Теория поля

Спокойным голосом, настолько тихим, что подчиненному пришлось напрячь весь свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить сказанное, полковник произнес:

– Роман Валерьевич, я требую, чтобы в своих действиях вы впредь руководствовались не своими личными интересами, а той истинной целью, которую поставило вам руководство, назначая на столь ответственный пост. И я вас в последний раз предупреждаю, что более не допущу в зоне своей ответственности никаких грязных инсинуаций, направленных на дискредитацию работы группы и дестабилизацию обстановки внутри научного коллектива. И это не угроза. Угрозы, как известно, никогда не исполняются. Я вышвырну вас немедленно, если подобное повторится. А пока подыщем вам работу поспокойнее. Для этого задания вы явно еще не готовы. Это все. Свободны!

Жидков не вышел, а буквально вывалился из кабинета, спотыкаясь, сшибая мебель на своем пути и задевая за дверные косяки. Столь неожиданная жесткость полковника застала его врасплох. Спокойное и довольное лицо, ожидавшее как минимум похвалы руководства, перекосила гримаса ужаса, когда до него дошел весь смысл произнесенных слов.

Уже в приемной, немного придя в себя, зло сжав зубы, он процедил себе под нос, так, чтобы не услышал секретарь:

– Ну ладно, Георгий Александрович, вот, значит, как вы заговорили. Смотрите, как бы самому не вылететь из своего кресла. Мы еще посмотрим, кто кого…

Жидков, несмотря на то что основные надежды он возлагал именно на этот, завершившийся столь неудачно для него разговор, все же подготовил для себя запасной вариант, интуитивно чувствуя, что тут не все так просто и что Ибрагимов может не поддержать его принципиальную позицию. Теперь путей к отступлению не было. Он понял, что надежды на военную карьеру рухнули и в лучшем случае придется прозябать остаток своих дней на службе в каком-нибудь захолустном городке, курируя незначительные и малоперспективные научные проекты или, того хуже, присматривая за неблагонадежными учеными. Георгий Александрович, невзирая на весь свой опыт, допустил серьезную ошибку, недооценив амбиции этого человека, всю степень его морального падения, хотя для этого у него были все возможности. Жидков предстал на этот раз во всем своем «блеске». Зажав его в угол, не оставив ему надежды на благоприятный для себя исход, Ибрагимов тем самым вынудил врага действовать решительно, применять крайние меры. Ему следовало бы поступить хитрее, обнадежить незадачливого заговорщика, убедить его в радужных перспективах и тем самым нейтрализовать возможную негативную активность. А пока тот будет безмятежно почивать на лаврах, спокойно услать его подальше от места событий, лишить возможности плести интриги и ограничить доступ к влиятельным людям. Но, видно, не смог умудренный жизнью полковник полностью совладать со своими эмоциями, и чувства, хоть и немного, незначительно, но оказали влияние на холодную продуманность поступков. Этого оказалось достаточно, чтобы негативные последствия этой ошибки не заставили себя долго ждать. В серьезных вопросах мелочей не бывает.

Последней надеждой Жидкова оставалась созданная в 1998 году при Президиуме Российской академии наук комиссия по научной этике. В рамках своей деятельности комиссия, состоящая из большого числа академиков, членов-корреспондентов РАН, охватывающих своим широким составом полный спектр научных направлений, безжалостно изобличала все те теории, которые не вписываются в строгие рамки традиционных взглядов и общепринятых мнений. Маститые ученые строго следили за новыми веяниями в научном обществе, навешивая на многие неожиданные, непривычные им подходы, идеи и гипотезы ярлыки лженауки и псевдонауки, прикрываясь благородной на первый взгляд целью экономии государственных денег и защитой интересов инвесторов и меценатов. На самом же деле в результате этой деструктивной деятельности сильно ограничивалась широта научного кругозора. Исследователи силком загонялись в узкий коридор традиционных подходов, ограничивалась их свобода и жестко пресекались любые попытки внести свежую, неизбитую идею в фундаментальные догматы. Открытому научному спору, честной дискуссии, суровому, но справедливому вердикту, который время рано или поздно неотвратимо выносит любым суждениям, они предпочитали силу данной им власти.

