Всемирная паутина

Ян схватил Патрика с другой стороны и начал помогать усаживать на коляску, которая, как назло, укатывалась, норовила выскользнуть из-под обессилевшего молодого человека.

Наконец коляска успокоилась, и Патрика водрузили на сиденье. «Всё хорошо», – приговаривал Джон, убрав с волос друга привязавшийся лист и осмотрев его порванную одежду. Тот был одет в чёрное самодельное платье, напоминающее рясу, из-под которого торчал белый накрахмаленный воротничок. Лицо Патрика было растерянным и выражало тяжёлое, болезненное смущение – такое, каким смотрит беззащитный человек, которому нечем отплатить за помощь.

– Всё хорошо, Пат! Я рядом! – старался заразить его уверенностью Джон, пока придерживал входную дверь.

– Спасибо тебе! – процедил Ян, заталкивая коляску с Патриком в храм.

Внутри было темно и холодно. Даже в жару каменные глыбы, из которых сложен храм, источали мрачность и встревоженность. Стук каблуков Яна и скрежет колёс Патрика раздавались отчётливо и резко, отражаясь от грязно-серых храмовых стен и собираясь в единый гул где-то под сводами. Колонны, разделяющие пространство на несколько объёмных частей, уходили под потолок, превращаясь в гигантские, грузно нависающие проёмы, облицованные изнутри суровым серым орнаментом. Здесь пахло воском и сыростью, а пол скрывал великие тайны, многие из которых уже никогда не будут разгаданы.

Джон, в ужасе, остолбеневший, стоял в животе у жуткого каменного монстра, а перед его глазами вспыхивала и разгоралась невероятная, ошеломляющая картина. У стены напротив – у самого алтаря – сквозь гигантские витражи били и переливались тысячи ярких лучей-струн. Здесь были все цвета – от голубых до золотистых, от кровавых до изумрудных. Короткие острые лучи, словно иглы, торчали из огромных окон и прошивали насквозь мрачное нутро каменного чудовища. И казались они такими объёмными, такими твёрдыми и вместе с тем подвижными, и обрывались все, как одна, где-то на середине своего пути.

Да, Джон бывал здесь часто, но ни разу в первой половине дня и ни разу в солнечную погоду.

Обойдя лучи со всех сторон и попытавшись к ним прикоснуться, он съёжился и вздрогнул: твёрдые иглы, сквозь которые проходит мерцающая, звенящая пыль, – волшебство!

– Тебе нужно чаще заходить сюда днём, – разбудил его низкий тёплый голос.

– Зачем? Чтобы ещё раз убедиться, что Бога нет? – съязвил Джон.

– Ну а разве лучи, которые ты пытался потрогать, – не ладонь Божья, тебе протянутая?

– Это физика, Ян. Обычная физика.

– Неужто ты скорее поверишь, что весь наш мир – обычная физика? Что всё, что нас окружает, – образовалось случайно?

Между ними чувствовалось напряжение, какое бывает между сыном и отцом. Джон развернулся лицом к Яну, стоявшему между рядами красно-коричневых скамей для прихожан, и пристально, вызывающе посмотрел на того.

– Я скорее поверил бы в Бога, ежели тот не допустил бы войны, в которой погибли мои родные. Я скорее поверил бы в Бога, если тот не подарил бы моей тётке рак, с которым она боролась несколько лет и в схватке с которым не победила. Почему, Ян, многие великие умы проводят всю жизнь в нищете, тогда как непроходимые тупицы зарабатывают состояния из ничего? Почему, когда путешествуешь с друзьями на автомобиле, вашу поездку сопровождают тела сбитых животных? Бог что, не любит енотов? Или кошек? Почему он так несправедлив? Зачем он создал этот мир, чтобы бесконечно издеваться над собственными детьми? Он садист?!

Улыбка почти полностью исчезла с лица Яна. Джон сделал шаг вперёд и наставил на того палец, словно нож.

