Французская жена

В сквере посередине площади Вогезов жизнь шла непринужденная и прелестная. На скамейках целовались парочки, вокруг скамеек бегали дети и собачки – как раз пришло время их дневной прогулки. Во всей своей обыденности жизнь эта была так подвижна и разнообразна, что даже завораживала. И от того, что столики кафе стояли прямо посреди тротуара, на пути у прохожих, казалось, что ты находишься в самой гуще этой жизни.

«Даже странно, – лениво размышляла Нинка. – Вроде бы в Москве уличных кафе тоже полно, но какие-то они другие. Отделенные от всего, вот какие».

Здесь кафе были настолько ни от чего не отделены, что Нинка даже не поняла, что смуглый кудрявый мальчишка лет пяти не просто пробегает мимо, а усаживается за ее стол. При этом он мгновенным движением цапнул шоколадку, лежащую на краю ее блюдца, опрокинул чашку и вылил остатки Нинкиного кофе на стол.

– Жан-Люк!

Мальчишка и ухом не повел. Он мгновенно развернул и съел шоколадку, а бумажку от нее бросил в кофейную лужицу.

– Извините, – с чувством произнесла дама, поспешно снимая Жан-Люка со стула. – Позвольте, я закажу вам кофе.

– Да ладно, – махнула рукой Нинка. Вся светящаяся осенняя легкость сегодняшнего дня располагала к великодушию. – Кофе мне уже хватит. Может, ему? Он проголодался, наверное.

Она кивнула на мальчишку. Дама улыбнулась. Судя по возрасту, она приходилась бесцеремонному Жан-Люку бабушкой.

– О нет, – покачала она головой. – Он только что пообедал. Просто он невоспитанный. Вы позволите присесть?

Нинка кивнула. Дама села на соседний стул и усадила рядом с собою Жан-Люка. Он сразу же с любопытством завертел головой. В его черных блестящих глазах выражалось одно отчетливое желание: сотворить еще какую-нибудь вредность. В его внешности было что-то от негритенка; Нинка только теперь догадалась.

– Ты получишь пирожное, если будешь сидеть спокойно, – сказала дама. – И извинись перед мадемуазель…

– Нина.

– А меня зовут Луиза Фламель. Жан-Люк вам уже представлен – он мой внук. Мы рады знакомству с вами.

Жан-Люк никакой радости от знакомства не выражал, так же как и намерения извиниться. Нинка думала, что бабушкиной просьбой дело и ограничится, но мадам Фламель оказалась настойчива. Как только гарсон поменял скатерть, принял у нее заказ и отошел от стола, она сказала, глядя на внука выцветшими голубыми глазами:

– Ты разве не слышал? Я попросила тебя извиниться перед Ниной.

– Извини, – недовольно пробормотал Жан-Люк.

Видимо, желание получить пирожное оказалось в нем сильнее невоспитанности.

«Как собачка в цирке, – весело подумала Нинка. – Чего не сделаешь за кусок сахара!»

– Я в его возрасте тоже за шоколадку удавилась бы, – успокоила она мадам Фламель. – От меня все сладкое прятать приходилось, иначе я и ела бы, и ела, пока не лопнула бы, наверное.

– Да, все дети любят сладкое, – кивнула та. – У вас прекрасный французский.

Вероятно, таким вежливым образом она интересовалась, откуда ее новая знакомая прибыла в Париж.

– Я из Москвы, – сказала Нинка. – В Сорбонне французский изучаю и у тети здесь рядом живу. На улице Монморанси.

– О!.. – радостно воскликнула мадам Фламель. – Так вы племянница мадам Мари Луговской?

– Да, – удивленно кивнула Нинка.

«Деревня у них какая-то в этом Марэ», – подумала она.

– Мари говорила, что должна приехать племянница из Москвы, – объяснила Луиза Фламель. – Она так радовалась, когда выяснилось, что у нее есть родные в России. Здесь ведь у нее была только одна родственница, в Ницце, и та дальняя, кажется, двоюродная тетя ее матери, и умерла лет пять назад. И вдруг – две родных сестры, их дети, внуки! Ведь это прекрасно, – заключила она.

– Ну да, – вяло согласилась Нинка.

Саму ее наличие родственников нисколько не вдохновляло. Парижское одиночество принесло такую неожиданную, такую будоражащую радость, что ей хотелось разобраться с этим новым чувством, а не возвращаться к старым.

Разговаривать с мадам Фламель было в общем-то не о чем. Старушка и старушка, таких в Париже называют «коксинелль» – божья коровка. Что у Нинки с ней общего?

Гарсон принес две чашки кофе – мадам Фламель все-таки заказала и для Нинки. Перед Жан-Люком он поставил стакан молока и тарелку с яблочным пирожным.

– Может быть, если бы у Жан-Люка было много родных людей, он был бы более спокойным ребенком, – со вздохом сказала мадам Фламель. – Но Полин родила его, что называется, для себя, а теперь мне кажется, что она больше не испытывает в нем потребности, пусть Бог простит мне эти слова, но это правда. Летом я забираю его к себе в Прованс и, когда возможно, навещаю его и Полин здесь. Но совсем перебраться в Париж я не могу. И в каждый новый приезд мне становится все грустнее, когда я вижу, что Жан-Люк стал еще более заброшенным ребенком. Теперь Полин, к счастью, отдала его в школу, но этого все же мало.

– В школу? – удивилась Нинка. – Он же маленький еще.

– Ему пять лет. Это школа для маленьких. Он ходит туда на три часа в день, учится рисовать и петь. И общаться со сверстниками. Но после школы он остается с мамой, и это почти все равно, что быть предоставленным самому себе. А когда Полин надо уйти и приходится приглашать к нему няню, то это настоящее мученье.

– Почему?

– Постоянные няни его не выдерживают, и поэтому каждый раз приходится приглашать новую. Обычно это студентки, которые едва умеют обращаться с детьми, тем более с такими, как Жан-Люк. Полин и сама не умеет с ним обращаться. Однажды ее даже чуть не арестовали.

– За что? – не поняла Нинка. – Что не умеет с ним обращаться?

– Конечно. Когда ему было два года, он все подряд пробовал на вкус. То крем для обуви, то зубную пасту, то что-нибудь совсем ужасное – средство для мытья окон или для туалета. И каждый раз приходилось вызывать ему амбуланс. Когда это произошло в третий раз, врачи вызвали полицию.

– Почему? – снова не поняла Нинка.

Луиза посмотрела на нее удивленно – видимо, ей казалось странным, что этого можно не понимать.

– Потому что нельзя оставлять маленького ребенка без присмотра, – объяснила она. – Родители имеют обязанности и должны их выполнять. После того случая Полин стала приглашать к Жан-Люку няню, даже если ей надо было просто поработать в другой комнате.

– Кем поработать?

– Она художница. Это многое объясняет, конечно, но Жан-Люку, я думаю, от этого не легче.

Нинка покосилась на мальчишку. Не похоже было, что он сильно удручен жизнью. Сейчас он был занят тем, что отщипывал от своего пирожного кусочки и крошил их на соседний стул, на который сразу же слетелись воробьи.

Луиза Фламель рассказывала о своем домике в Провансе – кажется, в том смысле, что его нельзя надолго оставлять без присмотра. Особо не прислушиваясь, Нинка вежливо кивала, с нетерпением ожидая, когда словоохотливая дамочка наконец отстанет. Она даже открыла было рот, чтобы соврать, что ей пора идти учиться, как вдруг какое-то движение, замеченное лишь самым краем глаза, заставило ее снова взглянуть на Жан-Люка.

На стул рядом с Жан-Люком взлетел большой рыжий кот. Судя по громким визгливым возгласам, он спрыгнул с рук дамы, сидящей за соседним столиком. Нинка заметила эту эффектную парочку, даму и кота, сразу, как только пришла в кафе; она тогда еще подумала, что кот похож на пухлую шелковую подушку.

Но теперь во всем облике кота не осталось ничего флегматичного – глаза его горели, весь он подобрался и дрожал от возбуждения… В зубах у него бился воробей. Но самое необыкновенное заключалось в том, что кот вообще-то не сидел на стуле – он висел в воздухе. Жан-Люк держал его за хвост и изо всех сил тряс.

– Боже! Жан-Люк! – воскликнула мадам Фламель.

Что выражало это восклицание, было непонятно – возмущение внуком, страх, что кот может его поцарапать?..

Прежде чем это сумела сообразить даже Нинка с ее быстрым умом, кот в руках мальчишки хрипло завопил – наконец отозвался на бесцеремонное с собой обращение. Воробей при этом вырвался у него из пасти и мгновенно исчез в кустах, растущих по краю сквера.

Жан-Люк тут же выпустил кошачий хвост и как ни в чем не бывало снова принялся за пирожное.

– Какой ужас! – ахнула хозяйка, подхватывая взъерошенного и возмущенного кота.

– Как неожиданно! – воскликнула ей в ответ мадам Фламель.

Пока дамы бурно обсуждали происшествие, Нинка с интересом смотрела на Жан-Люка.

– Ты быстро соображаешь, – сказала она. – И сразу действуешь.

Жан-Люк не ответил, только глаза его блеснули так, что Нинка засмеялась.

Все чувства этого мальчишки выражались прямо и мгновенно, в нем не было ни капли хитрости или хотя бы сдержанности. Вряд ли это было удобно для окружающих, но что привлекательно – точно.

– И вот такое может произойти в любую минуту! – расстроенно сказала Луиза Фламель, когда дама с котом покинула кафе.

– А что такого? – пожала плечами Нинка.

Мадам Фламель только вздохнула.

– Мы пойдем, – сказала она. – Пока он не разнес здесь все вдребезги. До встречи, Нина. Я думаю, по-соседски мы будем видеться часто.

Мадам Фламель с внуком шли по улице. Нинка смотрела им вслед. Когда они подошли к скверу, Жан-Люк оглянулся и неожиданно помахал ей рукой. Даже издалека было видно, как сверкнули его черные живые глаза.

Нинка засмеялась. Жизнь, частью которой был этот смуглый непоседливый парижанин, была прекрасна! Глаза Жан-Люка говорили об этом яснее, чем все слова на свете.

«Вовремя тетушка в Москву отправилась, – подумала Нинка. – Это судьба!»

Глава 5

– Я рада, Таня, что твоей семье хорошо в Тавельцеве.

– Благодаря тебе, Маша.

– Мне? Я слишком далеко от вас, – улыбнулась Мария.

– Но этот дом купила для нас ты, – напомнила Татьяна Дмитриевна. – Хотя тебе-то здесь ничего не могло быть дорого.

Конечно, это была правда: Мария не только никогда не бывала в Тавельцеве, но даже не знала о существовании этого дома, в котором прошла юность ее старшей сестры и детство средней.

Она и о сестре-то знала только о старшей, Тане; о ней рассказывал папа. А Нелли родилась уже после того, как доктор Луговской пропал без вести в последний год войны, и сообщить ему о ее рождении было некуда, и не мог он о ней рассказывать своей младшей французской дочери…

– По логике это так, – сказала Мария. – Но как только я увидела этот сад, эту веранду и особенно эти сосны, я поняла, что он был папе дорогой, этот дом. И что он должен быть дорогой для всех вас.

– Да, – кивнула Татьяна Дмитриевна. – И папе, и нам.

– Я думаю, он хотел бы, чтобы этот дом вернулся к вам. Я просто сделала то, что он и сам сделал бы для вас.

Сестры сидели на той самой открытой веранде, которая так понравилась Марии, как только она увидела этот дом три года назад. Тогда он принадлежал чужим людям, стоял заброшенный, и угадать в его унылом запустении родные и радостные черты можно было с трудом.

Теперь же радость жила в нем глубоко и ясно. Татьяна Дмитриевна и Мария чувствовали ее одинаково, хотя одна жила здесь постоянно, а другая приехала сюда сейчас впервые после того, как этот дом был куплен.

Три дня назад началось бабье лето, необыкновенно теплое, и окно на втором этаже было открыто. Из него донеслось хныканье младенца, потом ласковое воркованье: «Митюша проснулся, ах ты мой маленький!»

– Я не думала, что такое возможно, – сказала Татьяна Дмитриевна.

– Что? – не поняла Мария.

– Что Оля способна так резко переменить свою жизнь. Она всегда была… даже слишком размеренная. Она не знала в жизни ни тени горя, и слава богу, кто бы его ей пожелал. Но от этого, мне казалось, она жила в такой стоячей, в такой, знаешь, дистиллированной воде, что иногда за нее становилось даже обидно: что же, вся жизнь у нее и пройдет в таком вот однообразии? Нет, я говорила себе, что это однообразие счастья, и прекрасно, но все же…

– Я, конечно, не знала, как Оля жила раньше, со своим первым мужем, но… – проговорила Мария.

– Она жила с ним двадцать лет, – напомнила Татьяна Дмитриевна. – Как бы ни было, пусть со стороны казалось скучновато, но ведь это, считай, вся ее жизнь. Трудно было ожидать, что она захочет другой, новой. Что ей в сорок лет хватит на это воодушевления.

– … но мне кажется, что сейчас она счастлива, – закончила свою мысль Мария. – Герман любит ее и сына. Это очень много.

– Да, немало, – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – И Оля его любит. Не сына, это-то само собой, а Германа, – уточнила она с некоторым удивлением. – А вот это уже, учитывая, что она знает его чуть больше года, гораздо менее понятно.

Мария засмеялась. Ей было легко в этом доме, легко с сестрой, и когда она сидела на открытой, просторной, обнесенной ажурной деревянной решеткой веранде, то жизнь казалась ясной, как воздух бабьего лета, и было ей понятно, почему их с Таней отец любил этот тавельцевский дом.

За воротами послышался гул машины.

– Легок на помине, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Явился семейство забирать. Соскучился за день!

– Он же тебе нравится, Таня, – заметила Мария.

– Ты права, стала я старая брюзга, – улыбнулась Татьяна Дмитриевна. И добавила почти смущенно: – Понимаешь… К Андрею-то Оля ровно относилась, спокойно. То есть она, конечно, была уверена, что это вот и есть любовь, но чувствовалось же, что она не по уши в него погружена. А теперь – ты глянь только.

Мария обернулась и посмотрела вверх, куда кивком указала сестра. У открытого окна второго этажа стояла Ольга. Не надо было долго вглядываться в ее лицо, чтобы понять, что означает сиянье, которым оно озарено, и не озарено даже, а подсвечено изнутри.

Ольга смотрела, как Герман открывает калитку и идет по аллее к дому.

– Да, – сказала Мария. – Это даже я вижу и сразу понимаю.

– Ты! – хмыкнула Таня. – Ладно бы я удивлялась – меня уже старость обязывает ничего такого не понимать. А ты-то у нас, считай, дитя, Олина ровесница.

– Я на полгода старше Оли, – улыбнулась Мария.

– Это что-то значит разве только в детском саду. Уже в школе становится все равно.

Ольгин муж поднялся на веранду.

– Здравствуйте, Татьяна Дмитриевна и Маша, – сказал он.

Приветствие прозвучало рассеянно. И таким же рассеянным был взгляд, которым Герман скользнул по лицам родственниц. Спустя мгновенье он уже снова смотрел только вверх, на окно, у которого стояла Ольга.

– Здравствуйте, Герман Тимофеевич. – Во взгляде Татьяны Дмитриевны изумление смешивалось с восхищением. – Что ж вы так долго не едете? Жена ваша уж все глаза проглядела в светелке.

Взгляд, который Герман перевел на тещу, стал более осмысленным. Потом он рассмеялся.

– Татьяна Дмитриевна! – сказал Герман. – Ну что поделаешь? Надо же хоть когда-то в жизни выглядеть наконец идиотом.

– Надо, – согласилась Татьяна Дмитриевна. – Вам обоим это отлично удается.

– Я раньше тоже иронизировал, – усмехнулся Герман. – Пока сам с этим не столкнулся.

– А вы знаете, что беседуете как блаженные? – спросила Ольга из окна, перегнувшись через подоконник.

– Мы и есть блаженные, – ответил Герман. – Я, во всяком случае.

– Я сейчас к тебе спущусь, – сказала Ольга.

И по тону, и по смыслу ее слов было похоже, что к этому заговору блаженства она присоединяется с удовольствием.

– Не надо. Я к тебе поднимусь.

Герман исчез за дверью дома. Ольга отступила в глубь комнаты и притворила окно.

– Вот так вот, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Зря мы его с ужином ждали. Только ты напрасно проголодалась, Маша, а ему все равно.

– А вот и не зря вы ждали, – послышалось вдруг. – Я, например, голодный как волк. Так что большое спасибо вам скажу, если вы бедного путешественника накормите. Здравствуйте.

Эти слова донеслись из-за куста черноплодной рябины. Теперь, в октябре, она полыхала багровыми листьями так, что напоминала неопалимую купину. Может быть, поэтому явление из-за нее человека выглядело очень эффектно.

– Это вы путешественник? Христофор Колумб? – поинтересовалась Татьяна Дмитриевна, изучающе оглядывая неожиданного гостя.

– Нет, я посуху прибыл. Из Сибири.

– Уже интересно! А почему к нам?

– Да вообще-то я к Герману Тимофеевичу в клинику прибыл, – объяснил гость.

Мария едва сдержала улыбку. Учитывая, что Герман ветеринарный врач, визит человека в его клинику выглядит странновато. Впрочем, может быть, он коллега Германа и приехал в командировку.

– Что ж, проходите, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Накормить путника – святое дело.

Пока она накрывала скатертью стол на веранде, Мария принялась носить из дому тарелки и столовые приборы, заодно разогревая жаркое, которое давно уже остыло, и перекладывая сметану из банки в глиняную мисочку.

Сметану, как и молоко, и яйца брали в ближней деревне. Всем этим – свежими продуктами, едой на воздухе – тавельцевская жизнь была похожа на провинциальную французскую, Марии привычную.

Жаркое наконец разгорелось. Мария переложила его из чугунка в глубокое обливное блюдо.

– Позвольте вам помочь, – услышала она. – А то, знаете, что-то мне не по себе стало.

Сибирский гость стоял в дверях кухни и смотрел на Марию слегка виноватым взглядом. Глаза у него были карие, крупные и блестящие, как свежеочищенные конские каштаны, от этого его взгляд тоже казался немножко конским, а потому чрезвычайно трогательным.

– Не по себе, но почему? – удивилась она.

– Ну как же? Явился не пойми кто не пойми откуда – и здрасте, сразу есть ему подавай. Меня, кстати, Геннадием зовут.

– Мария. Но это ничего плохого, что вы сразу будете есть, ведь вы голодны.

– Как вы говорите красиво, – с некоторым удивлением заметил он.

– Красиво? Я думаю, скорее не очень правильно.

– Почему?

– Потому что я французская сестра.

– А!.. Ну да.

Вряд ли он что-то понял из ее объяснения, но улыбнулся. Улыбка делала еще отчетливее обаяние, которым дышал весь его крупный облик. Да, он был очень крупный – не толстый, нет, а какой-то массивный.

Он взял у Марии из рук тяжелое блюдо, со стола – миску со сметаной и легко, без малейшего усилия, понес все это на веранду. Она пошла за ним. Из-за его широких плеч не видно было дверного проема.

– Давайте садиться, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Молодоженов ожидать дело пустое, недолго и ноги с голоду протянуть.

Она вынула из большой плетеной корзины бутылку вина и протянула Геннадию. Оказавшись у него в руках, литровая бутылка стала похожа на детскую бутылочку, из которой поили Митю.

– Что ж, за знакомство, – сказала Татьяна Дмитриевна, когда сели за стол и Геннадий разлил вино по бокалам.

– Я вообще-то и не представился еще, – сказал он. – Ну, давайте выпьем – потом.

Выпили. Мария положила всем жаркое.

– Я к Герману Тимофеевичу медведя привез, – объяснил Геннадий, кладя себе на колени большую белую салфетку.

– Вы зверолов? – поинтересовалась Татьяна Дмитриевна.

– Да нет. И медведь-то не медведь еще, а так, медвежонок. Подросток. Его охотники подстрелили маленько, а потом пожалели, не добили.

– Ужасно! – поежилась Мария.

– Что не добили?

– Что стреляли в маленького медведя. Впрочем, хотя бы и в большого.

– В больших-то как же не стрелять? Лето жаркое было, еды в тайге нету, они и бродят по деревням. Да и на городские окраины выходят, в мусорных баках роются. То ли еще зимой будет! Жиру не нагуляют, в спячку не уйдут – наплачемся с ними. Ну вот, у нас-то в Иркутске медведя этого девать некуда, живой он никому не нужен. А тут договорились, чтоб в цирк его – сообразительный он вроде, готовый артист. Только подлечить сначала надо. Связались через Фонд дикой природы с зятем вашим – он взялся. А в Москву везти оказалось некому, вот меня и попросили. Так что путешествие мое объясняется просто.

Почему везти медведя в Москву попросили именно Геннадия, было все-таки непонятно. Но для того, чтобы вместе поужинать, знать это было в общем-то и не обязательно. Он был легок в общении, и Мария полагала, что этого вполне достаточно. Взглянув на сестру, она поняла, что та считает ровно так же.

Герман и Ольга спустились наконец на веранду. Их лица дышали волнением и счастьем.

– Садитесь, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Пока жаркое опять не остыло.

– Мы не будем ужинать, мама. – Ольга улыбнулась непонятно чему. Впрочем, состояние блаженства, в котором она постоянно пребывала, и не предполагало никаких объяснений. – Митя уснул – мы поедем к себе.

– Как знаете, – пожала плечами Татьяна Дмитриевна. – Может, хоть вы поужинаете, Герман Тимофеевич? Оля ведь целый день здесь, дома у вас наверняка есть нечего.

– Спасибо, – сказал Герман.

– Спасибо – да или спасибо – нет? – усмехнулась теща.

– Спасибо, что предложили. – Он снова посмотрел на жену и спросил: – Я несу Митю?

Ольгины необычные, непонятно какого цвета – сиреневые, что ли? – глаза ярко блеснули, едва лишь их коснулся его взгляд.

– Да, – сказала она. И зачем-то повторила: – Да, – но уже с совсем другой интонацией.

Вероятно, эта интонация что-то значила для них, между ними – Герман переменился в лице, когда она произнесла это коротенькое слово.

«Он никогда раньше не был счастлив, – смущенно отводя взгляд от его переменившегося, побледневшего лица, подумала Мария. – Ему, вероятно, лет пятьдесят, а он впервые счастлив. Как это прекрасно и как грустно!»

Она не знала, чего больше в том, что так явственно, у всех на глазах переживает сейчас этот сдержанный, суховатый на вид мужчина. Красота его чувств была равна их трепетности и тревоге.

Герман ушел в дом. Слышно было, как он поднимается по лестнице наверх, за сыном. Ольга секунду прислушивалась к звуку его шагов, а потом ушла вслед за ним. Она не хотела проводить без него ни одной минуты, которую можно было провести с ним; это было так понятно, как если бы она сказала об этом вслух.

– Сомнамбулы, – вздохнула Татьяна Дмитриевна. – Как они за младенцем присматривают, не понимаю. Хотя вообще-то у таких вот влюбленных сомнамбул это каким-то загадочным образом неплохо выходит. Взять хоть Северину – то же самое. И стихи вдобавок.

Севериной звали юную жену Ивана, сына средней сестры Нелли. Сама Нелли недавно переехала в Иерусалим к Иванову отцу, с которым рассталась в первой своей молодости, – тогда думалось, что навсегда, но жизнь рассудила теперь иначе.

Узнав о Неллином отъезде, Мария подумала, что в характере всех Луговских таятся самые разные непредсказуемости. Взять хоть Олю, хоть Нелли, да хоть бы и Таню, родившую когда-то дочь от мужчины, который был ее неудавшейся первой любовью.

Исключением явно была только она, французская сестра. От остальных представителей фамилии, при всей их надежности и основательности, можно было ожидать чего угодно.

Таким вот непредсказуемым виражом жизни Ивана как раз и была Северина. Как мог мужчина, на которого заглядывались все женщины без исключения, объехавший весь мир, обладающий редчайшей в этом мире профессией – Иван был океанологом, – в тридцать пять лет влюбиться в восемнадцатилетнюю детдомовскую девочку, неказистую, похожую на блеклого лесного эльфа, вдобавок пишущую непонятные стихи, вдобавок жившую в каком-то захолустье, – этого не понимал никто из его коллег и друзей.

Правда, семейство Луговских восприняло Иванов выбор как должное, потому что его результатом явился обожаемый всеми Данечка.

Двухлетний Данечка в сопровождении родителей отбыл три дня назад в Иерусалим, в гости к бабушке и дедушке, и теперь Татьяна Дмитриевна вела с Нелли ежедневные вдохновенные беседы по телефону о том, что «этот изумительный ребенок – вылитый дедушка, ты себе просто не представляешь, Таня, до чего они похожи!».

– Надолго вы в Москву? – спросила Татьяна Дмитриевна, поворачиваясь к Геннадию.

– Как получится, – пожал он плечами. – Конкретных планов нету. Похожу, погляжу столицу. Я тут лет десять назад последний раз был. Помню, впечатлился тогда. Вот, хочу восстановить впечатления.

– Ты тоже нуждаешься в московских впечатлениях. – Татьяна Дмитриевна посмотрела на Марию. – А мы тебя в деревне здесь держим.

– Что ты, Таня, – улыбнулась Мария. – Я видела очень многое в Москве, ведь Ваня возил меня и все мне показывал. И потом, мне так хорошо с вами, что у меня совсем нет скуки в Тавельцеве. И потом, я ведь и сама много времени провожу в своей деревне, значит, мне нравится деревенская жизнь.

Своей деревней Мария называла городок Кань-сюр-Мер на Французской Ривьере, где она обычно проводила лето и осень.

Старый дом в Кань-сюр-Мер принадлежал родителям ее мамы. Ощущение ровного и свободного одиночества, которое Мария так любила, знакомо встречало ее там в каждый приезд.

– Да, у тебя в деревне хорошо, – кивнула Татьяна Дмитриевна. – Мне даже уезжать не хотелось. На Ривьере и мое ведь детство прошло, – объяснила она Геннадию, который слушал ее с явным интересом. – Только за тридцать лет до Машиного. Папа в тридцать втором году получил место в Ницце. И вот мы с ним и с мамой моей – у нас с Машей мамы разные – весь Лазурный Берег тогда пешком обошли, и до сих пор у меня все это в памяти стоит яснее, чем многие скучные подробности моей взрослой жизни.