Но «сила всегда привлекает людей с низкими моральными качествами».[55] Туда-то и направил свои стопы неуемный борец за правду. Не остановило его даже то, что при этом он не только совершал должностное преступление, но и раскрывал государственную тайну, посвящая по собственному усмотрению новых лиц, пусть даже известных, надежных и на деле заслуживших доверие ученых, в тему секретных исследований.

Что сделано, того не вернуть. Вселенная в ходе своего неотвратимого расширения, увы, не позволяет вновь вернуться к реализованным в реальности сценариям акашапраны. Дальнейшие события развивались спонтанно, заинтересованные лица могли влиять на происходящее лишь отчасти. Контроль над ситуацией был утрачен.

Козырев знал обо всем, не мог не знать. Несмотря на личную трагедию, он истово защищал то научное направление, которое уже давно считал в том числе и своим собственным детищем. Как ни странно, но новые неприятности даже помогли ему немного отвлечься от большого горя, хотя бы на время переключиться на другие темы. Иногда, в какие-то короткие моменты удавалось и вовсе забыть о гибели сына, но тем больнее тогда становилось возвращение к реальности. Каждое очередное осознание произошедшего ужасного события будто чиркало по измученной душе острой бритвой. И это мешало ему очень сильно, выбивало из колеи и не позволяло полностью выложиться для решения возникших неприятностей по работе. А выкладываться нужно было, ой как это было необходимо. Требовалась концентрация всех сил, всех способностей. Периодически казалось, что чаша весов начинает склоняться в сторону участников проекта, что им удается убедить, привлечь на свою сторону непреклонных членов высочайшей Комиссии. Но Арсений не мог проявить себя в полном блеске, как ни старался. Иногда он попросту замирал во время важной дискуссии, совершенно терял нить беседы и подолгу не мог потом вернуться в ритм, вновь набрать необходимый мыслительный темп. Коварный Жидков все рассчитал абсолютно верно.

Мнение комиссии получалось двояким. С одной стороны, некоторые маститые ученые настроились изначально предвзято, затаив обиду за то, что их обошли вниманием при формировании состава группы. Работать с такими было наиболее сложно, ибо они откровенно игнорировали весомые достижения, скрупулезно выискивали несоответствия, концентрировались на неразрешенных нюансах и под лупой рассматривали любые видимые противоречия. Другие, наоборот, с интересом знакомились с представленными результатами, проявляя заметную объективность. Но уж слишком неожиданными для традиционной науки представлялись новые данные. Человеку нелегко преодолеть консерватизм своего мышления, избавиться от годами приобретаемых стереотипов.

В конечном счете все зависело от итогового акта, и даже не столько от того, что именно там будет написано, сколько от субъективного восприятия изложенной Комиссией позиции людьми, принимающими окончательное решение. Эти таинственные игроки, всегда находящиеся в тени, не выставляющие себя на показ, уже были сильно раздражены всей той шумихой, которая возникла вокруг исследований группы. Обнародование результатов серьезно снижало ожидаемый эффект, который уже не мог быть использован скрытно от общественности, исключительно в личных интересах заказчика. Да и сам таинственный заказчик, не зная нюансов современной физики, интересовался сугубо практическими, прикладными результатами, с которыми пока в группе было туго. И этот факт не мог остаться незамеченным.

Работа комиссии завершилась. Акт, как и ожидалось, получился весьма неоднозначным. Исследования были приостановлены до принятия окончательного решения.

* * *

Вынужденная пауза в работе позволила Козыреву полностью сконцентрироваться на личных семейных проблемах. А их накопилось предостаточно. Несмотря на то что после трагедии минуло уже более двух месяцев, Вика по-прежнему пребывала в состоянии апатии, нарушаемом лишь периодическими истериками. Когда взрыв эмоций прекращался, она вновь впадала в прострацию и практически переставала реагировать на любые внешние раздражители.

С этим нужно было что-то делать. Арсений всеми способами пытался вытащить жену из столь тяжелого состояния. Он отвлекал ее как мог, не давая думать о произошедшей трагедии. Запрещал ей ходить на кладбище. Пытался водить ее в рестораны, в театры, в кино, даже в ночные клубы. Она не сопротивлялась, безропотно следовала везде за ним следом, но никаких чувств совершенно не проявляла. Он пытался заинтересовать ее каким-нибудь новым увлечением. Общением, играми в Интернете, рукоделием, но все это без малейшего намека на успех. Он использовал весь свой авторитет, применял все свое влияние. Ругался, даже кричал, пытаясь вызвать хоть какую-то ответную реакцию. Все бесполезно, ни малейшего эффекта.