– Когда я был маленьким, меня волновал один и тот же вопрос. Ян, ответьте, излечите меня от непонимания этого чудовищно несправедливого мира: Бог знает наперёд всё, что я подумаю и сделаю, так?

Ян опасливо кивнул.

– Тогда почему за грехи наказывают МЕНЯ?! Ведь он наперёд знает, что я буду делать, каждое моё деяние. Так зачем же он ждёт, пока я согрешу, а потом меня за это наказывает? И зачем он учит меня не грешить, хотя знает, что я оступлюсь? И дату, и время, и причину знает! Зачем разыгрывать это шоу, если грехи каждого из нас: и мои, и ваши – запрограммированы заранее? Что это за эксперимент? А, Ян? Почему Бог так несправедлив?!

Лицо Яна было серьёзным и растерянным. Джон постоял в ожидании ответа ещё несколько секунд, а потом осёкся и опустил руку:

– Простите, Ян, вы тут ни при чём… Этот вопрос адресован не к вам, к Богу, – он поднял голову вверх. – Что это за игра такая, в которую все проигрывают и от которой столько боли?

Из-под сводов потолка эти слова глухо накатывались волнами эха.

– Бог справедлив, – вкрадчиво заговорил Ян, – он воздаёт каждому по заслугам. Если в сердце твоём – честно, то и Бог с тобой будет честен…

– По заслугам? – взорвался Джон, – а чем Патрик такое заслужил?!

В животе гигантского монстра маленький Джон свирепо глазел на маленького Яна, указывая дрожащим от напряжения пальцем на маленького Патрика, который сидел в своей коляске в самом тёмном углу и ошарашенно глядел то на одного, то на другого.

Джон обмяк, махнул рукой и, тяжело дыша от волнения, под пристальным взглядом Яна и Патрика отправился к глиняному графину с водой. Там он налил себе холодной воды и, делая то глубокие вздохи, то большие глотки, закусил губы от досады.

– Прости меня, Патрик. Прости, дружище… – он виновато поднял глаза. – Не могу я спокойно смотреть на то, что «Бог» творит с тобой и со всеми нами… Не терплю несправедливость…

Он ссутулился немного, потёр нос.

– В физике всё честно, в математике всё честно, в компьютерной логике всё честно – машина сделает всё, что ей предписано делать, и не обманет, не подведёт. В компьютерах, которые придумал человек, результат будет честным и никаким иным. А в жизни, которую придумал Бог, всё несправедливо… И я Его не понимаю… – он опустил глаза в пол, – а, стало быть, и не принимаю Его тоже…

Джон налил ещё один стакан воды. Патрик, так и не проронивший до сих пор ни слова, задумчиво разглаживал ладонями на себе самодельную рясу. Ян, погружённый в тяжёлые размышления, медленно брёл к алтарю. Повисла грузная, зудящая тишина. Джон ёжился и переминался с ноги на ногу. Ян развернулся вполоборота:

– Возможно, ты и прав. У меня нет ответов на вопросы твои… Но я знаю одну истину: Создатель никогда не обидит высшую форму жизни на Земле – своих сынов – и всегда будет защищать и оберегать её.

В груди стало совершенно невыносимо. Хотелось забрать все слова обратно, но не было сил даже глаза поднять.

– Я, действительно, полагаю, что ты прав в чём-то, Джон… Ты умный и нежелающий мириться с действительностью мальчик, совершенно не умеющий соглашаться на неправду. Надеюсь, это свойство не помешает твоему счастью.

Он перевёл взгляд на Патрика, который, слегка наклонив голову, молча глядел в пустоту перед собой.

– Ты ещё здесь, Джон? Побудешь пять минут? – нетвёрдо спросил Ян.

– Да.

– Я пойду провожу Патрика на автобус домой и сразу назад.

– Так давайте я! – показалась возможность хотя бы чуть-чуть загладить свою вину.

