Дом Иова. Пьесы для чтения

Розенберг (глядя на доску, негромко): Шахматы не дурацкие.

Вербицкий: А какие же?

Розенберг: Такие. (Отрываясь, наконец, от шахматной доски). Успокойся, ради Бога, Вербицкий, мы все прекрасно слышали. Спроси вон у Брута.

Брут: Спроси у меня, Вербицкий, и я скажу тебе, что газета, которую ты держишь в руках – за прошлый месяц.

Вербицкий: Ну и что?

Брут: А то, что всех твоих голодных уже давно похоронили и забыли… И детей. И женщин. И стариков. Так что, боюсь, ты немного опоздал со своими причитаниями.

Вербицкий: Ты все-таки ужасный циник, Брут… Тебе никто не говорил, что ты ужасный циник?

Брут: И довольно часто.

Вербицкий: Нельзя быть таким жестокосердым к чужому страданию только потому, что лично тебя это не касается.

Розенберг (не отрываясь от шахмат): По-моему, я это уже где-то слышал.

Брут: И я тоже. (Выходя из-за стойки). Станешь тут циником, когда налоги растут так быстро, что не успеваешь придумать, как их обойти, а чиновники уже не знают к чему придраться, чтобы отнять у тебя последнее… Тебе хорошо рассуждать, Вербицкий. Ты получаешь пенсию и живешь себе на ренту, не особенно беспокоясь о завтрашнем дне. А ты поживи немного в моей шкуре, тогда я посмотрю, как ты будешь забивать свою голову какими-то африканскими голодранцами, которые только вчера слезли с дерева и еще не совсем уверенно знают, сколько у них пальцев на руке. (Идет по сцене). А ты как думал?.. Кофе вырос на двадцать процентов, сахар – на пятнадцать, мука – почти на тридцать. А аренда? Налоги? Инфляция? Взятки?.. (Останавливается за спиной сидящего Гонзалеса). Не так это все просто, как кажется.

Вербицкий (вновь уткнувшись в газету): Я сказал только, что следует быть немного более внимательным к чужим страданиям.

Брут (не оборачиваясь, глядя за окно): А разве я спорю?.. Не забывай только, что человеку все же свойственно сначала позаботиться о себе, а уж потом обо всех остальных. И ничего ты с этим не поделаешь, хоть сдохни.

Пауза. Подвинув фигуру, Розенберг пересаживается на противоположный стул.

Вон, посмотрите-ка, Зибельманы уезжают за границу… Господи, сколько вещей! Просто целый супермаркет.

Розенберг: Я уже попрощался.

Брут: И я тоже.

Короткая пауза.

Нет, ты только посмотри… Ковры, швейная машинка, книги. Картины, зеркало, два велосипеда… Интересно, зачем им в Иерусалиме два велосипеда?

Розенберг: Чтобы ездить.

Брут: А швейная машинка?

Розенберг: Чтобы шить

Брут: Ты думаешь, в Иерусалиме много шьют?

Розенберг: А ты думаешь, нет?

Брут: Я думал, там молятся.

Розенберг: Одно другому не мешает.

Брут (по-прежнему глядя в окно): Не уверен.

Короткая пауза.

(Вполголоса). Чертов Зибельман!..

Розенберг: Что?

Брут: Я говорю – чертов Зибельман! Едет себе на другой край земли, меняет обстановку, везет с собой багаж на сто тысяч и даже не подозревают, что на свете есть такая вещь, как налог на добавленную стоимость.

Розенберг (рассматривая доску): Брут…

Брут: Что?

Розенберг: Мне кажется, ты завидуешь.

Брут: Если честно, то не то слово. Кажется, все бы отдал, чтобы только оказаться на его месте. (Отходя от окна, глухо). Ты только представь себе. Сесть на пароход. Смотреть, как пропадает за кормой берег. Как ветер уносит соленые брызги. Надеть белый костюм и пойти прогуляться по палубе первого класса. А вечером познакомиться с какой-нибудь намазанной шлюхой и пригласить ее к себе в каюту на чашку шоколада… Ты ведь, наверное, тоже завидуешь, Розенберг?

Розенберг: Лично мне завидовать, пожалуй, уже поздновато.

Брут: Ерунда! Завидовать никогда не поздно… Возьми, вон хотя бы, нашего друга Вербицкого. Знаешь, зачем он с утра до вечера читает эти чертовы газеты?.. А я могу тебе сказать. Потому что в глубине души он страшно завидует тем, о ком эти газеты пишут. Всем этим разбогатевшим столичным проституткам и дуракам с выпученными глазами, которые к сорока годам научились членораздельно выговаривать слово «демифологизация» и без запинки произносить написанные для них речи… (Громким шепотом). Знаешь, Розенберг, мне даже кажется, что он согласился бы даже стать известным мошенником, только бы про него напечатали в газетах.

Короткая пауза.

Видишь?.. Он не отрицает.

Розенберг негромко хихикает.

Вербицкий: Похоже, вы все-таки решили испортить мне сегодня настроение. (Развернувшись вместе со стулом спиной к Розенбергу и Бруту, скрывается под раскрытой газетой).

Брут: Скажите, пожалуйста, какие мы нежные. Испортить ему настроение. Да разве можно испортить настроение человеку, который не хочет смотреть на мир своими собственными глазами, а предпочитает знать о нем только то, что печатают в этой грязной макулатуре?.. (Возвращаясь к своей посуде, ворчливо). Ты маньяк печатного слова, Вербицкий. Когда ты набрасываешься на эти чертовы газеты, у тебя, ей-богу, бывает такое лицо, как будто ты сейчас кончишь… На твоем месте, я бы давно уже сходил к психоаналитику.

Розенберг хихикает.

Брут (озираясь): Тихо!..

Кажется, что где-то совсем близко воет собака.

(Негромко). Тихо… (Прислушиваясь). Слышите?

Розенберг: Что?

Брут: Это собака. (Прислушивается). Она воет и, похоже, где-то совсем рядом.

Розенберг: Скорее – скулит.

Брут: Воет и довольно громко.

Розенберг: Скулит и при этом довольно мило.

Вербицкий: Если бы вы читали газеты, то знали бы, что собака всегда воет к покойнику.

Брут: Не говори ерунду, Вербицкий. Собака воет, потому что хочет кушать. (Розенбергу). Это твоя собака?

Розенберг делает вид, что занят шахматами.

Розенберг!

Розенберг: Что?

Брут: Мне кажется, я тебя о чем-то спросил.

Розенберг: Не понимаю, зачем спрашивать о том, о чем ты прекрасно знаешь и без меня?

Брут молча продолжает смотреть на Розенберга.

Господи, Брут… У нас тут одна собака на весь город, а ты спрашиваешь меня, моя ли это собака или нет. Ей-богу, это смешно.

Брут: И ты опять привязал ее возле двери?

Розенберг: Ты прекрасно знаешь, что Молли не выносит, когда ее оставляют одну, поэтому, когда я ухожу, мне волей-неволей приходится брать ее с собой. И я делаю это исключительно из человеколюбия, потому что я не такой живодёр, как некоторые мои друзья, готовые убить собаку или кошку только потому, что они не умеют ходить на двух ногах… Скажи спасибо, что я не привел ее сюда, а только привязал рядом с вашей дверью.

Брут: Огромное спасибо.

Розенберг: Пожалуйста.

Брут: И все-таки, если в следующий раз ты привяжешь ее где-нибудь в другом месте, я буду тебе крайне признателен. Потому что если она опять вздумает выть, то распугает всех моих посетителей, а этого я себе позволить не могу.

Розенберг: Господи, Брут! Оглянись вокруг. Каких еще посетителей? На дворе осень. Все давно разъехались. Сезон кончился. И если ты не сидишь тут один как старая колода, то это только благодаря мне и вон господину Вербицкому, которые, как умеют, скрашивают твое одиночество и притом, заметь, из одного только доброго к тебе отношения… Только не говори мне, пожалуйста, что я неблагодарная скотина, потому что это не так.

Брут (задумчиво): Ты исключительно неблагодарная скотина, Розенберг.

Звонит колокольчик входной двери.

Розенберг (глядя на дверь, негромко, Вербицкому): Ты слышал?.. Он обозвал нас скотиной.

Вербицкий (появляясь из-за газеты): Вы оставите меня, наконец, в покое?

В кафе появляется дочь Брута – Тереза.

Эпизод 2

(Привстав). Мое почтение, мадемуазель.

Тереза: Кажется, вы опять что-то не поделили, господа?.. Здравствуйте, господин Вербицкий.

Розенберг (привстав): Здравствуйте, мадемуазель Тереза.

Тереза: Мы с вами уже сегодня здоровались, господин Розенберг. Вы сидите здесь с обеда и успели поздороваться со мной уже три раза… Это ведь ваша собака там привязана?.. Такая милая дворняжка. Не боитесь, что она будет скучать там под дверью? Наверное, лучше было бы оставить ее дома?

Розенберг: Ей абсолютно все равно, где скучать, мадемуазель. Тем более что здесь, по крайней мере, она может рассчитывать на какую-нибудь косточку от щедрот вашего человеколюбивого отца.

Брут: Ты же только что говорил, что притащил ее, потому что она не любит оставаться одна, негодяй!

Розенберг: А никто и не говорит, что она любит, Брут. Но обладая, в отличие от тебя, аналитическим складом ума, она хорошо понимает, что ей будет гораздо лучше, если она пойдет с хозяином, чем останется скучать одна в запертой квартире… Скажите ему, мадемуазель Тереза, если он сам не понимает таких простых вещей.

Тереза: Господи, ну, какие вы сегодня все нервные, просто ужас. Надеюсь, у вас ничего не случилось?.. Папа?

Брут: А что, по-твоему, может случиться со старым, больным и замученным жизнью человеком, живущим в стране, где уровень инфляции никогда не опускается ниже пятнадцати процентов, а единственная в городе собака обладает аналитическим складом ума?.. Ни-че-го.

Розенберг (негромко): Только не надо завидовать собачке…

Брут (так же негромко): Исчезни.

Тереза: (в сторону бильярдной, откуда доносится шум ударов): А кто там?

Брут: Бандерес и этот приезжий корреспондент… Как его?.. Николсен, кажется.

Тереза: А Осип?

Брут: Не приходил.

Тереза: А обещал принести мне книжки… (Подозрительно). Послушай, у вас, правда, все в порядке?.. Когда я вошла у вас были такие постные лица, как будто вы узнали, что к нам опять едет налоговая инспекция.

Вербицкий: Гораздо хуже, мадемуазель… Боюсь, вы забыли, но сегодня у нас сороковой день нашему бедному Дональду.

Тереза: Господи, Боже мой! (Закрывает ладонью рот). Ну, конечно, я забыла… Помнила, и вдруг взяла и забыла… Бедный дядя Дональд. (Отходит в сторону, затем вдруг начинает негромко смеяться). О, Господи… Простите…

Брут: Что с тобой, дочка?

Тереза: Не знаю… Вдруг стало смешно…Нет, правда, почему-то когда дело касается смерти, то все становятся такими религиозными, что просто ужас. Ходят с постными лицами, говорят шепотом и вообще ведут себя так, как будто покойник может обидеться на то, что ему не оказывают того почтения, на которое он рассчитывал… Ну, разве это не смешно?

Вербицкий (оторвавшись от газеты): То, о чем вы говорите, мадемуазель Тереза, легко объясняется тем, что человек унаследовал страх перед мертвыми еще от своих древних предков, которые боялись, что мертвые могут вернуться и поэтому шли на различного рода уловки, чтобы этого не допустить… Например, в Австралии аборигены проводят на могиле умершего весь день и всю ночь в течение целого месяца, уговаривая его не возвращаться назад. Впрочем, зачем ходить далеко за примерами? В сущности, все наши надгробия, которые мы ставим сегодня на могилах наших близких – это только отголосок тех камней, которые наши предки вкатывали на могилы для того, чтобы покойник не смог вернуться назад.

Брут: И все это ты, конечно, вычитал в своих газетах?

Вербицкий: Все это, Брут, я прочитал в разных книгах, когда учился в Йельском университете.

Брут: Скажите, пожалуйста. (Розенбергу). Ты слышал, Розенберг?.. Помнишь, когда мы сидели с ним за одной партой, наш классный говорил про него, что если он доучится до четвертого класса, это будет настоящее чудо. А теперь выясняется, что он учился в Йельском университете и в придачу еще в десяти других местах, которые и не выговоришь без стакана красного… (Вербицкому). Интересно, есть такое место, где бы ты ни учился, Вербицкий?.. И зачем ты вообще сюда вернулся, черт бы тебя побрал, после всех твоих университетов и курсов? Читать вчерашние газеты? Неужели на свете не нашлось более привлекательного местечка?

Тереза: Ну, что ты пристал к человеку, папа?

Вербицкий: Не беспокойтесь, мадемуазель Тереза… (Бруту). Я вернулся, потому что здесь моя родина, господин Брут. Может быть, для тебя это звучит странно, но для некоторых людей это слово почему-то еще не потеряло своего смысла.

Брут: Для дураков, у которых не сложилась личная жизнь и которые поэтому называют Президента "папой".

Тереза: Папа!

Брут (с неожиданной страстью): Господи!.. Да если бы только была моя воля, я бы ни одной минуты не остался бы здесь, на этой вашей чертовой родине, от которой за три мили разит дешевыми духами и немытыми прелестями!.. Продал бы все и уехал бы, куда глаза глядят, подальше от этой набережной и этих ежедневных закатов, которые как будто рисует одна и та же бездарная рука!.. К чертовой матери!

Розенберг (Терезе): Не расстраивайтесь, мадемуазель. Если мне не изменяет память, то ваш батюшка говорил все это, еще когда мы учились в школе.

Брут: К черту школу, болван!.. Если бы это имело хоть какой-нибудь смысл, я бы повторял это каждые два часа, как молитву… (Сложив руки перед грудью и подняв лицо в потолок). Господи, забери меня отсюда куда-нибудь подальше… В Грецию. В Китай. На Аляску… Куда хочешь, Господи, но только отсюда!..

Пауза. Подняв головы, Розенберг, Вербицкий и Тереза смотрят вместе с Брутом на потолок, словно ожидая ответа, затем вновь смотрят на Брута.

(С горечью). Не слышит.

Тереза: Еще бы Он тебя слышал, папа!

Брут: А почему бы и нет? В конце концов, это Его работа.

Фыркнув, Вербицкий вновь скрывается за газетой.

Тереза (сердито): Знаешь, папа? Если ты решил, наконец, испортить мне настроение, то я скажу тебе, что ты выбрал для этого не самое подходящее время, особенно если ты вспомнишь, что в понедельник у нас последний день для сдачи отчета… Ты, забыл?

Небольшая пауза. Какое-то время Брут и Тереза смотрят друг на друга.

Забыл?

Брут (глухо): Нет, дочка. Я помню… Можешь приготовить мне счета за керосин, электричество и телефон.

Тереза: Хорошо, папа.

Брут: И пора, наконец, заняться этим чертовым подвалом. Ты говорила с рабочими?

Тереза: Да, папа. Они могут начать в конце недели.

Брут: Лучше, если в начале…

Тереза: Да, папа. Я скажу им.

Брут: Чертова жизнь.

Тереза: Да, папа. (Остановившись на первой ступеньке винтовой лестницы). Гонзалес! Я приготовила тебе несколько теплых вещей. Выберешь потом, что тебе понравиться.

Гонзалес молчит.

Розенберг: Чтобы он услышал, ему надо кричать прямо в ухо, мадемуазель.

Тереза: Тогда скажите ему, чтобы он поднялся ко мне, когда сможет.

Брут: Боюсь, что сегодня он уже никуда не поднимется. (Розенбергу). Скажи ей, Розенберг.

Розенберг (понижая голос): Дело в том, мадемуазель, что господин Осип посадил Гонзалеса у окна, чтобы он караулил сегодня призрак нашего старого Дональда и в случае чего мог бы поднять тревогу… Я сам слышал, как он взял с него слово, что он не будет отлучаться сегодня ни на одну минуту.

Вербицкий (из-за раскрытой газеты): Я тоже это слышал, мадемуазель Тереза.

Розенберг (негромко): А тебя никто не спрашивает.

Тереза: Господи, но не может же он из-за такой глупости сидеть на одном месте целый день, да еще до позднего вечера?

Розенберг разводит руками.

Ладно, я принесу все потом сама. (Начинает подниматься по винтовой лестнице, но почти сразу останавливается). Неужели он, правда, думает, что ему удастся поговорить с этим ужасным призраком, которого на самом деле никто толком даже не видел?..

Розенберг: Боюсь, что ответ на вопрос, какие ветры дуют в голове господина Осипа, не знает ни один, даже самый сведущий, синоптик, мадемуазель.

Тереза: Похоже, вы правы, господин Розенберг. (Поднимается по лестнице и исчезает).

Эпизод 3

Пауза. Брут вновь занят посудой, Розенберг шахматами.

Вербицкий (откладывая газету): А кстати, насчет ветров… Я ведь знаю, зачем ты притащил сегодня сюда свою собаку, Розенберг. Не отпирайся. Надеешься, наверное, что она может кой-кого напугать, да?

Розенберг: Только не говори, пожалуйста, глупости, Вербицкий. Я взял ее в надежде, что наш друг Брут, наконец, исполнит свой христианский долг и подарит моей крошке хотя бы небольшую миску объедков. (Бруту, которого в этот момент не видно из-за коробок). Эй, ты ведь не станешь, в самом деле, держать собачку голодной только потому, что время от времени ей приходит в голову немного поскулить?.. Мне кажется, это было бы не совсем по-христиански.

Появляясь из-за стойки, Брут несколько мгновений в упор мрачно смотрит на Розенберга. Короткая пауза.

Впрочем, если ты считаешь миску объедков слишком большой жертвой, Брут, то я немедленно забираю свои слова назад.

Брут (в сторону приоткрытой кухонной двери, негромко): Александра!

Короткая пауза.

(Громко). Александра!

Александра (появляясь на пороге двери ведущей на кухню, вытирая руки о фартук): Да, господин Брут?

Брут: За счет заведения. Покорми эту чертову собаку, которую Розенберг привязал возле нашей двери… Только смотри, не переусердствуй.

Александра: Хорошо, господин Брут. (Исчезает).

Розенберг (Вербицкому): Ты слышал? (Прижимая ладонь к сердцу, с чувством). Брут!..

Вербицкий: Брут!..

Брут (вновь скрываясь за коробками и стопками тарелок): Идите к черту!

Розенберг и Вербицкий, перемигнувшись, негромко хихикают. Из кухонной двери появляется Александра с миской для собаки.

Розенберг: Спасибо, Александра.

Александра: Не за что, господин Розенберг. (Проходит через всю сцену, исчезает за входной дверью и почти сразу же возвращается и исчезает на кухне).

Розенберг: Мне кажется, размах акции поверг в изумление всех присутствующих. (Возвращаясь к шахматам). Ты ангел, Брут. Собачка будет молиться за тебя всю ночь.

Брут (звеня посудой): Я сказал – идите к черту.

Вербицкий (откладывая газету и поднимаясь со своего места): Ты совершенно напрасно стесняешься своего доброго порыва, Брут. (Делая несколько шагов по сцене). В мире, где все уже давно забыли, что такое истинное сострадание, твой поступок заслуживает, по крайней мере, высочайшей похвалы. (Останавливаясь у окна и глядя на набережную). И знаешь?.. Когда я сталкиваюсь с подобными вещами, мне начинает казаться, что несмотря ни на что в мире все-таки все устроено относительно правильно… Да, да!.. Сегодня мы живем лучше, чем вчера, а завтра наши дети и внуки будут жить лучше нас, и это будет совершено справедливо, потому что новое, согласись, всегда должно быть гораздо лучше старого… А если это так, то подумать только, какая, должно быть, чудесная жизнь начнется здесь через двести – триста лет!.. Не жизнь, а просто какая-то… сказка.

Брут (появляясь из-за коробок с полотенцем в руке, протирая тарелку): Ты что, спятил?

Вербицкий: По-твоему, надеяться на лучшее, это значит спятить?

Брут: А по-твоему, нет?.. Или ты действительно думаешь, что после всего, что случилось с нами за последние сто лет, мы все еще можем надеяться на лучшее?.. Ну, тогда, Вербицкий, ты просто идиот. (Вновь исчезая за коробками).

Вербицкий: Знаешь, что бы ты там не говорил, но я уверен, что человечество все же движется в правильном направлении… Помяни мое слово, Брут. Еще пять-шесть лет и эти столичные дураки вспомнят о нас и начнут вкладывать в нас деньги, потому что это окажется выгодно всем… Построят здесь гостиницы, подведут дороги, и туристы попрут сюда косяками, только успевай водить их на экскурсии и менять постельное белье.

Брут (из-за коробок): Черта с два.

Вербицкий: А я говорю тебе, что так оно и будет! (Садясь за свой стол). Интересно, почему вы с Розенбергом никогда не хотите видеть ни в чем светлую сторону?.. Конечно, мы живем далековато, тут я не спорю. Но при нынешнем развитии техники никто ведь не запрещает нам построить аэродром или небольшой порт, чтобы раз и навсегда решить эту проблему… А через двести лет возможности человека станут еще больше, и отрицать это не могут даже такие ретрограды, как вы с Розенбергом.

Розенберг: Вербицкий!

Вербицкий: Что?

Розенберг: Ты что, правда, до сих пор ничего не знаешь?

Вербицкий: Это ты о чем?

Розенберг: О том, что наш город со всем побережьем очень быстро погружается в океан?.. Так быстро, что не понадобятся и твои двести лет, чтобы вода смыла все, что мы видим сегодня за окном?.. Ты что, никогда про это не слышал?

Брут: У них в Йельском университете такими пустяками не интересуются.

Вербицкий растерянно пожимает плечами.

Розенберг: Мы опускаемся что-то около пяти сантиметров в год, а это значит, что через сто лет на этом месте будут гулять волны и кричать морские чайки, а твоим туристам придется ехать не к нам, а как всегда в Турцию или Египет.

Вербицкий (подавлен): Я ничего такого не слышал.

Розенберг: Вот что значит отсутствовать двадцать лет неизвестно где… Через сто лет на этом месте будут плавать только рыбы и шуметь ветер, а последним, что от нас останется, будет церковная колокольня, на которую мы с тобой лазили, когда были мальчишками.

Вербицкий: Господи, помилуй… У тебя просто какой-то дар, портить окружающим аппетит… Неужели это правда?.. Брут?

Брут (появляясь из-за коробок, ворчливо): Успокойся, Вербицкий, успокойся… Это будет через сто лет, так что пока ты можешь сидеть и пить, ни о чем не беспокоясь, свой апельсиновый сок и читать свои заплесневевшие газеты… В конце концов, не все ли тебе равно, что тут будет через сто лет?