А потом ее вдруг прорывало, и ему уже приходилось, наоборот, всячески успокаивать свою жену. Он даже не мог четко ответить себе на вопрос, какое из этих двух ее граничных состояний беспокоит его больше. В периоды апатии ему казалось, что пусть уж лучше кричит, плачет, выпускает наружу все, что держит в себе. Когда же начинался приступ истерики, он мечтал лишь о том, чтобы она наконец успокоилась и прекратила эти душераздирающие вопли, когда казалось, что жизнь выплескивается из ее измученного тела. И снова долгие периоды полного безразличия, в которые Вика лишь смотрела на мужа преданными глазами, полными мольбы и надежды.

Повсюду преследовали знаки и необъяснимые явления мистического характера, которые будто указывали на близкое присутствие Платона: появление на тщательно отмытом стекле кухонной двери четких отпечатков маленьких детских пальчиков, внезапную игра теней, которая сложила на встроенной мебели четкую и явную монограмму «ПК». Буквы, конечно, могли означать что угодно, но родители однозначно интерпретировали это как целевое послание «Платон Козырев». Мол, не переживайте, родители, я здесь, рядом и со мной все в порядке. Как хотелось в это верить! Как сложно было смириться с тем, что они никогда уже не смогут увидеть своего маленького сыночка.

В конце концов, когда все прочие попытки вернуть жену в адекватное состояние провалились, Арсений начал просто разговаривать с ней, не важно, о чем, лишь бы она постоянно слышала его голос и ощущала его близость. Но разговаривать ни о чем было сложно, да и к тому же он как истинный ученый подвергал постоянному анализу любые ее реакции и очень скоро понял, что именно разговоры на «запретную» тему вызывают у нее наибольшую эмоциональную отдачу. Он начал понемногу усиливать остроту своих высказываний и отметил явный прогресс в ее состоянии. Медленно и аккуратно, шаг за шагом, Козырев прощупывал сознание жены, пытаясь определить наиболее волнующие ее вопросы и в то же время случайным неосторожным словом не навредить, не испортить, не потерять с таким трудом достигнутый прогресс.

В тот момент, когда уже вроде бы наметился явный сдвиг, вмешался внешний фактор в лице собственного отца. Пожилой мужчина переживал гибель внука не меньше, чем родители, и справлялся с бедой самостоятельно, как умел, до поры до времени выплескивая накопившиеся переживания на Нонну Алексеевну. А та, словно сотканная из железа, не только никак не проявляла личных чувств, но и сдерживала всеми силами поползновения деда. И все же не уследила. Однажды платину прорвало, и Павел Тимофеевич вылил-таки на невестку поток жестоких обвинений и незаслуженных оскорблений. Все усилия Арсения пропали даром, столь желанный, взращенный неимоверными усилиями результат рухнул в одну секунду. Он, естественно, встал на защиту жены, испортил отношения с отцом до такой степени, что их общение стало практически невозможным. К уже существующим проблемам добавилась еще одна.

В конце концов Козырев устал переживать и начал относиться ко всему философски, а если сказать точнее – равнодушно. Эмоции заканчивались и у него.

Он не мог себе позволить ни малейшего проявления слабости ни дома, ни на работе, ни даже в общении с матерью, которая еще держалась и даже пыталась всеми силами не допустить эскалации конфликта между мужем и сыном. Отец демонстративно уходил в свою комнату, если Арсений ненадолго успевал заскочить к родителям по дороге домой. Единственным местом, где он еще мог остаться наедине с самим собой хоть на какое-то время, стала ванная комната. Иногда он закрывался там, пускал воду и только тогда позволял себе несколько минут тихо поплакать от горя, усталости, отчаянья и бессилия. А потом вытирал слезы, натягивал на лицо дежурную маску оптимизма и выходил к жене, чтобы снова попытаться вытащить ее из тяжелейшего душевного кризиса.

Теперь он не боялся ее состояния, потому что имел в своем арсенале действенное средство. Решение существует, и оно известно, а значит, рано или поздно результат будет достигнут. Трудности его не пугали. Чего стоили эти трудности по сравнению с уже пройденной дорогой? Медленно, но верно двигался он в правильном направлении, открывая на этом непростом пути все новые и новые эффективные способы воздействия. В конце концов, ему удалось внушить Виктории простую, но весьма жизнеутверждающую мысль. Он понял, что только вера поможет ей преодолеть жестокую депрессию, только надежда поможет жить дальше. И он дал ей такую надежду. Взял на себя ответственность, убедив жену, что появление души Платона здесь, на Земле, среди нас вполне возможно, коль скоро однажды уже произошло. Ведь душа бессмертна, а значит, ничто не помешает их ребенку снова вернуться к ним, только немного позже, надо-то всего ничего, чуточку потерпеть без него. Кто сказал, что есть препятствия для его скорейшего возвращения? Нет и быть не может! А значит, надо ждать и надо верить. И, конечно же, уж кто-кто, а Платон так точно выберет снова своих прежних родителей. Ведь он уже их выбрал однажды. И он так стремился к своей маме, когда проклятая дверь внезапно их разлучила.

Неизвестно, верил ли сам Арсений в придуманную им сказку. Наверное, все же верил, хотя тогда он даже и представить себе не мог, насколько близкими к истине окажутся его мысли. Но самое главное, в нее поверила Вика. Эйнштейн в очередной раз оказался прав, когда говорил: «Лучше верить, чем не верить, потому что с верой все становится возможным». С этого самого момента дело пошло на лад. Появилась цель, а за ней вернулся и вкус к жизни. Теперь за психологическое состояние супруги можно было не опасаться. Она жила будущим, целиком и полностью уверовав в обнадеживающие перспективы. Страстно захотела снова родить ребенка, и они вместе с утроенной энергией начали работать над этим вопросом. Сбросив груз основной ответственности за благополучие семьи, Арсений смог немного расслабиться и позволил себе окунуться в собственные эмоции и переживания.

* * *

Как ни странно, но единственным человеком, с которым Козырев мог искренне и откровенно обсуждать свои чувства, оказался Евгений Михайлович. Для Арсения, который всегда считал себя сугубо рациональным человеком и скептически относился к душевным страданиям, расценивая их как проявление слабости, уделом женщин или чем-то еще в этом роде, возникшая вдруг потребность в понимающем собеседнике стала достаточно неожиданной. Он чисто физически не мог больше держать в себе накопившиеся страдания и рыться самостоятельно снова и снова в сложном клубке запутанных мыслей и тяжелых эмоций. Он довел себя до предела, истощился психически до такой степени, что чувствовал глубоко внутри такую острую боль, которую уже невозможно было терпеть.

Они сидели в опустевшей лаборатории поздним вечером совершенно одни. Да и днем отлученные от работы сотрудники группы редко захаживали в приютивший их институт. Все с нетерпением ожидали со дня на день итогового вердикта. Малахов уже давно заметил, что Арсению необходимо кому-нибудь выговориться, но он не решался. Вот и сейчас молчал, хотя условия сложились на редкость удачные. Профессор сделал первый шаг:

– У меня такое ощущение, будто ты себя винишь в случившемся.

Арсений даже не сразу понял, о чем говорит учитель.

– Вы имеете в виду приостановку исследований?

– Да при чем тут исследования! Исследования – это мелочь. Я уверен, все разрешится. Всего лишь временные трудности. Я имею в виду твою личную трагедию.

Козырев замолчал, будто борясь с собой. Он еще до конца не понял, готов ли он к столь откровенному разговору.

– Мне сложно говорить об этом…

– Если тебе что и сложно, так это молчать об этом! Ну, давай же, не держи в себе, выпусти наружу свои страхи, сомнения и переживания, иначе они съедят тебя изнутри окончательно.

И Арсения прорвало:

– Конечно, я виноват! Кто же еще? Это моя семья, мой ребенок и моя ответственность! А я? Что я сделал для него? Я даже не мог найти времени, чтобы банально пообщаться с ним. Я все время пропадал на этой чертовой работе, бросив их на произвол судьбы. А я должен был это предвидеть, должен был просчитать! Зачем я поставил на дверь эту внутреннюю задвижку? Кого я боялся, от чего прятался? – кричал он, освобождая от возведенной им же плотины, не позволявшей никого пускать в свою душу, бурный поток невысказанной боли. Теперь он мог говорить вслух о том, что терзало, съедало, мучило его уже много недель. – Почему я не запретил Вике оставлять его одного? Почему я ушел на работу в тот злополучный день? Ведь это была суббота, я должен был находиться дома, должен был заниматься своей семьей! Тогда бы ей не пришлось оставлять его одного. А я погряз в своих интересах, в своих исканиях, забыл обо всем на свете! Даже если теперь придет успех, даже если мы сделаем великое открытие, достойное Нобелевской премии, кому это теперь нужно? Как это сможет принести удовлетворение, сделать кого-то счастливее, изменить мир в лучшую сторону, если мне пришлось променять на него жизнь собственного сына? Такой ценой мне не надо, я отказываюсь! Но я даже отказаться теперь не могу. Ибо тогда получится, что даже эта небывалая, неправдоподобная, несуразная жертва оказалась напрасной. Как я могу заниматься дальше этим делом, если оно стало причиной гибели Платона? Как я могу не заниматься им, бросить сейчас, когда мы так близки к цели, если он, мой маленький мальчик, мой родной малыш, уже заплатил за него столь невиданно высокую цену?

Евгений Михайлович молчал. Он просто смотрел на Арсения, которого не только ценил как талантливого ученого, но просто очень любил, понимая, что тому не требуются его комментарии. Он знал, что Козырев сам в состоянии все понять и во всем разобраться, если только сумеет сформулировать и озвучить вопрос для себя самого. А именно это он сейчас и сделал. Напряжение резко упало, и далее Арсений говорил уже спокойно, рассудительно, не спеша. Тщательно взвешивая слова и делая логические выводы:

– Да я все понимаю, чего уж там. Бесполезно кого-то винить, коль ничего уже нельзя исправить. Нужно как-то жить дальше, выбора у нас нет. Значит, будем жить. Мы еще молодые, мы вместе, а значит, будут еще дети. Жаль, что у нас их нет сейчас, было бы легче, можно было бы как-то перенести эту пустоту на второго ребенка, обнять его, прижать к себе, ощутить его тепло и трепет живого тела.

Малахов понимающе кивал головой, всецело поддерживая Арсения.

– Знаете, о чем я еще жалею? Что Вика сделала не так во всей этой истории? То, что она не позвонила мне сразу же, как только не смогла открыть дверь!

– А что бы ты сделал?

– Ну я не знаю, но тогда, в режиме стресса, мозг мог выдать решение.

– Да не обманывай себя! Я уверен, что ты уже миллион раз все передумал и если не сумел до сих пор найти решение, значит, его не существует. И никакой «режим стресса» тебе бы не помог. Другое дело, если бы решение было. И на будущее, конечно, нужно сказать ей, чтобы обязательно ставила тебя в известность, но в этом конкретном случае ничего бы не изменилось, уж поверь. Так что и об этом сожалеть не стоит, а уж тем более упрекать ее или затаить обиду внутри себя.

Они оба замолчали, погруженные в собственные мысли. Первым нарушил тишину Козырев:

– Я все думаю, как же так, зачем он это сделал? Ну подумаешь, закрылась дверь. Ну плакал бы, сидел, ждал маму. Ведь открыли бы мы ее когда-нибудь. Андрей полез уже сверху через балкон. Почему он решил прыгнуть, какие мысли крутились в его маленькой детской головке? Мне кажется, он просто не оценил всю степень опасности. Ведь он умел уже сам подниматься на лифте, легко ориентировался в нашем дворе. Наверное, он подумал: «Да ничего страшного. Я сейчас выйду через окно, будет немного больно, но потом я обойду дом, поднимусь на лифте и обрадую мамочку своим внезапным появлением». Девятый этаж… Откуда ж ему было знать…

Профессор с трудом сдерживал слезы. Голос Арсения дрожал.

– Как только представлю, как он там летел, меня аж подбрасывает. Бывает приснится, так прямо вскакиваю на кровати от ужаса.

Козырев не выдержал, подошел к окну, открыл левую створку и закурил. Последнее время он много курил. Сигарета создавала иллюзию некоторого процесса, успокаивала. Можно было полностью погрузиться в свои мысли, прячась от реальности в сизых клубах ароматного дыма.

– Послушай теперь, что я тебе скажу, – медленно произнес Евгений Михайлович, после того как Арсений покончил со второй подряд сигаретой. – Все же я кое-чего умею из того, что не доступно другим людям. Я заглянул туда, куда, вообще-то говоря, заглядывать не положено. Знаешь, бывают такие ситуации, когда по непонятным причинам на Землю в человеческом обличье попадают души несколько иного порядка. Более совершенные, что ли, не приспособленные и не предназначенные для нашего мира. Да-да, и в небесной канцелярии случаются ошибки. Считай, что тебе просто не повезло. А может быть, даже наоборот, повезло. Ты на время получил нечто, что тебе не принадлежало, но отнесись к этому философски. Я бы на твоем месте не сильно рассчитывал на возможность его возвращения. Говорю эти жестокие слова, чтобы ты не испытал потом серьезного разочарования. Нужно жить будущим, а не пытаться вернуть прошлое.

– Да, действительно, у меня были странные, иррациональные, необъяснимые ощущения, будто этот ребенок способен на очень и очень многое. Как живой пластилин, как глина из которой можно слепить все что угодно. Но откуда мне было знать, я же впервые стал отцом. Может быть, такое чувство испытывают все родители по отношению к собственным детям.

– Несмотря на то что ты абсолютно бездарен к любым экстрасенсорным техникам, все же интуиция у тебя развита неплохо. Твои ощущения были объективными.

– И еще я всегда очень боялся, что с ним может что-то случиться. Чуть ли не до фобии боялся! – вспомнил Арсений. – И сны мне не раз снились, будто он погибает.

– Вот-вот. Это все из той же оперы. Ты что-то чувствовал на подсознательном уровне, ведь информация уже была записана в акашапране. Причем, как я теперь думаю, информация такого свойства, изменить которую обычный смертный не в силах.

– А еще птица. Птица залетела в комнату за пару дней до… – он осекся, не сумев выговорить страшное слово, – ну до этого события. Глупо, конечно, я в приметы не верю. Но в таком состоянии поневоле начинаешь обращать внимание на необычные совпадения.

Малахов пожал плечами, потом встал, подошел к Козыреву и ободряюще похлопал его по плечу.

– Ничего, Арсений, ничего. Ничего не поделаешь, но у тебя все еще впереди, поверь. Ты все преодолеешь, все выдержишь, все сумеешь. Тебя ждет большое будущее, ты еще совсем молодой, и у тебя есть все необходимые задатки. Твоя судьба в твоих руках. Да еще с нашими потрясающими открытиями! Ты даже не представляешь, какие перспективы у тебя могут появиться в скором будущем!

Тот согласно кивнул, понимая, что придется приложить массу усилий, преодолеть множество трудностей, чтобы пророчество учителя осуществилось. Но это все нипочем, если сознание рисует нужную тебе дорогу в великой книге жизни. Наши желания, как и наша воля, по сути своей лишь физико-химические реакции, воплощение в реальной жизни информационной программы матрицы. Легко не есть, когда не хочется. Легко качать мышцы на тренажере, если есть соответствующий стимул. Стимул непременно появится, если твое стройное и спортивное тело уже заложено в картине будущего. Ты придешь к нему помимо своей воли и желания. Точнее, тебе будет казаться, что ты к этому стремишься, предпринимаешь необходимые действия, но на самом деле все это – и желания и действия – уже зашиты, запрограммированы в акашапране.

Легко не изменять, когда нет такого желания. Легко писать, когда вдохновение. Тогда сложно не писать. Так в чем же заслуга человека? Лишь в том, что своими мыслями он создал для этого все необходимые предпосылки. Сделал «заказ». Реализовал намеренья.

Козырев в очередной раз подумал о том, насколько ему легко и приятно общаться с Малаховым, несмотря на разницу в возрасте. Ни с кем, ни с одним человеком на земле он не мог говорить столь откровенно и искренне. Даже с родителями, даже с Викой. Мать и отец слишком сильно переживали за свое единственное чадо, да к тому же, как и все родители, до сих пор продолжали видеть в нем маленького мальчика, неспособного к принятию верных самостоятельных решений. Постоянно опекали его, даже воспитывали. С ними приходилось скрывать многие из своих чувств, опасаясь наткнуться на непрошенную гиперактивность в стремлении помочь любимому сыночку.