Три узды

– Ася, – повторил я в третий раз. – Ну вот он я, а вот она ты. Здесь, сейчас и вместе. Зачем мы ломаем эту комедию?

– Что ты хочешь от меня? – тоненько, так, что у меня сжалось сердце, произнесла она. – Чтобы я тебя простила? Когда-нибудь, допустим. А жена?

– А что жена? – теперь уже я пожал плечами. – Жена переживет…

Сзади оглушительно загудели. Древнее, битое со всех сторон зубило12 с наглухо зачерненными стеклами свирепо моргало мне фарами в зеркала. Оказывается, пока я увещевал Асю, впереди загорелся зеленый, все вокруг ринулись, как оглашенные, вперед, и один я застыл на перекрестке. Машинально выругавшись, я нажал на газ.

Но настырная помойка не отставала. Продолжая негодующую иллюминацию и гудки, она прижималась сзади, заставляя меня уступить дорогу. Я в недоумении перестроился, но теперь она скакнула перед моим носом и принялась резко тормозить, опасно вихляя задом. Ну уж нет! Я легко обогнул психа и ушел вперед. Мы уже были на загородной трассе – я упоминал о том, что город наш порядочно размазан в пространстве, и, для того чтобы попасть из одного района в другой, зачастую нужно ехать через поле или лес. Туман совсем сгустился, я не видел ни черта, и вдруг обнаружил проклятую машину сбоку, на встречной, совсем близко от себя. Ей в лоб из пелены внезапно выскочил автобус, она рванулась вбок, и, наверное, вытолкала бы меня бортом в кювет, если бы я не успел судорожно вдавить в пол тормоз. Передо мной мелькнула мятая корма со стертыми наклейками, я еле проскочил между ней и автобусом, и уже в заднее зеркало успел заметить, как этот кретин отчаянно идет юзом по придорожной траве, стараясь не встретиться с фонарным столбом.

– Ну и дебил!.. – изумленно выдохнул я. Пальцы на руле дрожали.

– Кто это был? – встревоженно спросила Ася.

Я не ответил. К счастью, наш преследователь безнадежно отстал или, возможно, стирал штаны в ближайшем ручье – во всяком случае, сзади никого не было. Всё еще шумно дыша от возбуждения, я свернул с трассы и через несколько минут остановился у своего дома.

– Зайдешь? – спросил я Асю из вежливости. Я был уверен, что она предпочтет остаться в машине.

– А вот и зайду, – отчаянно заявила она. – Интересно посмотреть, как т-ты устроился. А Нина дома?

– В экспедиции. Надолго.

– Жаль. Я бы ей рассказала, какой ты на самом деле муж…

Не дай Бог, подумал я. А впрочем… уже плевать.

Пока Ася бродила по комнатам и залам, с любопытством разглядывая наши вещи, я переоделся в походное, выгреб из холодильника сок, какие-то яблоки – в общем, все, что нашел (путь до родового гнезда Аси был не сказать, чтобы дальний, но, судя по всему, скорого обеда нас не ожидало), и заправился таблетками из Нининой миски – идиотская погоня снова разбудила в моей голове нудный тревожный звон. Я представил себе, что было бы, если бы этот маньяк вынудил нас остановиться, и решительно извлек из сейфа карабин – тот самый. У него был складной приклад, и поэтому его было удобно носить с собой в специальном рюкзаке. Спустившись вниз, я залез в шкаф, вытащил из него теплый Нинин свитер и, поколебавшись, протянул его Асе. Она возмущенно запыхтела, но, к моему удивлению, взяла без пререканий и комментариев. Теперь мы были готовы к дороге.

* * *

Где-то в невидимом небе выглянуло солнце, но здесь, внизу, все по-прежнему было укутано туманом – разве что теперь он чуть посветлел и напоминал уже не грязную вату из больничного матраца, а разбавленное молоко из той же больничной столовой. Это были, безусловно, положительные климатические изменения, но дороги так толком и не было видно – поэтому ехать приходилось медленно, и путешествие затягивалось. Признаться, я был этому рад, и еще больше радовался, если бы оно не закончилось никогда. Я уже не чувствовал тягостного стеснения от близости Аси, и с удовольствием ощущал нежное тепло ее плеча рядом со своим. Она, кажется, тоже несколько оттаяла – во всяким случае, теперь она рассказывала сама, не дожидаясь, пока я начну вытягивать из нее слова клещами. И то, что она говорила, было удивительно.

– Мне кажется, я раньше видела ту машину. Наклейки – п-помнишь?

