– Помню.

– А ты хотел лететь с покойным Чеховским. Как раз на моторном аппарате братьев Райт. Я тебе еще сказал: «Оставь, граф, затею!» Ты меня послушался, не полетел. А при посадке магнето отказало, мотор заглох, и Чеховской с бо-ольшим трудом сел.

– А я при чем? – Соколов с трудом сдерживал смех.

– Да ведь коли бы ты тоже полетел, то аппарат не выдержал бы твоего веса, вы вместе с покойным Чеховским непременно грохнулись бы.

Соколов рассмеялся, обнял этого талантливого человека и выдумщика с монгольским разрезом глаз. Куприн отправился к себе – догуливать.

Соколов поманил пальцем лакея:

– Вот тебе ассигнация! Угости Александра Ивановича по первому разряду. Только не говори, кто его угощает. – Вдруг Соколов весело рассмеялся: – Впрочем, скажи: «Очаровательная дама высшего света, молодая и в бриллиантах, молвила: дескать, я большая поклонница великого таланта Куприна. Я его люблю и отдамся при случае». Понял? Выполняй!

«Буду пить»

Очередь наконец дошла до Гарнич-Гарницкого.

– Заждались, Аполлинарий Николаевич! Вся компания в сборе, только вас ждем.

Он провел сыщика к столу. Тут под люстрой, бросавшей яркий свет, сидели Джунковский, Шаляпин, поэт Бунин.

– Опоздавшему штрафной бокал редерера, – пробасил Шаляпин, уже бывший малость навеселе. – Пьем за могучий народ русский, явивший свету графа Соколова.

– Такого богатыря бокал шампанского не возьмет, – улыбнулся Бунин. – Тут кубок полуведерный нужен.

– Сие зверское предложение отвергаю категорически! У меня скоро со Штаммом встреча по английскому боксу в Кракове. Так что многого себе не позволяю. А бокал – отчего не принять?

– Давно ли вы, Аполлинарий Николаевич, этого Штамма под орех разделали? Ведь мы были в Манеже, видели, как вы бахвала на пол уложили, – улыбнулся Бунин.

– Самые громкие триумфы рано или поздно кончаются, и почти всегда в последнем бою – фиаско. Таков закон природы. Мне, увы, уже давно не двадцать. – Соколов решительно добавил: – Аппетит я нагулял изрядный. Как говорит наш приятель Горький, голоден зверски.

Бунин поднялся с бокалом в руке:

– Лет семь назад, находясь у Горького в солнечном Сорренто и в пасмурном душевном состоянии, ибо пришло разочарование в очередной любви, я написал стихотворение «Одиночество». Позволите всего лишь несколько строк из этого стиха?

– Просим, просим! – поддержали гости.

Сильным, словно звенящим голосом поэт прочитал:

И ветер, и дождик, и мглаНад холодной пустыней воды.Здесь жизнь до весны умерла,До весны опустели сады.Я на даче один, мне темноЗа мольбертом, и дует в окно…Мне крикнуть хотелось вослед:«Воротись, я сроднился с тобой!»Но для женщины прошлого нет:Разлюбила – и стал ей чужой.Что ж! Камин затоплю, буду пить…Хорошо бы собаку купить.

Бунин превосходно читал свою поэзию.

– Прекрасные стихи, – восхитился Шаляпин и захлопал в ладоши.

Остальные поддержали певца.

– Правильно, будем пить! – одобрил Гарнич-Гарницкий и медленно, с наслаждением втянул в себя игристый напиток. Повернулся к Бунину: – Иван Алексеевич, согласитесь, стихи писать можно и после застолья. Не вышло – разорвал бумагу, и делу конец. А в боксе за легкомыслие приходится платить здоровьем – получишь по голове, и немедленно. Пьем за победу на ринге графа Соколова!

Губительные раздоры

Гений сыска любил этого человека. Он задушевно произнес:

– Помню, Федор Федорович, как я с вашим паспортом из Галиции бежал.

– Очень любопытно! – заинтересовался Шаляпин. Повернул голову к Соколову: – Мне не верится, что ты, граф, мог от кого-то бежать.

– Как же не бежать! – улыбнулся Гарнич-Гарницкий. – Вся полиция Австро-Венгрии охотилась за нашим героем. Мало того что под чужим паспортом проник в суверенное государство, наш полковник еще с моста швырнул в реку какого-то типа, германского шпиона Уле…

– Ульянова-Ленина, – подсказал Соколов.

– Вот-вот, этого самого! – Гарнич-Гарницкий обратился к сотрапезникам: – Я и Штамм гастролировали во Львове.

– Никак с атлетикой не можешь проститься? – усмехнулся Шаляпин.

Гарнич-Гарницкий вздохнул:

– Говорят, что атлеты выступают на публике исключительно ради денег. Совсем не так! Тот же Людвиг Чаплинский, управляющий банком, действительный статский советник, чин четвертого класса. Но на арене частый гость, участник состязаний.

Соколов добавил:

– Не просто участник, двукратный рекордсмен мира по поднятию тяжестей. У самого Ивана Поддубного однажды выиграл схватку. Мне в прошлом году говорит: «Вызываю на матч по французской борьбе!» Я отвечаю: «Не люблю дышать пылью ковров. Бокс по английским правилам – к вашим, сударь, услугам. Хоть завтра». Людвиг почесал затылок и рукой махнул: «У вас правый свинг сокрушительный, да и весите на два пуда больше».

Бунин нетерпеливо спросил Гарнич-Гарницкого:

– Ну так что произошло во Львове?

– Стоим уже перед занавесом, оркестр пожарных туш играет. Откуда ни возьмись – наш Аполлинарий Николаевич. Спокоен и грозно-холоден, словно айсберг, на который в прошлом году «Титаник» налетел. Вдруг выясняется, что за графом по пятам несется свора полицейских, вот-вот развернется бой между нашим графом и полицией.