Ян вздохнул и после паузы ответил:

– Давайте.

Затем он заглянул в лицо Патрику:

– В туалет пойдёшь? Помочь тебе?

Тот, не поднимая глаз, кивнул.

UKFDF 100

Остановка находилась метрах в трёхстах от церкви. Джон молча катил Патрика по мощёной мостовой, щурясь под яростными солнечными лучами. Противоречивые чувства обиды и вины не оставляли в покое. Он пересёк очередной перекрёсток, неуклюже долбанув коляску и при спуске с бордюра, и при подъёме на следующий. Теперь Джон заметил, что идёт в носке, и ступню начало натирать.

На другой стороне пустынной пыльной улицы показалась остановка. Они пересекли дорогу и встали на самом солнцепёке.

Через пару минут из-за угла появился старый унылый автобус с грустным лицом и облупившейся бледно-зелёной краской по бокам.

«Так… как тебя?..» – с трудом подхватив Патрика на руки, Джон потащил его к двери дребезжащего и кашляющего автобуса.

Ударив друга, пожалуй, обо все углы и невольно согнав какую-то бабушку с передних сидений, он уронил того на потрескавшееся тёмно-коричневое кресло и, потеряв равновесие, завалился сверху. Чертыхаясь, достал из-под Патрика руку, когда автобус почти тронулся.

– Эй, подождите! – закричал Джон, – Ещё кресло!

– Что, весь день будешь теперь возиться? А ну поднажми! – заскрипел толстый, пропитанный потом водитель, резко наступив на педаль тормоза так, что Джона откинуло вперёд, и он едва ухватился за поручень.

– Поаккуратнее нельзя? – обозлился он. – Тут вообще-то люди!

– Давай шевелись, малой! Не выводи меня!

Джон выскочил на остановку и попытался сложить коляску, чтобы та проходила в двери. Присев на колено, он пытался разглядеть под креслом механизм, нервно дёргая за все ручки, которые удавалось нащупать. На одном из колёс проволокой был приделан деревянный крест, на крыле которого выжигательным аппаратом начертано: «Найди то, что любишь». И чуть ниже в углу едва заметно: «Мама».

– И ещё… это… я его доставать не буду! – злился водитель, – не за мою зарплату, малой! Так что поедешь с ним и сам его стащишь, если не хочешь, чтобы он кругами катался до ночи.

Под градом воплей никак не получалось сконцентрироваться и сложить кресло. Наконец оно поддалось и щёлкнув упало набок на мостовую.

– У него ещё руки из зада растут! – не унимался тот.

– Эй! Эй! Откуда столько злости?! – поднял голос Джон. – У вас сердце есть?

– Не учи меня жить, ты! Ну-ка быстро в автобус или жди своего друга через час, когда я сделаю круг.

Едва Джон, сгибаясь под тяжестью коляски, заскочил в двери, как те со скрипом захлопнулись, и автобус прыгнул с места. Бабушки закудахтали, но их возмущение тут же проглотил рёв мотора. Так хотелось развернуться да врезать водителю хорошенько, но смелости не хватало.

Джон неловко плюхнулся на сиденье рядом с Патриком и раздосадованный хлопнул кулаком по коляске, которая уже оставила на его коже несколько синяков и глубоких царапин. Занудное, ровное, иногда захлёбывающееся на ямах гудение мотора и скрип пружин в дерматиновых сиденьях раздражали и не давали сосредоточиться. Автобус нёсся, будто опаздывал на роды, будто хотел влететь в какой-нибудь грузовик и смять в лепёшку всех своих пассажиров. Джон ещё раз с яростью посмотрел на водителя. Тот, казалось, пытался убежать от чего-то, или, наоборот, кого-то догнать.

– У него жена с дочкой разбились в автоаварии пару месяцев назад, – прямо на ухо прозвучал сдавленный, тихий голос в первый раз заговорившего сегодня Патрика.