– Где ты видела? Тогда, раньше?

– Нет. Из окна – там, где я была, пока не ушла.

– В больнице?

– Нет… в одном доме.

– Ты была в каком-то доме?

– Ну… да. Знаешь, я ведь т-тоже не ангел.

– Да что ты?

– Да. Во-первых, я обманула тебя – там, вчера. Я не была в больнице. А во-вторых, у меня как бы тоже был муж… наверное. Не знаю, как лучше сказать.

Я чуть не выпустил руль, и машина нервно вильнула.

– Н-нет, не так, – продолжила она, медленно подбирая слова. – Сначала я все-таки была в больнице. Что-то такое припоминаю… во всяком случае. Но когда совсем пришла в себя, то это была просто комната. В обычной квартире. И там…

– Что?

– Ну, видишь… Это всё Еська.

– Асечка, – терпеливо сказал я (сколько было когда-то споров по поводу того, как правильней – Асечка или Асенька… она предпочитала второй вариант, но сейчас пропустила нелюбимое обращение мимо ушей). – Прости, но я ни хрена не понимаю. Ты не могла бы рассказать все по порядку? И что это за имя такое – Еська? Это что, собака? Или хряк?

– Ладно, – с трудом согласилась она. – Ты п-прав. Что размазывать. Он же мне не родной брат – приемный. Родители никогда не скрывали. Ты его хорошо знаешь?

– Думал, что неплохо.

– Ну тогда ты заметил, что мы очень разные. По внешности, я имею в виду. Совсем непохожи, да?

– Ну да. Но я никогда не придавал этому значения.

– Я тоже. Но он такой… т-темный, потому что он не русский. Он из коренных, с-сибирских. Есь – это в честь какого-то их легендарного волшебника13… Мама была учительницей, ты знаешь, а его родители разбились на снегоходе. Провалились в полынью на реке. Она и взяла его маленького к себе. А тогда в документы не давали любые имена п-писать, вот и записали Станиславом. Я и не знала, что он тебе Стасом назвался. Дома все – Есь да Есь…

– Так, – глубокомысленно заметил я. – С этим разобрались. И что дальше?

– Ну, он много старше меня. Я когда родилась, он совсем взрослый был. И он ко мне так относился… Не к-как к сестренке. Как к дочке, все думали. А потом выяснилось, что все еще хуже.

– В смысле?

– Он сначала все помогал маме меня мыть. Потом п-просто мыл сам, я уже большая была. Подглядывал иногда, как я сплю – я видела… И все видели, что он ко мне… неровно дышит. Он вообще странный был, Есь. Животных мучал втихую. Однажды – думал, что я ушла, а родителей не было – пошел во двор, схватил гуся за лапки, ну и… – она хихикнула, а я поразился бесхитростности деревенского восприятия.

– Но людей не т-трогал. Все равно все были рады, когда его в армию загребли. Пили всем селом три дня. А потом – ну, созванивались на праздники, и все. Особо не виделись.

– Пиздец какой-то, – прошептал я, и тут же шлепнул себя по губам. – Извини, вырвалось…

– Ничего, в целом ты прав, – улыбнулась она. – Ну ладно. И вот потом, значит, что было. Я, когда очнулась, сначала ничего не могла – ни двигаться, ни говорить. Лежала п-просто, как бревно. Только смотрела. И так несколько н-недель, или, может, месяцев, не знаю. И рядом был он. Еська. Это было в его доме, понимаешь?

– М-да, – протянул я, предчувствуя нехорошее.

– Он за мной ухаживал. Убирал там… ну, я же не могла даже в туалет сходить. Все время разговаривал со мной на своем языке непонятном. Включал радио или телевизор – может, думал, мне полезно будет. И… гладил, трогал. Целовал часто – руки, ноги даже. Один раз только в губы, – она передернулась. – Больше ничего не делал, не переживай… Точнее, не знаю. Я всё больше без памяти была. Он мне делал к-какие-то уколы, от которых я все время засыпала. Но я н-не-не думаю, что он мог еще что-то. Потом поняла, что это н-невозможно… Только все равно ведь противно, да?

Ее голос дрожал, и я успокаивающе положил ей руку на колено. Она не возражала, и, кажется, вовсе этого не заметила – так захватили ее тяжелые воспоминания.

– А потом ты сбежала?

– Да. Однажды он ушел надолго – на день, или, может, два. Я очень захотела пить, и вдруг поняла, что могу встать. А дальше ты знаешь…

– И там была эта машина?

– Да, стояла у подъезда – п-пыльная, вся в листьях. Это точно Есь за нами ехал, я знаю. Не оставит меня в покое…

Ася изможденно закрыла глаза. Такие обильные словоизлияния, похоже, совсем вымотали ее – обычно такую молчаливую, что за целый день она могла обойтись парой слов, да и то сказанных по крайней необходимости.

Вот так Язь, – с ненавистью подумал я. То бишь Есь, мать его. Физик, блин, теоретик. Творец прошлого. Лучший, нет, единственный друг. Глухой на ухо гитарист, вышивальщик крестиком и гладью, матерщинник, выпивоха, бесстрашный казанова и болтливый интеллектуал. Заводила, харизматик, свой в доску парень. Наследник сибирских шаманов, чтоб они все передохли. В смысле – в гробу на своих оленях перевернулись… Но как же он нас нашел? И зачем? Чтобы я не узнал о его гнусностях?..

– Ты думаешь, он знает, где мы? Знает, что ты отправилась к родителям?

Она только жалко улыбнулась. Мог и не спрашивать – если бы я не нашел Асю в старой квартире, то сам отправился именно сюда. Я так разозлился, что чуть не пролетел на полном ходу нужный съезд, но в последний момент Ася, перегнувшись боком через рычаг, испуганно стукнула меня твердыми, неживыми пальцами протеза. Я вынырнул из размышлений и еле успел завернуть.

Вскоре мы были на месте. В когда-то большом и процветающем, а ныне всеми забытом селе Зупатые Узды, подарившем миру Асю… и Стаса. Дела тут обстояли, кажется, совсем неважно. Мы медленно плыли по заросшей деревенской улице – мимо еле видных в тумане домов с заложенными горбылем окошками. Несмотря на непозднее время, навстречу нам не вышла ни одна живая душа – не видно было ни селян, ни коров; даже собаки, обычно с раздражением встречающие чужаков, молчали. Ася, затравленно озирая это безмолвие, молча указала мне, где остановиться – сам я был здесь только раз, и то в настолько измененном состоянии тела и духа, что вряд ли мог распознать нужный двор.

Дощатые, черные от грибка ворота были прикрыты, но не заперты. Петли настолько закисли, что мне пришлось навалиться на них всем телом – и только тогда мы смогли протиснуться через образовавшуюся щель. В саду тоже царило неопрятное буйство природы: когда-то ухоженные грядки были сплошь покрыты лесом крапивы, а в ней секвойями возвышались гигантские, раскидистые, сухие по случаю осени зонтики укропа (а может, и не укропа – я не силен в ботанике). Беседка, которую я смутно помнил белой и нарядной, теперь стояла унылым скелетом из жердей, а на внешне еще крепком, лишь слегка осевшем доме, висел огромный, бурый от ржавчины замок.

Закат. Один раз – не водолаз. Ответы на все вопросы.

Проникнуть в запертое жилище оказалось несложно – я просто потянул за петли замка, и грубые гвозди, их удерживающие, легко выпали из трухлявого дерева. Дом, разумеется, был в полном запустении – голые стены с пузырящимися от сырости желтыми обоями, ошметки линолеума на сгнившем полу, обсыпавшийся потолок… Везде было пусто, не осталось даже ненужного хлама, обычно забываемого при переезде. Вечерний свет, и без того неяркий, с трудом проникал через окна – целые, но напрочь затянутые пылью и паутиной. В единственной комнате первого этажа царил плотный мрак, великодушно скрывающий от нас свидетельства печального распада когда-то нормальной и, наверное, счастливой жизни людей, которым принадлежал этот дом. Одно было очевидно: все тут давным-давно покинуто, безнадежно и навсегда.

– Что же это такое, Макс?.. – прошептала Ася. – Где они все? Куда подевались?..

Губы ее дрожали от недоумения и горя. Я взял ее за плечи, чтобы обнять и успокоить, но она с неожиданным ожесточением вывернулась и побежала по лестнице наверх.

– Мама! – позвала она тонким голосом. – Мама, я тут!..

Это было настолько жалко и… страшно, что я бросился за ней. Она стояла посреди небольшой комнатушки – видимо, бывшей детской, судя по веселым розовым слоникам на вздутых обоях, и беззвучно плакала. Руки ее были опущены: она даже не пытаясь вытирать слезы, капающие с носа. Я подошел к ней – на этот раз она меня не оттолкнула, кажется, просто потому что не заметила моих неловких сочувственных объятий.

– Ну вот, – тихо всхлипнула она. – Н-никого нет…

– Да, – успокаивающе кивнул я, чувствуя себя остолопом. – Но ты не расстраивайся, пожалуйста. Просто переехали куда-то… Найдем мы твою маму, не волнуйся. Вот, сейчас, в интернете посмотрим, родственников поищем…

Я достал телефон.

– Черт, – смущенно сказал я. – Не ловит. Ладно, вернемся – дома посмотрим… Ты только не плачь. Все будет хорошо, обещаю…

Мне пришло в голову, что раз в деревне никого нет, то мне придется сопровождать Асю обратно в город – а может, и дальше быть рядом с ней, пока она не найдет кого-то из близких. Я еще не понял, радует меня это или огорчает. С одной стороны, перспектива провести остаток дня… а может быть, и ночи с Асей, вытирая ей сопли, успокаивая и гладя по голове, не скрою, манила меня. Но, с другой стороны (надо же иногда быть честным с собой), пока мы ехали сюда, я настолько сжился с мыслью о скором расставании, что уже представлял себе, как проведу вечерок у себя дома – в сладком страдании от того, что ее нет рядом, и компенсируя отсутствие Аси очередной бутылкой. А вы думали, все просто в голове у мужчин?..

Впрочем, она уже успокоилась – сама и поразительно быстро.

– Смотри, – показала она.

Она раздраженно сбросила мои руки и высморкалась, наконец, в платочек. Шагнула в угол комнаты и подобрала грязную, затоптанную книжицу, валяющуюся на полу. Я придвинулся поближе, чтобы разглядеть находку. Это оказалась всего лишь тетрадь с детскими рисунками, по-видимому, за авторством самой Аси (очевидно, в те младенческие времена изобразительное искусство еще не было ее сильной стороной). На клетчатых листочках всюду был один и тот же сюжет: большеголовая принцесса с рахитичными ручками и разлетающимися косичками защищается кривым мечом от странного, жутковатого существа: очень высокого, худого, на непропорционально тонких жирафьих ножках, с головой, скрытой остроконечным черным капюшоном.

– Кто это? – спросил я Асю, перелистывающую ломкие страницы.

– Это я так себя представляла.

– Хм, – в некотором замешательстве произнес я. – А почему здесь у тебя такие длинные ноги?

Это прозвучало, боюсь, нетактично по отношению к низенькой Асе (хотя клянусь родной матерью, Богом и чертом – к ее ногам с трогательными круглыми коленками и детским размером обуви у меня претензий не было), и я тут же спохватился:

– Я имею в виду – почему такой странный капюшон?

– Ты что, дурак? – вздохнула она. – Не видишь, что я – это п-принцесса? А это – чудище из Еськиных сказок. Называется Хоседэм14.

Она аккуратно сложила тетрадку и убрала в свою крохотную сумочку. Посмотрела на меня:

– Я боюсь, – пожаловалась она.

– Понимаю, – кивнул я. Мне и самому было не по себе в этом холодном, заброшенном доме.

– Нет, – сказала она, – я боюсь, что мама умерла. Она же уже тогда почти не ходила, ты п-помнишь…

– Да не-ет, что ты! – заявил я с преувеличенным оптимизмом. – Не может быть. Она же совсем нестарая была.

– Знаешь, что, – неожиданно рассудительно сказала Ася. – Пойдем-ка на кладбище, пока не стемнело. Покажешь мне, что вы там натворили. И поищем маму… господи, хоть бы ее там н-не было!..

Торопясь, мы покинули неуютный дом – как прежде его покинули законные обитатели. Я слабо ориентировался на местности, и поначалу самоуверенно собрался идти пешком, на Ася настояла, чтобы мы ехали на машине. Ей было страшно на безлюдных, мглистых деревенских улочках – и я не без облегчения с ней согласился.

Планировкой поселка занимались странные люди. Деревня и все обжитые окрестности протянулись узкой полоской, зажатой между мелкой заилившейся речушкой и лесным косогором. Когда-то все здесь было устроено если не логично, то хотя бы понятно: дома кончались околицей, от нее вдоль овражка с ручьем вела дорога, а в отдалении, на небольшой возвышенности, стояла старая церковь с погостом. Потом пришел какой-то рационализатор и решил, что церковь не нужна, а на единственном ровном и еще не застроенном месте – между кладбищем и деревней – можно воткнуть пионерский лагерь. Дело, возможно, хорошее, только вот после этого похоронным процессиям (к счастью, редким в маленьком селе) приходилось прокладывать свой последний путь прямо через территорию лагеря, к восторгу и изумлению отдыхавших там школьников. Эта нелепая процедура, как сообщила мне Ася, послужила сюжетом для неисчислимого множества детских страшилок, замогильным шепотом передаваемых в темноте отрядных спален.

Мы тоже проехали этой дорогой. Ворота лагеря были давно сорваны с петель и валялись в траве. Входная арка еще стояла, пусть и изрядно покосившись; столбы соединяла наверху широкая доска с добела выцветшим названием «Юный подводник». Так когда-то назывался этот лагерь и в нем, как объяснила Ася, дети проходили школу молодого водолаза по программе ДОСААФ. Она сама, как и многие местные, любила плескаться в специально обустроенных бассейнах – под присмотром тренера, конечно, потому что в них было страшно глубоко. Я не поверил: какие, к свиньям собачьим, подводники в этих болотах, но Ася взялась спорить и потребовала остановиться, обещая наглядно доказать свою правоту. Я чувствовал, что она просто тянет время, чтобы не ехать на кладбище, и не возражал.

За нашей спиной уже остались столовая, казармы (или как они там правильно называются), угрюмый, закопченный после пожара корпус администрации, и до выезда было рукой подать. Здесь, на отшибе, стояло большое кирпичное здание кубической формы, и именно его хотела показать мне Ася.

Внутри гулял ветер, свободно проникая сквозь огромные, как в спортзале, пустые проемы окон; крыша обвалилась, густо засыпав пол осколками шифера. Единственным чудом сохранившимся элементом декора в этом бесприютном помещении была плиточная мозаика, кругом обходящая стены. В центре зала, между кучами строительного мусора, затаилась огромная дыра, заполненная черной, маслянистой водой. Это был бассейн, но странный – не вытянутый, как обычно, а строго квадратный; когда-то тут, видимо, были и лестницы, по которым пловцы спускались вниз, и красивый кафель, но теперь все сгнило, рассыпалось ржавой крошкой, истерлось в пыль – и бассейн превратился в бездонный провал, жутко блестящий водой на метр ниже пола. Ася потянула меня ближе, но я с опаской удержал ее: живо представил, как она, со своей вечной беспомощностью спотыкается об обломки кирпичей и падает вниз, поднимая фонтан грязных брызг и расплескивая волной пустые пластиковые бутылки и прелые листья; а я отчаянно перегибаюсь вниз, пытаясь достать ее – и не достаю даже кончиками пальцев.

Я поспешил признать свои заблуждения насчет доблестных степных подводников и потащил Асю на свежий воздух. На обратном пути меня ждало еще одно издевательское знамение: над дверью висел в массивной деревянной раме портрет, изображавший безымянного человека в глухом медном шлеме, а мозаика под ним складывалась в неуместно бравурный лозунг:

Знает пионеров класс:

не сдается водолаз!

Куба или Гондурас

– всюду нужен водолаз!

Будь Максим ты или Стас

– будешь славный водолаз!

…На улице было тихо. К закату туман поредел: дымка поднялась ввысь, и под ней пробивались красные лучи заходящего над ручьем солнца. Дальше ехать не имело смысла: кладбище начиналось прямо перед нами, за лагерной оградой, и в тумане было легко зацепить колесом могилу какого-нибудь несчастного. Я подхватил из машины свой рюкзак и поспешил за Асей, уже нетерпеливо оглядывающейся на меня из калитки.

Деревенское кладбище было небольшим, уже даже не печальным местом, больше похожим на запущенную лесную поляну с сотней беспорядочно разбросанных холмиков – словно здесь когда-то поселилась семья гигантских сурков, а затем исчезла, оставив свои кучки навсегда. Тут и там мирно торчали замшелые кресты, чередуемые незамысловатыми памятниками; тропинки между могилами поросли мокрой травой так, что каждый шаг приходилось делать осторожно, стараясь не наступить на чье-то неприметное вечное обиталище. Тут тоже много лет никого не было, и это вызывало удивление: нет ничего странного в том, что люди забывают свои дома или, к примеру, бассейны, но обычно они с болезненной чувствительностью не могут оторваться от могил своих предков – пока не умрут сами.

– У нас тут свой участок, – прервала мои философские размышления Ася. – Во-он там, в дальнем углу. П-пойдем туда сразу.

Пробираясь между ржавых оградок и кустов крапивы, мы подошли к нужному месту. Пять-шесть могил – таких же неухоженных, нестрашных, все как одна – с дешевыми памятниками в виде жестяной призмы, – на городских кладбищах такие обычно ставили временно, надеясь когда-нибудь заменить их добротным мраморным монументом, но здесь, очевидно, не принято было тратить деньги на пустяки. Краска с железа, конечно, слезла, и сложно было различить затертые имена на остатках надписей, – равно как и лица на заляпанных осенней грязью портретах. Ася прерывисто вздохнула.

– Это бабушка, – принялась показывать она. – Это тетя, потом ее муж, потом вот двое их детишек – они маленькими умерли, а всего их четверо было, я им открытки п-посылала… Это отец мой, я его не помню, я говорила тебе. А вот эту… – ее голос снова задрожал, – эту я не помню… Это мама, да?

– Нет, – разлепил я губы. – Это точно не мама. Это…

Но она уже достала платок, смочила его губами, и, присев на корточки, принялась оттирать круглую дощечку с фотографией. Та сверкнула вдруг неожиданно ярко, и Ася вскрикнула. Я встревоженно наклонил к ней голову, пригляделся и отшатнулся в смятении: с портрета смотрело мое лицо – уставшее, пыльное, на мутном белом фоне.

– Зеркало, – прошептала Ася. – И тут Еська…

– П-почему зеркало?!. – заикаясь то ли от неожиданности, то ли перенимая манеру Аси, спросил я.

– Это тоже из его сказок… Он говорил, что душа человека – эта та его часть, которую видно, но нельзя п-потрогать. Например, тень, или отражение в воде, понимаешь? Это тоже его предки так считали.

– Бред какой-то… В зеркало же видишь себя, а не того, кто похоронен… Значит, свою душу, а не его?

– Так в этом всё и дело…

Я замолчал, не в силах понять этой трансцендентной простонародной мудрости. Ася – насупленная, с недоверчиво оттопыренной губой, – внимательно изучала свое отражение в исцарапанном зеркале. А я смотрел на нее. И вдруг – буквально на какой-то миг – ее милое, но привычное лицо преобразилось волшебным образом: косые закатные лучи окрасили белокурые пряди теплым розовым светом; тени на белой коже обострили мягкие прежде черты, наполнив их возвышенной строгостью; серые глаза потемнели и налились завораживающей глубиной. Замерев от восторга, я вдруг увидел в ней то, что раз за разом выискивал в те месяцы, что мы были вместе – и с ревнивым разочарованием не мог найти: она всё же оказалась красавицей, пусть и не обычной, напоказ, – а тайной, укрывающей свою истинную красоту по врожденной, девственной скромности. Теперь я точно знал, что не ошибся в своем выборе, и больше мне не надо было насильно убеждать себя в этом. Мне даже не надо было больше на нее смотреть, чтобы знать, что она… лучшая? Я тут же решил испытать свою уверенность – с трудом оторвав взгляд от сияющего в лучах солнца профиля, я вынул из ее руки платочек и потер буквы, еле видные под зеркалом. Под слоем грязи проступила надпись:

Астра Августовна Хомячкова. 26/03/1984 – 01/IX/2009

– Астра?! – ошарашенно потряс я головой. – Звезда?

– От хуя узда, – неожиданно грубо парировала Ася, мигом вернув меня на грешную землю. – Ненавижу это имечко… А ты что, столько со мной прожил, и ни разу в паспорт не залез?

– Нет, – я растерянно потряс головой. – Слушай, а почему тогда – Хомячкова?..

По-видимому, ничего более идиотского спросить было нельзя, но Ася не обиделась, а, наоборот, еле заметно улыбнулась:

– Это от бабушкиной фамилии – Коммишхоффен. Язык сломаешь, да? Вот местные и переиначили по-своему…

– Какая странная фамилия15… А я думал ты финка. Ну, или это… мордовка, что-то в этом роде.

– Я-то? Я русская… а вот бабушка была эстонской немкой.

– Это поэтому ты такая блондинка?

Она прыснула, немного нервно, но все же с облегчением. И предпочла сменить тему:

– Знаешь, я так испугалась… что т-тут мама. А это всего лишь я. Смешно, да?

– Очень, – согласился я. – Пойдем отсюда, а? Вернемся в город, отдохнем… и придумаем, что нам делать дальше.

Но Ася для очистки совести решила сорвать сухую траву на могилах. Я, конечно, принялся помогать, но она бросила эта занятие так же неожиданно, как начала, и обреченно махнула рукой: