Полёт японского журавля. Я русский

– Из России? Но вы азиат. Вы ведь не китаец, не правда ли?

– Правда, – не солгал Михаил, понимая, что в этой ситуации уже нет смысла скрывать кто он на самом деле. Для него уже всё было ясно, и он понимал, чем может закончиться этот разговор, если его догадка подтвердится, но для этого ему нужен был шаг со стороны Тинг. Только тогда он мог действовать на опережение.

– Москва передала Китаю всю агентурную сеть, я приехал предупредить всех, кого ещё не успели перевербовать или арестовать.

– Не поздно ли? – странно спросила Тинг, и тут же смутилась. – Хотя, лучше поздно, чем никогда. Вы вовремя появились. Тогда мне нужно предупредить ещё одного нашего человека, если хотите, можете пойти со мной.

– Как его зовут? – оставаясь как можно спокойнее, спросил Михаил, всё ещё неуклюже держа в руке свою водку.

– Не думаю, что это имя вам о чём-то скажет. Его зовут Бохай.

Рука его дёрнулась, немного расплескав содержимое чашечки на брюки. Михаил попросил полотенце. Тинг ушла за занавеску и вскоре вынесла длинный кусок хлопковой ткани. Взяв полотенце, он молниеносно накинул его на обе руки Тинг и в это же мгновение получил коленом в пах. Удар был несильным, но резким. Через секунду уже Тинг сдавливала его горло тем же полотенцем, забыв, что руки его свободны. Он нащупал болевую точку на ее предплечье, чуть ниже локтя, хватка Тинг на мгновение ослабла. Михаил перебросил Тинг через голову и ударил ребром ладони в шею. И тут Михаил услышал ожидаемый шорох бамбуковых палочек за спиной. Он словно ждал этого шороха, движения его были молниеносны. Схватив за ножку свой стульчик, оказавшийся на удивление увесистым, он с разворота нанёс удар по голове вошедшему в комнату человеку. Удар отбросил того к стене. Михаил уже стоял на ногах, готовый ещё раз пустить в ход своё оружие, как почувствовал острую боль в пояснице. Рука повисла словно плеть, стульчик выпал из рук. Он повернулся и увидел полные ненависти глаза Тинг, сжимавшей в руках нож. Ноги его подкосились, и он, словно безвольная кукла, рухнул на колени. Тинг подошла к нему вплотную, и глядя в глаза приставила к его горлу лезвие ножа.

– Твои командиры всех нас продали. Мы столько лет беззаветно служили России, верили в её славу и правду, но она всех нас сдала. Она и тебя предала.

– Россия не причём, – тихо произнёс Михаил, не сводя взгляда с её глаз. – Нас продал Хрущёв, а он ещё не Россия.

– Мне всё равно, кто меня продал. Будь ты проклят со своей Россией. – Лицо Тинг исказила гримаса ненависти, она была готова убить его, но в то же время другая её рука потянулась к бутылке. Михаил уже уходящим сознанием догадался, что она собирается оглоушить его. В это мгновение голова её странно качнулась, она выронила нож и рухнула на пол рядом с Михаилом. За её спиной стоял извозчик, который привез Михаила.

– Повернись, я тебя осмотрю. У тебя кровь, – сказал он, помогая Михаилу подняться. Его говор сильно отличался от речи жителей Пекина.

– Ты кто? – равнодушно спросил Михаил, уже ничему не удивляясь. Его мутило ещё больше, в области поясницы возникло характерное онемение, в то же время каждое незначительное движение вызывало острую боль, ноги переставали слушаться. Он догадывался, что теряет кровь.

– Рана серьёзная, но не смертельная, – сказал китаец, освобождая поясницу от пояса с бумагами Ли Вея, и как будто не слыша вопроса. – Если бы не твой пояс, то могло быть хуже. – Меня зовут Джен. Я следил за тобой весь день по поручению Хена, а потом привёз сюда. Ты не знаешь меня. Я следил за тобой с самого утра.

– Там в углу ещё человек, – произнёс Михаил, поднимаясь с колен.

– Не волнуйся, он не опасен, он без сознания. Это ты его так отделал?

– Мне пришлось ударить его стульчиком. Выбора не было.

– У тебя, наверное, хорошая реакция. Хэн предупредил, что ты очень быстро соображаешь.

– Ага… Когда к стенке припрут, – пошутил сквозь зубы Михаил. – Ты знал, что Тинг предатель?

– Нет, как я мог это знать. Я и в лицо её не знал. Хэн не говорил о ней. Давай убираться отсюда. В любую минуту могут нагрянуть ищейки. Лучше с ними не встречаться. В твоём поясе что-то важное?

– Это бумаги Хэна, я должен их сохранить.

– Не волнуйся, мы их не потеряем.

– Хорошо, Джен, – сказал Михаил. – Спасибо тебе.

– Не стоит благодарить раньше времени. Сначала давай перевяжем твою рану, пока ты не истёк кровью.

Джен оторвал полоску от полотенца, с которого началась вся возня, сложил в несколько раз и, смочив рисовой водкой, приложил к ране, а другой полоской обвязал вокруг поясницы. Потом они осторожно вышли из квартиры. Джен помог Михаилу забраться в фургон, и они медленно поехали по тёмным переулкам. В глазах у Михаила поплыло, ему стало дурно от потери крови, незаметно он уснул, а может, потерял сознание. Они ехали почти всю ночь в район под названием Пингу. Как выяснилось, это был район, где Джен вырос. В Пингу люди говорили на особом диалекте, как и сам Джен. Пингу был старым районом с хорошими домами, в одном из которых Джен оставил Михаила. Там ему промыли рану, а вскоре после этого пришёл пожилой китаец, осмотрел рану, заглянул в зрачки и попросил показать язык.

– Вам повезло, молодой человек, – улыбаясь, сказал знахарь. – Вот так до почки не хватило, – показал он на кончике пальца. – Ссоры во время игры до добра не доводят. Ладить надо с людьми. А теперь придётся потерпеть, буду зашивать рану. – Он попросил Михаила зажать между зубами бамбуковую палочку, погладил по спине, снимая напряжение мышц, и не спеша начал зашивать рану шёлковой ниткой. Джен всё это время находился рядом, снимая с краёв раны сочившуюся кровь.

– Ты умеешь не только драться, но и терпеть, – похвалил старик, когда закончил своё дело. – Будешь лежать на спине три дня, и пить микстуры. И ничего не ешь, иначе попадёшь в неловкое положение. Не стесняйся, мочись под себя, но не шевелись. Не то рана долго не будет заживать. В миску будешь по малому ходить.

Он легонько похлопал Михаила по плечу и ушёл. Михаил потом долго не мог простить себя за то, что не поблагодарил старика. Старик больше не приходил.

Через три дня бледный и похудевший он уже мог стоять на ногах, хотя боль в спине всё еще давала о себе знать. Рана заживала быстро. Пока Михаил отлёживался, Джен рассказал ему, что собирается уходить из Пекина. Он ещё точно не знал куда, но решил твёрдо, объясняя это тем, что не видит здесь для себя места. От Джена Михаил узнал горькую новость о том, что Ли Вей погиб. Его нашли утром на обычном месте. Очевидцы рассказали Джену, что вскоре после того, как схватили маньчжура, Ли Вея окружила толпа молодых парней. Они плотно обступили его, а когда разошлись, то он остался лежать на мостовой. Потом его погрузили на повозку и увезли. Кто это был, и куда увезли, никто не знал. От этого известия Михаил не мог оправиться целую неделю. Он ничего не ел, и ни с кем не разговаривал.

– Тебе надо взять себя в руки, Чан. Надо жить дальше. Если бы Хен увидел тебя в таком виде, то не одобрил бы, – сказал Джен.

– Да, ты прав. Он не для того жил. Он погиб, спасая преданных ему людей. Он мог уйти, ведь так?

– Так, – согласился Джен. – Но он остался, и за это мы обязаны помнить его и продолжать жить.

Когда рана начала заживать, и Михаил стал выходить из дома, на одной из прогулок он спросил Джена, что делать дальше. Этот вопрос всё время мучил его, Михаил хорошо осознавал, что уйти из Китая ему просто так не удастся, а оставаться здесь уже не было никакого смысла. В то же время он понимал, что Джену тоже нужна помощь. Для ухода у Михаила имелся в запасе советский паспорт, но размышляя над случившимся, он всё больше осознавал, что воспользоваться им не сможет.

– Я и сам много думал над этим, – сказал Джен, после того, как Михаил поделился с ним своими мыслями. – Ты можешь пойти в ваше посольство, ведь у тебя есть советский паспорт.

– Нет.

– Но почему, Чан?

– Я не смогу так просто уйти. Если только попробовать сделать и тебе документы, но на это уйдёт много времени. Нет, Джен, надо искать другой выход, один я не уйду.

Джен улыбнулся и кивнул. – Тогда вот, что пришло мне в голову. Один из братьев отца работает машинистом на железной дороге, он управляет паровозом, который ходит до Харбина. Он может устроить нас своими помощниками, если его настоящий помощник согласится. В Харбине дядя договорится с другим машинистом, и мы сможем доехать до границы с Советским Союзом. Но дальше не получится. На границе состав тщательно проверяется и уже ведётся русской бригадой.

– Дальше положись на меня, – едва не вскрикнул от возбуждения Михаил. – Я знаю эти места и хорошо ориентируюсь. Если придётся идти по тайге, то я не боюсь.

Джен воодушевился. – Но нам придётся подождать, пока мой дядя всё устроит. Думаю, на это уйдёт не меньше месяца, а может и больше. Завтра мы пойдём в депо, и дядя Го устроит нас кочегарами на маневровый. Работа тяжёлая, но зато на нас уже не будут смотреть с подозрением. Твои китайские документы в порядке, так что удача на нашей стороне.

Они проработали на маневровом паровозе два месяца, за это время Михаил привык к шуму, к пыли, к тяжёлому труду, узнал много о труде машиниста, о самой железной дороге. Потом дядя Го взял их под свою опеку, и всё оставшееся время они готовили локомотив к предстоящей поездке. Оказалось, что машинист должен многое знать и уметь, понимать работу всех механизмов паровоза, вплоть до маленькой гаечки. Знать все сигналы, названия станций и разъездов, их длину. Дядя Го рассказал, что из-за старения шпал расстояние между рельсами может увеличиваться, что рельсы могут расходиться, и если не притормозить вовремя в таких местах, или на повороте, то состав может съехать с рельсов. Тормозить тоже оказалось сложным делом, которому Джену и Михаилу тоже пришлось учиться на ходу. Работа на паровозе требовала расторопности и решительности, поскольку сам паровоз, несмотря на то, что был железным, вёл себя как живое, порой совершенно непредсказуемое существо. Необычным оказалось и то, что паровоз был сделан в России, и все паровозы в депо тоже приехали оттуда. На них были русские буквы, таблички на русском языке, и машинисты хорошо знали их содержание. За это время Михаил много узнал о жизни железной дороги, проникся большим уважением к этой нелёгкой профессии. Ему было приятно осознавать, что профессия машиниста, несмотря на её трудный характер, пользуется большим уважением в Китае. А ещё он заметил, что все машинисты были очень дружны между собой, они поддерживали друг друга и могли работать в две смены, если того требовали обстоятельства. Именно на это и рассчитывал Джен, когда обращался к своему дяде за помощью, и дядя Го согласился, хотя многим рисковал.

Стояла осень, с севера уже тянуло холодными ветрами. Михаил часто видел, как в высоком небе пролетают перелётные птицы. Один небольшой клин журавлей летел так низко, что было слышно их курлыканье. Эти звуки настолько разбередили его душу, что на глаза навернулись слёзы. Он провожал птиц взглядом, пока они не исчезли из виду. Это был последний той осенью пролетающий клин с журавлями. Что-то в их крике тронуло его за самую душу, он знал, что они летят из России. С первых дней пребывания в Китае Михаил остро чувствовал, как хочет вернуться туда, это чувство было для него новым, поскольку там, в России, он ни дня не проживал без воспоминаний о Японии, он бредил ею, но здесь ему снились белые берёзы, зима, иногда даже лагерь. Само слово «Россия», поэтическое и таинственное, которое произносил Вязов в беседах с ним, ему нравилось больше, чем пафосное – «Советский Союз». Вечерами в одиночестве он вспоминал людей, которые остались в России. Он много думал о своей, теперь уже, наверное, бывшей жене, осознавая, что она является одним из тех магнитов, который тянет его туда. Он понимал, что за время его странствий Варя могла найти себе другого человека, но испытывал сильное желание увидеть её хотя бы издали. О своём невыполненном задании он уже не думал. С этой работой, как ему казалось, было покончено раз и навсегда.

Наступил его последний день в Пекине. Шёл редкий для этих мест мокрый снег, на путях было сыро, рельсы блестели от капелек таявшего снега, паровоз стоял в облаке пара, готовый тронуться в путь. Михаила трясло от волнения. Ждали, когда поднимется стрелка семафора, и раздастся свисток. До последнего ему казалось, будто что-то должно произойти, и всё отменят, но стрелка семафора дёрнулась вверх, машинист дал сигнал, и их паровоз медленно стал набирать ход.

Поезд летел со скоростью стрелы, а путь лежал на северо-восток, в Харбин. Они работали как одержимые, не зная отдыха, словно именно от их труда зависела скорость паровоза. На следующей узловой станции дядя Го передал своих помощников дальше по этапу своему другу, как и было договорено заранее, а сам стал готовить свой локомотив в обратный путь: после короткого отдыха он и его помощник возвращались в Пекин.

И снова была дорога, мимо пролетали города и полустанки, и через два дня они прибыли в Харбин. Там подвижной состав тщательно осматривался бригадой путейцев, среди которых были и русские рабочие. Пока меняли паровоз, друг дяди Го пытался упросить нового машиниста взять его помощников. Оказалось, что это был не тот машинист, на помощь которого рассчитывал дядя Го. Машинист был русским, он долго отказывался, и уже всем казалось, что ничего не выйдет, и придётся возвращаться обратно в Пекин, как в этот момент Михаил неожиданно для себя самого попросил у машиниста закурить. Некоторое время все кто находился рядом, растерялись, машинист внимательно разглядывал восьмое чудо света – говорящего на чистом русском чумазого китайца. Потом он звучно выругался и полез в карман за папиросами.

– Значит, домой, – заговорил машинист, втягивая дым.

Михаил кивнул, прикуривая от его папиросы. – Помоги, отец, до дому добраться.

– Да, рисково же! Ты понимаешь, мать твою в дышло. А если проверка? Меня же могут уволить, засудить. А у меня семья, семеро по лавкам, их кормить надо. Я же в Китае, а здесь, брат ты мой, не хуже, чем у нас в тридцать седьмом.

– Дело того стоит, помоги, выручи.

– Дело, говоришь… – Взгляд машиниста был долгим и сосредоточенным, не отводил глаз и сам Михаил. Голубоглазый зрелый мужик, сухощавый и коренастый, уже седой, с характерными пышными усами и жилистыми руками, похожими на клешни, неотрывно смотрел в глаза Михаилу, пытаясь понять, кто перед ним стоит, папироска его давно потухла, а он всё втягивал из неё дым и смотрел. – Не знаю, что ты за журавель такой, перелётный, и почему тебя на север тянет, когда все на юг улетели, но раз просишь по-человечески. Хрен с тобой. От денег, конечно, не откажусь, деньги не лишние. Возьму тебя, ладно. Но только одного.

– Отец, да пойми, что двое нас. Где один там и двое. Угля много, кто искать будет?

– Одного, или никого, – твёрдо стоял машинист, поглядывая по сторонам.

– А ближе к Пограничному ты нас высадишь, где – сам решишь. И поминай, как звали.

– А как звали? – Машинист внимательно посмотрел на Михаила, прищурив один глаз.

– Миша.

– А не брешешь?

– Вот тебе крест, – произнёс Михаил и перекрестился.

– Православный? Да ещё и тёзка? Я ведь тоже Михалыч.

Когда машинист уже должен был согласиться, неожиданно вмещался Джен.

– Я возвращаюсь, Чан.

– Но почему? Мащинист согласился, – удивился Михаил.

– Я остаюсь. Я должен остаться. – Джен отвёл Михаила в сторону, и всунул в ладонь Михаила свёрнутый листок. – Это адрес, по которому со мной можно будет связаться. После Хэна некому, понимаешь. Остались люди, они рассчитывали на поддержку Хэна. Не волнуйся за меня, так надо. Дядю и его товарищей могут заподозрить. Дядя Го для меня готов на всё, но я не согласен на такое. Я не хочу, чтобы из-за меня пострадали хорошие люди. Уезжай один. Прости, что так вышло.

– Ты меня прости.

Они обнялись на прощание. Джен не сдерживал слёз.

Когда осмотр состава подходил к концу, Михаил уже сидел в закутке за большим водяным баком. Дело, действительно, было рискованным, его могли обнаружить при случайном осмотре, но обратного хода уже не было.

Через сутки они подъезжали к советской границе. Шёл сильный мокрый снег, было ветрено и сыро. В пути на длинных перегонах Михаил помогал кидать уголь в топку. Ладони его одеревенели, пальцы стали грубыми и непослушными, но настрой был самый боевой. Когда была возможность, он рассказывал машинисту о Советском Союзе, о том, как прошёл через лагерь, чем очень удивил тёзку. Сам машинист о себе не говорил, лишь изредка рассказывал о местах, которые они проезжали, учил, как правильно спрыгивать на ходу, если к тому вынудят обстоятельства.

– Ну, всё, Миша, – подал знак машинист во время очередной стоянки на небольшой станции. – Сейчас будет Силиньхэ. Отсюда до Пограничного рукой подать. Но тебе там делать нечего. Когда приторможу, я дам пару, а ты сразу прыгай в облако на эту сторону, и дуй в кусты, чтоб не увидел никто, иначе мне будет. Вон, возьми узелок с едой на первое время. Нож, топор, спички, – в дороге понадобится. – Машинист скинул с себя кирзовые сапоги, и приказал Михаилу их надеть. – Обувай, не спорь. За меня не беспокойся, есть запасные. А в своих штиблетах ты далеко не уйдёшь, только себя загубишь. Портянки почаще суши, так дотянешь, если бог даст.

Потом они пожали друг другу руки. Сильные мозолистые руки машиниста, словно клещи, сдавили кисть, глаза машиниста блестели от накатившей слезы.

… – Будешь под Ярославлем, поклон земле русской передай от меня. Храни тебя бог.

Когда облако пара расползлось по земле, Михаил осторожно спрыгнул с подножки и вбежал в кусты, рядом с которыми специально притормозил машинист. С непривычки земля показалась твёрдой и какой-то спокойной. Он сидел в кустах, пока поезд стоял на платформе, потом трогался и проезжал мимо него, освещая окнами вагонов придорожный щебень. Потом всё стихло, и он оказался один посреди нетронутой целины белого застеленного снегом поля. Откуда-то справа доносились звуки человеческого жилья, лаяли собаки. Миновав поле, Михаил определил направление по компасу и, поправив на плечах котомку, не спеша пошёл домой.

Еда закончилась к вечеру следующего дня. По-прежнему валил липкий снег, вся одежда промокла, и чтобы не замерзнуть, ему приходилось почти бежать. Сил на это с каждым шагом становилось всё меньше и меньше. Места были безлюдными, шла заболоченная равнина, перемежавшаяся небольшими островками леса. В этих островках он делал остановки для отдыха, разжигал огонь, вспоминая добрым словом машиниста. По расчётам, дорога должна была занять не больше трёх дней. Он знал, что без еды это время он выдержит, а воды вокруг хватало. Однажды в свете яркого солнечного дня он случайно вышел на старую дорогу, остановился и долго смотрел по сторонам. Это было невероятно. Он оказался в тех самых местах, по которым их когда-то везли из Кореи на передовую. Прошло столько лет, но он ясно увидел в памяти то далёкое прошлое, когда их, совсем юных, привезли на каторжные работы в Корею. Это были те самые места, теперь уже дикие, без людей. Никаких следов былого пребывания японской армии, кроме заросших окопов, он не заметил, но точно знал, что это происходило именно здесь.

Чтобы окончательно не лишиться сил, он рвал траву. Попадался подорожник, он ел его с азартом, словно дикое животное, несколько раз он натыкался на большие, уже увядшие листья лопуха. Их основания были еще мясистыми и сочными. Он ел только эти лопухи до самого вечера. Иногда ему становилось дурно, но он продолжал жевать. В конце он уже стал просто жевать и выплёвывать, по опыту зная, что это тоже насыщает. Когда силы вновь вернулись к нему, он развалился на высохшей траве, вспоминая добрым словом Тимофея. Всё, что рассказывал старик в путешествиях по тайге, пригодилось ему в этом переходе.

Когда наступило новое утро, он уже брёл строго на восток, точно зная, что скоро граница. Ему приходилось надолго останавливаться и слушать. Он вдыхал носом воздух и, медленно освобождаясь от мыслей, представлял себе тот путь, который предстояло пройти. Дорога, по-прежнему, была чистой и безлюдной, лишь однажды он явственно увидел чёрное пятно далеко впереди себя. Среди пролесков, покачиваясь, брёл медведь. Ветер тянул с его стороны, поэтому быть услышанным зверем Михаил не опасался, но решив не рисковать, повернул снова на север, в надежде потом вернуться на нужное направление. Уже в сумерках, когда собирал костёр, он увидел ещё два тёмных пятна: это были волки. Хищники некоторое время постояли на месте, словно советуясь друг с другом, но, как видно, запах костра дал им понять, что жертва ещё не готова сдаваться. Потом в ночи он услышал их долгий вой. Волки подзывали на предстоящий пир своих товарищей. Михаил понял, что путешествие его становится всё опасней.

Ночь он почти не спал, поддерживая пламя костра. К утру забылся сном и очнулся, когда уже светило полуденное солнце. Его диск красным яблоком висел над горизонтом, воздух хорошо прогрелся, и было совсем не холодно. Надо было идти дальше.

Сверив по компасу направление, он тщательно проверил всю свою одежду, вытряхнул подсохшие за ночь портянки, в сотый раз поблагодарив машиниста за его царский подарок. Впереди был последний рывок. Он уже видел в своём воображении двух пограничников, на которых ещё предстояло выйти к концу дня, видел и большую чёрную птицу, кружащую над замаскированными людьми. И он вышел.

Услышав впереди окрик – «Стой, руки вверх!» – он остановился. Равнина была белой, в небе как он и предвидел, летал одинокий ястреб. Колени надломились, и уже не в силах поднять рук, он рухнул на снег.

– Ты кто? – спросил подбежавший пограничник, одетый в белый маскировочный халат, и держа наперевес карабин. – Руки подними.

Михаил поднял глаза и произнёс: «Я русский».

***

На заставе его продержали два дня. Потом за ним приехала машина прямо из Владивостока. Вязов был в командировке, и его делом занимался заместитель майор Чичулин. Прочитав короткий отчёт, он спрятал его в папку и ненадолго вышел. Секретарь сидел за спиной и молча наблюдал за Михаилом, печатая что-то на машинке.

– Вы себя хорошо чувствуете? – спросил Чичулин, вернувшись в кабинет.

– Я в норме, – кивнул Михаил.

– А мне кажется, что вы нездоровы.

Михаил замотал головой, – стараясь держаться как можно бодрей.

– Я созвонился с вашим куратором. Илья Ильич сейчас на совещании в Хабаровске, Лев Терентьевич тоже. Мне поручено отправить вас в наш профилакторий. Вам надо подлечиться, отдохнуть. Вид у вас не важный, Михаил Михайлович.

– Спасибо, но, может, я дома отлежусь?

Чичулин дал Михаилу расписаться в его отчёте, который по форме больше напоминал протокол допроса. – Боюсь, что это не получится.

– Это приказ?

– Можно и так считать. Вы же военный человек.

– И должны подчиняться приказам, – продолжил Михаил.

– Ну, вы всё прекрасно поняли. Через полчаса за вами придёт машина. Отдохнёте, придёте в себя, освоитесь.

– Могу я на пару часов съездить к себе домой?

– Ваша комната в полном порядке. Там наш сотрудник, присматривает, – сказал Чичулин. – Вы не волнуйтесь, всё в полной сохранности. Напишите список вещей, одежды, вам привезут.

Михаил хотел спросить о жене, но передумал. Он понял, что находится если не под арестом, то под строгим надзором.

– Вы извините, Михаил Михайлович, – словно прочитал мысли Чичулин. – Вас никто ни в чём не подозревает, просто есть обычные формальности.

– Я должен пройти карантин.

– Хорошо, что вы всё понимаете. Всегда отмечал за вами трезвость мыслей, – без тени лукавства сказал Чичулин. – Я вам приготовил бумагу. Вот, возьмите, только не всё, – сказал Чичулин, подвигая Михаилу стопку серых листов. Это для более подробного отчёта. Пока будете отдыхать, не спеша…

– Спасибо.

Чечулин, как всегда, был предельно вежлив и немногословен. Для Михаила этот человек всегда был интересен своим неопределённым характером. Немного лысоватый, сероглазый, с чисто выбритым лицом, всегда опрятный, по сути, он представлял собой тип настоящего разведчика, способного перевоплотиться в кого угодно, и, при желании, создать любое впечатление у незнакомого человека. Иногда Михаил ловил себя на мысли, что и сам имеет подобные качества, поскольку работа накладывала свой отпечаток, и от этого сравнения ему становилось неприятно. Ему больше хотелось походить на Вязова, быть может потому, что тот оказался первым русским, увидевшим в нём живого человека. Но время Вязова неизбежно уходило в прошлое.

Пансионат оказался ведомственным, вся его территория была огорожена сплошным решётчатым забором. Конечно, там было не как в лагере или психиатрической больнице, и через решётку, при желании, можно было перелезть, но всё же, иногда Михаилу казалось, что он находится под неусыпным контролем спецслужб, правда, теперь уже советских. Размышляя об этом, он осознавал, что время, проведенное в Китае, определенным образом повлияло на его психику, и ему надо разобраться с тем, кто он на самом деле. Вернуть привычное понимание окружающих его вещей, вернуть собственное восприятие мира, который подставил ему незнакомые грани. Это заточение должно было вернуть ему прежний способ мышления, русского мышления, без которого жизнь в России теряла смысл.