Вся дорога занимала минут тридцать, за которые Джон вымок до нитки в этой духоте. Кряхтя и чертыхаясь, он выволок Патрика и усадил его в расставленное кресло. До того, как зелёный автобус развернётся на кольце и вновь проедет эту улицу по направлению в Оксфорд, оставалось пятнадцать минут. А большие часы на одной из башен показывали без десяти пять – до выпускного было ещё предостаточно времени. Распрощавшись с Патриком, который жил в родительском доме совсем недалеко от остановки, Джон осмотрелся.

Город Абингдон был маленьким даже по меркам Оксфорда. Располагался он всего в десяти километрах южнее, однако раньше Джону здесь бывать не приходилось. Городок своими коричневыми деревянными карликовыми домишками с белой окантовкой и окнами из множества квадратных секций скорее напоминал датскую деревню, нежели современную Англию.

На улицах не было ни души, и лишь редкие автомобили медленно, вдумчиво проезжали мимо, рёвом разрывая тишину природы. Не хотелось далеко отходить от остановки и поэтому Джон гулял где-то рядом: сворачивал в очередной переулок, а потом разворачивался и возвращался обратно.

Внимание привлекла вывеска «Abingdon Computers», висевшая над большим витражным окном в глубине одной из улиц. Джон толкнул дверь, прозвенел колокольчик, и перед взором открылась небольшая квадратная комната метров пять на пять, с пола до потолка заставленная старинной техникой, подержанными корпусами системных блоков, из которых свисали кабели и шлейфы, да несколькими мониторами и осциллографами. Посередине, спиной к входной двери, сидел мужчина средних лет, с широкой проплешиной на голове, в светло-голубой рубахе с закатанными рукавами и мокрыми подмышками.

На звон колокольчика он не обернулся, а продолжал что-то настукивать на чёрной затёртой клавиатуре, лежавшей перед ним. Джон заглянул тому через плечо, но понять по небольшому отрывку программного кода, над чем именно тот работает, было невозможно.

В приделанный к стене кусок поролона ножками были воткнуты разнообразные процессоры. Джон подошёл поближе и начал разглядывать. Тут был и процессор, на базе которого он только что собрал свой первый персональный компьютер – коричнево-сиреневый Motorola M6800 на керамической основе с двумя рядами позолоченных контактов по обе стороны. И даже, – «Ух ты!», – новёхонький Intel 8085 в тёмно-сером корпусе с серебристыми ножками и поддержкой некоторых шестнадцатибитных операций!

– Восемьдесят пятый «Интел» запеленговали? – прозвучал гнусавый тонкий голос. – Единственный на весь Абингдон!

– Вещь! – не отвлекаясь закивал Джон.

– Ага! С поддержкой некоторых шестнадцатибитных операций! Сто пятьдесят фунтов, если с полным набором чипов. Если только процессор, тогда забирайте за шестьдесят.

– Ох!.. Сто пятьдесят пока дороговато для меня…

– Ну да, игрушка не из дешёвых.

Пухлые пальцы показались из-за головы, почесали лысину и спрятались снова.

– А что вы делаете? – высунулся из-за плеча Джон и уставился в монитор.

– Бага отлавливаю…

– Бага?

– Ошибку в программном коде.

– А откуда она там?

Лысина повернулась, и с её обратной стороны показались огромные очки в роговой оправе и недоуменная кривая улыбка. Мужчина осмотрел Джона и отвернулся:

– Я же сам её туда и занёс, само собой.

Джон набрал в грудь воздуха, но не успел задать вопрос.

– Вот вам загадка, господин неожиданный молодой посетитель: вы заметили, в любых программных кодах есть ошибки? Откуда они там берутся?

– Ну, – ответ казался очевидным, – люди их туда заносят.

– Правильно. Почему?

– Ну людям свойственно ошибаться, наверное…

– Допустим… А компьютерам свойственно ошибаться?

– Нет, компьютеры не ошибаются! – заулыбался Джон, – на то им и нужна «компьютерная логика»!

– Но компьютеры, в чью логику занесена ошибка, будут ошибаться?

– Стало быть, будут…

– Значит, свойственно компьютерам ошибаться?

Джон зачесал в затылке. Идея надёжности и безошибочности компьютеров сразу стала не такой надёжной и безошибочной, как казалось ещё минуту назад.

– А если сам компьютер напишет программу для другого компьютера?

– Такого не бывает! – закачал головой Джон.

– Ох и бывает! Будет ли программа без ошибок, если её напишет компьютер?..

Джон задумался.

– Это, – вкрадчиво сказал Джон, – зависит от того, кто написал программу, которая пишет программу. Если человек, то в ней есть ошибка, и тогда она напишет новую программу с ошибкой.

Лысина повернулась. Продавец улыбался, сияя широко посаженными зубами. А глаза его казались особенно большими сквозь толстые стёкла очков.

– Уловил? Багы будут всегда, вечно! Потому что первый код написал человек! А человеку, как ты правильно заметил, неожиданный молодой посетитель, свойственно ошибаться! И эта изначальная ошибка будет тиражироваться до конца божьих дней!

Вдохновлённая своим открытием лысина отвернулась.

– Также, как и ошибка передалась от отца к сыну, от прадеда к отцу, а от Адама к прадеду. Где-то изначально она завелась, кто-то её занёс, и теперь она… – на улице скрипнули и пшикнули тормоза… – …путешествует в наших программах: компьютерных и человеческих…

Где-то позади судорожно брякнул колокольчик. Джон выскочил на дорогу и понёсся к автобусу, который стоял с открытыми дверями в конце короткой, словно игрушечной улицы.

К счастью, толстый водитель увидел его через грязное, засаленное боковое стекло. Джон немного успокоился, но всё равно, не сбавляя темпа, вприпрыжку нёсся к открытым грустно-зелёным дверям.

И вдруг всего в каких-то пятнадцати метрах от семенящего Джона двери заскрипели, задрыгались, и автобус сдвинулся с места.

– Нет! Погодите! Вы что?! – в сердцах хлопнул наотмашь по боковине уезжающего автобуса Джон. – Я же уже здесь!..

Лопоча сношенными покрышками, зелёный автобус спрыгнул с булыжной мостовой на сухой, песчаный гравий и скрылся в клубах бледно-жёлтой пыли. Это была катастрофа.

UKFDF 101

ВЗРЫВ прогремел столь сильный, что под ногами затряслась Земля. Сотни женских голосов завизжали и захрипели, постепенно переходя в улюлюканье и заливистый смех. Очередная вспышка бухнула в небе и рассыпалась на шар ярких зелёных огней, которые плавно сползли за крышу Музея естественной истории. Ещё один взрыв, ещё один толчок земной коры, взвизги, крики, смех. И вот уже всё глубокое тёмно-тёмно-синее небо запестрило салютами самых разных цветов.

Накрапывал дождик. Несколько парней и девчонок, укрываясь снятым с кого-то пиджаком, с гиканьем выпустили в небо стаю воздушных шариков. Те сперва ринулись вверх, но тут же, подбитые дождём, убавили скорость, затанцевали, задрожали и косо, словно раненые, потянулись в сторону, не поднимаясь выше второго этажа. Парни и девушки загоготали и разорались громче водостоков: «У-у-у! Физфак! Выпуск семьдесят шесть!».

Хромая, в изодранном носке и вывернутой наизнанку вымокшей рубахе, со стороны главных ворот Джон шагал без разбора прямо по газону. На лестнице толпились девчонки в мятых узких платьях и с поехавшими пышными причёсками на головах. Заметив Джона, они запрыгали, замахали руками и закричали, скрепя по ушам, одна резче другой:

– Джон! Джонно-о-о! Где ты был?!

Тот скованно улыбнулся, и, протянув к ним руку, хотел пройти мимо, но девчонки обхватили его, заобнимали и долго не хотели отпускать. Наконец, вырвавшись, смущённый, он взбежал по ступенькам и попал в длинный коридор, ведущий в актовый зал.

Там было темно и очень шумно. Некоторые из сокурсников были разодеты и разукрашены столь яростно, что их невозможно было узнать. С кем-то Джон здоровался, с кем-то обнимался.

– Ты куда пропал?! Ты же всё пропустил! – залепетал кучерявый парень в чёрном смокинге со спущенным галстуком. Из-под его расстёгнутой рубахи виднелась кожа.

Джон кивал, протискивался мимо, улыбался, хлопал в ответ по плечу и принимал объятия. Кто-то подсунул в руку чайную чашку с шампанским. Под ногами валялись бумажки, бутылки и даже чья-то мантия.

Прижимая наполовину расплескавшуюся чашку к груди, Джон пролез между людьми, ненамеренно растолкав страстно обнимавшуюся пару. Гремели «Битлз», а на их фоне сотрясали стены чьи-то вопли в микрофон. Впереди показалась дверь, за которой мелькал свет и через которую одновременно пыталась войти и выйти толпа студентов. Давка была кошмарная.

Джон пристроился за тощей, долговязой девчонкой и медленными шагами, раскачиваясь вместе с потоком, пёр вперёд: в двери. Кто-то больно наступил на пальцы ноги в изодранном носке. Джон сморщился, но лишь крепче прижал пустую чашку и продолжал движение.

Девчонка, что шла рядом, молниеносно начала строить глазки какому-то рябому парню из встречного потока и тут же коршуном накинулась на него, зацеловывая, как в последний раз. Джон медленно проталкивался мимо неожиданной преграды: ребята остановились ровно в дверном проёме – в самой узкой части, и девчонка пыталась схватить руку рябого парня и водрузить её себе на талию. Улыбка сама поползла по лицу при виде этой картины. Он продолжал пробираться, потеряв в давке пуговицу с рубахи.

Рёв музыки нарастал, безумие, мерцание света, сутолока в дверном проёме – всё это погружало в странное пограничное состояние: одновременно и онемения, и острых чувств. Что-то резануло по руке – от кисти до локтя. Джон сжался, сморщился, схватился за предплечье и провалился в зал.

Огромное помещение с десятиметровыми потолками тонуло в темноте, и лишь ритмичные вспышки стробоскопа, словно фотографии, вырывали из мрака угловатые застывшие танцующие тела. Множество молодых людей и девушек смеялись, перекрикивали друг друга, поднимали бокалы и обнимались. А справа в глубине зала выпускники толпились вокруг сцены, наблюдая за модно стриженным парнем без пиджака и с развязанной бабочкой на шее. Он держал в одной руке бокал, а второй вцепился в микрофон на стойке. Тусклое пятно жёлтого света освещало сцену и парня со спины так, что его лицо оставалось в тени, а прожектор бил прямо в глаза зрителям. Тот вскинул руки и расплескал содержимое бокала:

– …И ещё! Всё, всё, уже валю… Я хочу, чтобы мы никогда не расставались! Неважно, куда нас разбросает жизнь, надо собираться, ну раз в месяц хотя бы, и…

– Да-а-а! – поддержал его весь зал.

– …И быть вместе! Потому что нет нас у нас дороже!..

Кто-то схватил парня за рукав и начал оттаскивать от микрофона, музыка заиграла громче. Тот рванулся обратно и крикнул вдогонку:

– Выпуск семьдесят шестого, я люблю ва…

– Е-е-е! – завопил зал.

Джон смотрел по сторонам, щурился в темноте и никого не узнавал. И его тоже никто не замечал в этом безумии.

– Следующий, давай! – орали у сцены.

Джон двинулся в глубину зала, как вдруг услышал что-то родное. Обернулся.

– Друзья, вы знаете, вы все у меня здесь…

На сцене стояла Джессика и держала руку на сердце. Хрупкая, в тяжёлом свете тусклого прожектора она выглядела такой маленькой и смелой, ранимой и волшебной. Для неё даже музыку совсем приглушили.

– …И я буду всех вас хранить тут, – дрожал её взволнованный голос. – И я хочу, чтобы каждый из нас был любимым и чувствовал связь. Потому что между нами всеми есть настоящая человеческая связь. Вы только её чувствуйте всё время и будьте любимы. Я вас люблю, друзья!

– Да, Джесс, мы любим тебя! – выкрикнул кто-то.

Джон начал пробиваться к сцене сквозь плотную толпу.

– И ещё вот что, – продолжила она, на её глазах выступили слезы, – даже если вас бросили в самый важный для вас момент, не отчаивайтесь. Вспомните своих родных, вспомните своих друзей – вы не один! У вас есть мы…

– Джесс! – Джон забрался на высокую метровую сцену прямо из толпы, – Джесс, прости меня…

Девушка сразу остановилась, её лицо покраснело.

– Я знаю, – он повернулся к толпе и продолжил говорить прямо так: без микрофона, отчего слова терялись за грохотом музыки, – я не заслуживаю прощения, но простите меня все. Джесс!

Девушка стояла в слезах, её лицо выражало ярость и гордость. Джон сделал шаг к ней:

– Я был в Абингдоне. Хотя, какая разница, где я был? Важно, где я не был…

Он распростёр руки и пошёл навстречу малышке Джесс, занявшей воинствующую позу. Выпускники столпились у самой сцены, музыка клокотала, а стробоскоп сверкал так, что глаза ничего не могли разобрать, неспособные привыкнуть ни к темени, ни к вспышкам. Джон, лопоча что-то неразборчивое, попытался обнять Джессику, как та внезапно взорвалась и толкнула его изо всех сил в грудь. Ошарашенный, ослепший, он попятился и, сорвавшись, полетел с края сцены.

Холодный пот прошиб шею и плечи. Кожа мгновенно стала мокрой от жуткого чувства потери равновесия. За спиной взревел дикий крик, издаваемый сотней девушек и парней, и Джон обрушился на головы своих сокурсников.

Шатаясь, подхватывая и передавая из рук в руки, его положили на пол у самых ног.

– Джон! – протягивал руку Питер.

Толпа, поддавливаемая задними рядами, с треском расступалась и, обнажив небольшой пятачок перед сценой, замерла в ожидании. Музыка заглохла, остался только ровный тяжёлый гомон.

Не приходя в себя, Джон с трудом встал, держась ладонью за разбитый затылок, и бросил взгляд на сцену. На опустевшей сцене оставался лишь микрофон. Джессика, гневная и оскорблённая, спускалась по ступенькам в дальнем углу.

– Джесс! – выкрикнул он.

– Ненавижу тебя! – рычала зарёванная Джессика, расталкивая толпу своими хрупкими ручонками. – Я всегда, всегда чувствовала себя одинокой! Никогда тебя не было рядом! Всё твои долбанные компьютеры…

– Джесс! – на глазах навернулись слёзы.

Тут неожиданно девушка остановилась, развернулась и направилась к нему, разъярённо распихивая людей перед собой. Толпа расступалась, насколько могла. С каждым её шагом Джон всё сильнее сутулился и невольно пятился. Наконец она вырвалась из окружения и осталась с ним один на один – дрожащим от волнения и страха.

Джессика, миниатюрная, вся в слезах, подошла твёрдой поступью и замахнулась. Джон зажмурился и немного отвернулся. Она стояла с открытой ладонью, занесённой над головой, вся в слезах, струящихся поверх чёрных полосок туши на щеках, с полным обиды и непонимания лицом. Зал молчал. В тишине отрывистым эхом зазвучали слова: